А вот его приемная мать Мелхола не обладала мягкостью и кротостью. И видела она не свет и тьму, а тени. В отличие от Вирсавии, которая любила мир и все его дары, Мелхола смотрела на все внимательно и придирчиво.

«Она любила мою мать, меня и…»

И, несмотря на всю свою холодную ненависть, в ночь смерти Давида безутешно рыдала именно царица Мелхола. Она продолжала плакать, когда высохли глаза у всех, чье горе легко изливалось в слезах. Соломон не понимал тогда и не понял до сих пор, а теперь не осталось в живых никого, кто мог бы ему объяснить, что происходило между Мелхолой и Давидом. Оба они исчезли во тьме, которая рано или поздно поглощала всех, и навеки унесли с собой свои тайны. От царя Давида остались лишь его песни, а от царицы Мелхолы…

«Все, что от нее осталось, венчает моя корона». Сам Соломон был наследием царицы Мелхолы. Иногда он задумывался о том, знала ли она, что совершила на самом деле, когда воспитала из него такого царя, какого хотела.

Ведь она пыталась создать совершенного человека, чудесный сплав человеческого огня и царственного льда, нежной любви и суровой справедливости. Смешение невозможного, тяжелый груз для человеческого сердца. Соломон ее не винил, она лишь боролась за безоблачное будущее.

«Но ведь я видел, на что она идет, чтобы сделать меня царем. Неужели ей не приходило в голову, что я вижу, как она собирает каждое опрометчивое слово, каждый неосторожный взгляд, словно нити на ткацком станке? Подчиняя жизнь своей воле, царь Давид обтесывал ее, словно глыбу, а царица Мелхола ткала из нее узор. В сущности, они были очень похожи. Цари и царицы должны делать то, что нужно. Любовь, достоинство, долг, даже мудрость – все этому подчиняется».

Ведь что такое мудрость, как не умение склониться перед неизбежным?

«Да, это и есть мудрость, Соломон. Мудрейший из царей мира». Так называли его люди. Возможно, таким его и запомнили бы. «Если меня вообще запомнят. Но какой толк моей стране от этой хваленой мудрости, если за мной придет неразумный царь? Может быть, пора уже покончить с царями и вернуться к дедовским обычаям…»

Соломон поймал себя на том, что улыбается в ответ на эти грустные раздумья: с царской дороги нельзя мирно повернуть назад. Давным-давно, до того как он стал царем, как Давид Великий стал царем, даже до того, как Саул стал царем, было предсказано, какие сокровища принесет царь в дар Господнему народу.

Подати, воинскую повинность, муштру, рабство. А хуже всего было то рабство, на которое люди обрекали себя сами своей жаждой богатства, власти, безопасности.

«Может быть, царствование слишком дорого обходится».

Он смотрел на юг. Пыль еще не улеглась. Она густой золотой пеленой стояла там, где проехала царица. Своим появлением Билкис разрушила его покой, добытый с таким трудом, она испытывала его мудрость. И что осталось после нее?

«Честь, Соломон. Честь и долг».

Он знал, что она права. Для царя честь и долг были превыше всего. Честь требовала, чтобы он поступал наилучшим для царства и народа образом. «Таков долг царя. Но что лучше всего?»

Всю жизнь он считал, что наибольшее благо – мир. И на протяжении всех лет своего царствования он трудился, чтобы достичь этой цели. И пытался вырастить сына, который бы пошел по его стопам, по дороге, которую он проложил. Дороге мира и покоя.

Он нарочно закрывал глаза на очевидное.

«Мой старший сын станет царем после меня». Такую клятву он принес, чтобы сохранить порядок в царском доме, чтобы корона спокойно перешла от него к наследнику. Тогда эта клятва казалась разумной.

Но из его старшего сына получится плохой царь. Соломон наконец признал это. «Правда есть правда». Это причиняло боль. В конце концов, он ведь был его отцом.

Да, из Ровоама получится плохой царь, и что в этом такого? Соломона поразила эта мысль, но, в сущности, цари ведь начали править Израилем и Иудеей недавно. Сам он стал лишь третьим из тех, кто, получив корону, сел на золотой трон. И никто из этих троих не был старшим сыном своего предшественника.

Глядя, как на юге медленно оседает пыль, Соломон безмолвно обдумывал будущее.

«Если Ровоам станет царем, он недолго просидит на троне. Он начнет распри, а распри приведут к битвам. Ровоам не сможет говорить спокойно при необходимости, не сможет действовать мягко там, где этого потребует осторожность. Он посеет недовольство и пожнет бунт. Царь Ровоам расколет страну».

