«Создана для того, чтобы править». Да, теперь я поняла, что всю свою жизнь училась этому. Я хваталась за любую возможность, которую отбрасывал мой высокомерный брат. Я принимала к сведению все слова учителей и внимательно слушала отца, изучая его двор так же прилежно, как свои задания. А еще я слушала все, что говорили мои мачехи, даже самые глупые. Я прожила четырнадцать лет в отцовском дворце, и теперь я понимала, что не потратила впустую ни единого дня из этого времени. Каждый день я искала знаний и училась. Я подготовила себя к тому, чтобы царствовать, сама не зная об этом.

«Рождена быть царицей…»

Но царица Билкис ошиблась. Все мои годы безотчетных поисков прошли впустую. Ничего не значили мои умения, таланты и разум. Да и я сама ничего не значила в сравнении с тем, что Ровоам родился царским сыном, а я – всего лишь царской дочерью.

Никогда я не смогла бы стать такой царицей, как она. В лучшем случае мне предстояло стать царской женой.

Лишь на это я могла надеяться. И этого мне было мало.

Кешет

– Что-то не так.

Нимра мерила шагами сад. Дойдя до конца дорожки, она повернула и пошла вдоль клумбы лилий. Длинная коса билась о ее спину.

– Что, по-твоему, не так? Иди сюда, сядь рядом со мной.

Кешет похлопала по краю фонтана, но Нимра не позволила себя уговорить.

– Не знаю. Царевна неспокойна.

– Что может ее тревожить?

– Не знаю, – повторила Нимра, – но, что бы это ни было, с нами она не поделится. Ты ведь заметила, что она подолгу где-то пропадает?

– Она и раньше убегала из дворца, – улыбнулась Кешет, – как и все мы.

– Да, но вместе. А теперь – не знаю, чем она занимается, но нас с собой не берет. Это меня тревожит.

Перебрав в памяти дни, прошедшие с последнего новолуния, Кешет поняла, что Нимра права. Слишком часто Ваалит попросту не удавалось найти. Она больше не делилась с ними своими тайнами.

– Да, – согласилась Кешет, – она совсем забросила нас, и меня тоже это беспокоит. Думаешь, она встречается с возлюбленным?

Нимра покачала головой:

– С кем? К тому же об этом она нам сказала бы. Наверное, дело в другом. Это что-то опасное. Все началось с того, что сюда приехала царица Савская, – нахмурилась Нимра.

– Кажется, ты права, – согласилась Кешет, обдумав эти слова, – но она проводит время не с царицей. По крайней мере, не все свое время. Так где же она пропадает?

– И почему не доверяет нам?

– Не знаю, – еще раз повторила Кешет. – Почему бы нам не спросить ее?

Нимра задумалась.

– Да, – сказала наконец она, – так и сделаем.

Но это решение не принесло им покоя, ведь, когда они, раздевая царевну перед сном и расчесывая ей волосы, попросили уделить им немного времени, Ваалит в ответ на их беспокойные расспросы сказала:

– Я гуляю, чтобы привести в порядок свои мысли, вот и все.

«Она избегает наших взглядов, она врет нам». Сама мысль о том, что царевна может их обманывать, расстроила Кешет. А то, что царевна считала их способными проглотить такое бестолковое объяснение, разозлило ее.

– Это не все, – резко сказала Кешет. – Ваалит, мы знаем тебя как себя, так что, если уж решила нам солгать, придумай, по крайней мере, что-то получше!

Кешет надеялась, что от этих язвительных слов Ваалит потеряет осторожность и выдаст себя, – ее гнев пылал так же ярко, как любовь. Но царевна лишь посмотрела на Кешет, затем на Нимру и ответила:

– Не могу. Поэтому, вместо того чтобы вас обманывать, я лучше вообще ничего не скажу.

И в дальнейшем никакими словами Кешет и Нимра не смогли добиться от нее другого ответа. В конце концов они оставили свои попытки – по крайней мере, на тот вечер.

– Но мы разгадаем ее секрет, – прошептала Кешет Нимре, когда они легли в свою постель, бодрствуя и прислушиваясь, не донесется ли с кровати Ваалит какой-нибудь шорох. – Мы должны. Можем ли мы защищать ее, ничего не зная?

– Не можем. Засыпай, Кешет.

Но, хотя сама Нимра лежала спокойно, ее дыхание выдавало, что она не спит. Позже Кешет раздумывала о том, спал ли вообще кто-либо из них той ночью. Если сама она и заснула, ей снилось, что она бодрствует и слышит тихие шаги Ваалит, уходящей и оставляющей их в темноте.