Так в чем же сейчас заключается мудрость? В мире, добытом дорогой ценой и быстро пущенном по ветру? «Теперь я не могу объявить наследником другого сына вместо Ровоама. Он и месяца не проживет. Наама позаботится об этом, даже если Ровоам ничего не предпримет».

И, даже если бы такой выбор не угрожал ничьей жизни, кого сделать наследником? Будь у Нефрет сын, Соломон не колебался бы. Но дочь фараона не родила ему ребенка. Тогда кого же выбрать? «Кто из моих цариц родил мне лучшего наследника?»

Если бы имел значение только этот вопрос, ответ пришел бы сразу: Македа. Она бы хорошо правила как царица-мать. Но Македа здесь не останется. «Я уже сейчас вижу, что ее призывают далекие небеса ее страны». Нет, сын Македы не подходит. Выбрать некого.

«Я отдам царство тому, кому поклялся. Царем станет Ровоам. Я поступаю так, зная, что это разрушит царство, потому, что считаю это наилучшим для страны и народа. Потому что я так хочу».

А что? В конце концов, разве его приемная мать не поступила так же? «Я был младшим сыном, но стал царем, потому что так захотела царица Мелхола».

Мелхола действовала по великой традиции сильных женщин. В прошлом женщина часто сама выбирала наследника, раскручивая веретено будущего. Ревекка ввела в заблуждение своего мужа Исаака, чтобы получить благословение для своего любимца Иакова. Вдова Фамарь обманула своего свекра Иуду, чтобы зачать ребенка, в котором он ей несправедливо отказал. Все они возносили сыновей по собственному выбору.

Так собирался поступить и Соломон. При Ровоаме царство долго не продержится. Он расколет его.

«Наш народ не создан для того, чтобы им правили цари. Царская воля подтачивает нас. Я создам истину, которая освободит это царство. О, снова я становлюсь велеречивым! Это не имеет значения. Как любой человек, я стараюсь делать все, что могу. Только это под силу людям, а на большее способны лишь герои».

Такие, как его отец, царь Давид. Воин Давид, псалмопевец Давид, золотой царь Давид, образчик для всех, кто пришел следом за ним. «Герой Давид».

Но на этот раз он не испытал горечи, всегда сопровождавшей образ отца. Соломон вспоминал его и чувствовал лишь грустное восхищение человеком, который так легко завоевывал сердца людей. Всех, кроме собственной жены и царевича, которого она воспитала в тени Давида Великого.

«Теперь я понимаю, что гложет Ахию. Кто такой пророк Ахия против великого пророка Самуила? Как затмевает меня Давид, так Ахию – Самуил».

Он ждал, когда нахлынет знакомая горечь от вечных сравнений с его великим отцом, но это чувство больше не разъедало его. «Отец мертв, а я жив. Он остался в прошлом, а я – настоящее и будущее. Настало время отпустить призрак отца».

Настало время и для другого. «Если я хочу хоть какого-то будущего, я должен искупить вину перед женами».

Билкис показала ему, каким благонамеренным глупцом он был, а Ваалит довершила дело, ткнув его носом в эту глупость, нанеся удар по его гордости. Да, то болела уязвленная гордость, а не сердце. Ависага пыталась предупредить его еще давным-давно.

«Соломон, ты должен пообещать мне кое-что». Накатил очередной приступ боли, и Ависага схватила его за руку. В нем все сжалось.

«Все, что хочешь, голубка моя, лишь попроси».

«Если я умру…»

«Ты не умрешь, Ависага. Все женщины так думают, когда приходит время родов».

«И многие из них оказываются правы. Нет, не качай головой и не повторяй, что я не умру. – Она хватала ртом воздух, борясь с очередным приступом боли, а потом сделала над собой усилие и улыбнулась. – Даже властвуй ты над всем миром, Соломон, ты не смог бы мне обещать, что я выживу».

«Нельзя думать о таком. Ависага, ты моя роза, моя лилия, единственная моя возлюбленная. Ты будешь жить, и наш сын тоже». Он говорил уверенно, стараясь ее убедить. Ависага лишь улыбнулась.

«Может быть, а может быть, и нет. Я должна думать о таких вещах, о царь моего сердца, ведь ты лишь мужчина и закрываешь глаза на свет и тьму».

Снова она задохнулась, хватая ртом воздух, и снова, к его изумлению, смогла улыбнуться.