Веная

Когда его спрашивали, что он думает о визите царицы Савской, Веная чаще всего просто пожимал плечами. А если собеседник упорствовал в своих расспросах – хотя мало кто осмеливался упорствовать, беседуя с царским главнокомандующим, – и если Веная в тот день чувствовал прилив красноречия, он мог произнести несколько слов:

– Великая царица, достойная нашего великого царя. Хотя войско у них так себе.

А однажды, когда сам царь Соломон спросил, что Веная думает о гостях, тот ответил:

– Царица чего-то хочет от тебя. Наверное, со временем ты это выяснишь. Женщины глупы в военных делах, но коварны в интригах.

Царь засмеялся и сказал, что Веная слишком подозрителен и недоверчив.

– Для царского главнокомандующего это не так уж плохо, – ответил тот. – Прошу тебя, господин мой, будь осторожен, имея дело с женщинами.

Если бы он сам помнил эти слова и следовал собственному совету, теперь он не страдал бы от неизвестности и сомнений. Но, едва он увидел ту девушку, к ней устремилось его сердце.

«А разум последовал за ним», – сказал себе Веная. Со своим противником он не мог бороться ни силой, ни хитростью. Ведя эту войну, Веная боялся проиграть. Он боялся, что есть лишь один исход: плохой.

«Лучше бы мне ее не видеть! Если бы я не увидел ее, я был бы избавлен от этих мук. Лучше бы…» Но Веная оборвал мысли о том, что не желал бы ее видеть. Да, это спасло бы его. И в то же время уничтожило бы. «Чистое безумие – полюбить в моем возрасте, да еще и такую девушку».

Чужеземку, язычницу, к тому же годившуюся ему в дочери! «Нет, старик, скажи правду хотя бы самому себе: она годится тебе во внучки».

Но этот противник поверг великого полководца Венаю. Он оказался бессилен перед неистовым взглядом чужеземки. Поэтому теперь он стоял у ее ворот, нетерпеливый и не находящий слов, как юнец-пастух, ожидающий благосклонности своей возлюбленной.

Никаулис

– Он снова здесь, – объявила Хуррами, – спрашивает тебя. Сказать ему, чтобы уходил?

– Царский главнокомандующий? Не глупи, девица, я поговорю с ним.

Хотя Никаулис пыталась овладеть собой, у нее колотилось сердце, а по телу пробегала дрожь. Она встала и прошла к двери. Хуррами кинулась следом и преградила ей путь:

– Ты что, так и выйдешь к нему? И так быстро, словно тебе не терпелось броситься на его зов? Пусть подождет, пока ты переоденешься и заплетешь волосы. А еще можно подкрасить тебе лицо…

Качая головой, Никаулис попыталась обойти Хуррами.

– Веная прекрасно знает, как я выгляжу и одеваюсь. Я не буду играть в глупые игры. Либо я выхожу, либо нет. А теперь отойди. Я не хочу заставлять хорошего человека ждать.

Хуррами со вздохом отошла:

– Хорошо. Но жаль, что ты не позволяешь мне раскрыть твою истинную красоту. Никто не захочет жениться на воительнице.

– Пожалуй. Но и я не хочу ни за кого выходить замуж.

Никаулис быстро вышла, надеясь побороть собственное смущение из-за этих слов, наполовину правдивых и наполовину лживых. Ведь она знала, что Веная хочет жениться на ней, несмотря на то что она воительница. Он ничего ей не говорил, он даже руки ее не коснулся, но она знала, что он, несмотря на доводы рассудка и здравого смысла, желает ее. А ее, несмотря на принесенные клятвы, не оставляло равнодушной такое сильное желание.

«Но я не поддамся». Ее девственное тело могло не подчиняться, но воля все еще принадлежала ей. Лунные девы не выходили замуж, не отдавали себя во власть мужчин. Но ни один закон и ни один обет не запрещал ей говорить с Венаей, прогуливаться с ним или мериться силой и ловкостью.

«И ничего большего я не допущу. Между нами не может быть ничего, кроме дружбы. Нельзя позволять ему просить о большем». Если он никогда не произнесет этих слов, то не придется отказывать. А отказать пришлось бы. Она посвятила свое целомудрие богине, а свою верность – царице Савской, и не могла принести еще и третий обет, не разорвав узы чести первых двух.

Поэтому не следовало позволять Венае просить о том, чего он никогда не сможет получить. Не следовало позволять ему произносить эти слова, ведь Никаулис чувствовала предательское желание их услышать.

Веная

«Я не должен приближаться к ней». Но, когда Веная увидел, что Никаулис идет к нему, двигаясь изящно, словно дикая кошка на охоте, он понял, что не сможет следовать этому решению. Впервые желание одержало верх над здравым смыслом и железной волей. «И не будь ее воля столь же сильна, мы бы уже много раз позволили себе это безумие».

Никаулис остановилась перед ним. Она была с ним одного роста и смотрела прямо ему в глаза.

– Ты хотел видеть меня. Я пришла.

– Я рад.

Веная хотел сказать больше, но он не был Давидом Великим, чтобы от его песен женские сердца таяли, словно сладкий мед. Не был он и Соломоном, чтобы завоевать ее сердце мудрыми словами и остроумием. «Я простой воин и говорю просто».

Но казалось, что госпожу его сердца это не смущает, ведь так говорила и она сама. «Никто из нас не бросается словами, но за сказанное мы отвечаем».

– Ты улыбаешься, – заметила она.

– Я думаю о том, что сказал бы другой мужчина при виде женщины, затянутой в кожу, с мечом на поясе.

– Я слышала, что обо мне говорят другие мужчины. Они недооценивают противника – извечная ошибка глупцов.

– Ты права. Но ни одна женщина не выстоит против мужчины в бою.

Никаулис улыбнулась как воин:

– Думаешь, не выстоит?

Она вскинула голову. Серебряная полоска, защищавшая шею, блеснула ярко, словно гордый взгляд воительницы.

– Я не думаю, я знаю. Нет, я признаю, что женщины могут хорошо сражаться. Я не слепец и видел, как ты упражняешься со своим мечом и луком. Но, если поставить против тебя мужчину, столь же искусного в бою, придется тебе уступить его силе.

– Ты говоришь, что сила всегда побеждает искусство? – Никаулис твердо посмотрела на него своими ясными глазами. – И на что же ты готов поспорить, царский главнокомандующий?

Его вдруг захлестнуло странное желание – скрестить меч с этой девушкой, встать против нее и не сдаваться до победы одного из них.

– Или ты боишься бросить мне вызов, зная, что я могу тебя превзойти?

– Я не боюсь ничьего вызова. Что же касается ставки, пусть это будет поцелуй. – Слова сорвались с его языка прежде, чем он успел спохватиться.

Она молча смотрела на Венаю, а он – на нее. Главнокомандующий не желал покоряться буре чувств или брать свои слова назад.

– Ты молчишь, воительница. Боишься, что ставка слишком высока?

Та же самая гордость, что внушила ему эти слова, придала ей твердости.

– Я не боюсь мужчин. Ставка принята.


Бок о бок они прошли на площадку для воинских упражнений, которую Веная когда-то приказал разбить за оружейным складом. В это время суток там никого не было – именно по этой причине Веная выбрал такое время и место. Никаулис одобрительно кивнула. Никто из них не хотел, чтобы на них смотрели.

В центре плотно утоптанной площадки Веная остановился.

– Хочешь ли ты сдаться?

– Мы еще даже не обнажили мечи. Нет. Я буду честно сражаться.

– Хорошо. Я тоже. И не буду делать тебе уступок, хоть ты и женщина.

– И я не буду делать тебе уступок, хоть ты и мужчина.

Глаза Никаулис сверкнули в солнечном свете. Веная улыбнулся и достал меч.

– Сражаемся, пока не сдашься, – сказал он.

– Пока ты не сдашься, – засмеялась Никаулис, обнажая свой меч.

И они начали.

Металл звенел о металл. Выпад – отступление. После первых нескольких выпадов Веная понял, что легко добыть победу не удастся. И осознание этого ударило в голову, словно горячее вино. Очень давно он не встречал противника, по-настоящему способного помериться с ним искусством. Никаулис отвечала на каждый его выпад, на каждый взмах меча. Она двигалась быстро, проворная, как пантера, гибкая, как змея. Он двигался медленнее и походил скорее на быка.

Разворот, блокировка удара, снова разворот, выпад, разворот. Танец с мечами, неизменный и всегда разный. Сначала он думал, что его сила окажется более стойкой, чем ее проворство. Но во время поединка Веная постепенно начал осознавать, что она не уступит.

Она была хороша. Так же хороша, как он.

Выпад, отступление, шаг вперед, разворот. Под лязг железа о железо, все с той же силой. Ни один боец не давал другому ни мгновения передышки. Веная знал, что заплатит за это ссадинами и тупой болью в мышцах, но до этого было еще далеко.

«Последний достойный бой. По-настоящему равный мне противник». Многие ли мужчины могли этим похвастаться? Имело ли значение, что соперник, равный ему в мастерстве, оказался женщиной? «Если бы это могло длиться вечно…»