«Уже скоро. И скоро, царь ты или нет, моя мать прикажет тебе выйти из комнаты. И ты выйдешь, потому что ты лишь мужчина, а это женская работа. – Она смотрела на него темными, как бездонные колодцы, глазами. – Соломон, пообещай мне, что, если я умру, рожая тебе ребенка, ты отдашь мое место другой женщине. Нефрет или Нааме, не важно, или кому-то другому, ведь у тебя сильное сердце, способное полюбить больше одного раза…»

Последние слова она произнесла, задыхаясь от боли, а потом вошла ее мать и велела Соломону оставить их: «Иди займись каким-нибудь мужским делом. Это битва Ависаги, и она должна сражаться одна».

Сама Ависага, казалось, уже забыла о его присутствии. Она схватила мать за руку и принялась звать свою служанку Ривку. Комната вдруг наполнилась женщинами, и Соломон понял, что бессилен перед их врагом.

«Но как же помочь? Что мне сделать? Должен быть способ!»

«Есть способ». Холодный голос царицы Мелхолы прорезал духоту и шум, как острый нож. Конечно же, она пришла. Мелхола, искусная в повивальном деле, помогла появиться на свет многим царским сыновьям. Когда-то давно она приняла и царя Соломона, вырвав его у смерти своими умениями.

«Что мне сделать? Говори».

«Уходи и выпей побольше вина, – сказала Мелхола, – и не возвращайся к дверям Ависаги, пока я не пришлю за тобой».

Соломон удивленно уставился на нее, а царица Мелхола и мать Ависаги, Зурлин, обменялись такими взглядами, как будто поняли друг друга без слов…

Пить он не стал, но за ним действительно прислали, неожиданно и второпях, и он только и успел, что схватить Ависагу за руку, пока тело ее остывало и она оставляла его, уходя в бескрайнюю ночь…

И, глядя в ее невидящие глаза, он мог думать лишь о том, что не поклялся выполнить ее просьбу в те последние мгновения, которые они смогли разделить. А еще он радовался, что не связал себя этой клятвой, ведь он знал, что не сумеет ее выполнить. «Ни одна женщина не сможет занять твое место, любимая. Никогда. Никто мне не нужен, кроме тебя».

Царица Юга показала ему, что он заблуждался. «И в то же время был прав. Ведь ни одной женщине не под силу вырвать Ависагу из моего сердца». Но другая могла занять там свое собственное место. «Соломон, человеческое сердце не такое маленькое, чтобы вместить лишь одну любовь».

«Неужели все женщины мудрее, чем мужчины? Я не пообещал Ависаге того, о чем она просила, – но никогда не поздно. Пока мы живы, еще не поздно».

Он похоронил Ависагу в гробнице, возведенной умелыми руками. Стены покрывала роспись – розы и ласточки. Искуснейший мастер царства вырезал на камне, запиравшем вход, раскидистое гранатовое дерево. Люди говорили, что эта гробница – достойная память о любимой жене. Соломон понимал, что пора по-настоящему почтить Ависагу.

Пришло время выполнить наконец клятву, которую он так и не принес возлюбленной.

Македа

Царевич Давид лежал голенький на чистой овчине, отчаянно дрыгая ножками и размахивая ручками, пытаясь достать яркую погремушку, которой манила его мать. Позолоченные ореховые скорлупки, нанизанные на кожаный ремешок, трещали, когда Македа помахивала игрушкой перед сияющими, словно солнце, глазами сына. Она держала ее как раз на такой высоте, чтобы он не мог дотянуться своими пальчиками.

– Правильно, маленький мой царь, тянись за тем, чего хочешь.

Она улыбнулась, и Давид сильнее забил ножками и сморщился, словно собираясь расплакаться. Македа зажала ему рот рукой:

– Тихо, душа моя. Сила и спокойствие, львенок мой, сила и спокойствие.

Мальчик уже знал, что плачем ничего не добьется. Он укусил руку матери, а та со смехом ее отдернула:

– Да, сынок, да. Огненное сердце и острый ум, будущий царь всего мира. Да.

Македа опустила погремушку так, чтобы он смог ухватиться, и от его ликующего смеха все ее тело согрела радость.

– Львиное сердечко.

Македа погладила сына по щеке, нежной, как голубиный пух, темной, как красноватый янтарь. Волосы у него были, как черное дерево в ночи, а весь он – словно тень и огонь.

– Ты прекрасен, у тебя гладкая кожа, и ты румяный, ты мудрый, как змей, – приговаривала она, – ты царь тысячи тысяч царей…