– Да, царь мой и господин. – Дворцовый управляющий склонил голову. – Прикажешь сообщить царским женам, что новой царицы пока не видно?

«Они, конечно, и сами успели это понять». Соломон взглянул вверх, на женскую галерею, откуда открывался вид на тронный зал. Сквозь затейливо вырезанную решетку, ограждавшую цариц от жадных взоров, тут и там в полумраке вспыхивали драгоценные камни и поблескивало золото. Он понимал, что и у жен заканчивается терпение из-за долгого ожидания. Вздохнув, Соломон кивнул:

– Да, сообщи им, но не превращай задержку в несчастье. В конце концов, мы не торопимся.

– Как повелит царь. – Ахисар снова склонил голову и поспешил к царицам, сжавшись от возмущения.

«Управляющий Ахисар ненавидит беспорядок, как пророк Ахия Силомлянин ненавидит грех». Когда дворцовый управляющий удалился на достаточное расстояние, Соломон позволил себе печально улыбнуться. С каждой новой невестой царских кровей повторялся один и тот же ритуал, и все равно бедняга Ахисар каждый раз так суетился, словно все происходило впервые, а у него не было ни малейшего опыта. И как будто от одного неудачного шага небо могло пасть на землю.

Соломон, продолжая улыбаться, поднялся на ноги и положил львиный скипетр на трон.

– Поскольку процессия невесты еще не вошла в город, я вернусь, когда мне доложат, что колхидцы у Конских ворот.

Выйдя из тронного зала, Соломон решил подняться на вершину царской башни. Здесь, высоко над городом, он мог немного отдохнуть в ожидании своей очередной жены. Он оперся руками о стену – гладко пригнанные камни нагрелись на солнце. С этого выгодного наблюдательного пункта он смотрел на крыши Иерусалима, городские стены и земли, раскинувшиеся дальше. И, как всегда, он чувствовал восторг перед лицом перемен, которые время принесло золотому городу царя Давида.

Когда-то Иерусалим отчаянно цеплялся сбоку за вершину холма, недосягаемый и свирепый, словно дикий зверек. Это было до того, как царь Давид уловками овладел городом и начал править им с восхитительным хитроумием. Под властью Давида город рос, медленно и осторожно, словно не доверяя собственной мощи. К моменту смерти Давида Великого, иззябшего от прожитых лет, Иерусалим уже упирался в городские стены, и не хватало лишь одного толчка, чтобы освободить его.

И царь Соломон его подтолкнул. Давид был воином. Своим мечом он завоевал великое царство. Соломон же был строителем, создававшим империю с помощью торговли.

Империя процветала, и царский город разрастался. Иерусалим теперь уже полностью занял вершину холма и хлынул вниз, затопив окрестные долины. Теперь Иерусалим Давида стал Старым городом, городом в городе, ограниченным стенами, которые когда-то были внешними укреплениями столицы. А новый, сияющий золотом Иерусалим окружали недавно возведенные стены. Широкие новые ворота открывались в мир, управляемый из столицы, которая когда-то была обычной крепостью.

Над нижним новым городом, то стихая, то поднимаясь, раздавался шум, неумолчный, будто плеск морских волн. «Звук мирной жизни и процветания». Теперь Иерусалим мог похвастаться двумя рынками – небольшим, в Старом городе, и базаром у Овечьих ворот, превосходившим своими размерами некоторые деревни. На царском рынке можно было достать что угодно, от железных наконечников для стрел до посеребренных розовых лепестков.

Соломон смотрел вниз, на базар. Двигались цветные пятна – это переносили тюки тканей и корзины с фруктами. Яркими вспышками в толпе тут и там виднелись женщины.

А по ту сторону базара лежала улица Богов. Теперь в Иерусалиме жили и работали иноземцы; они хотели поклоняться своим богам и делать это по-своему. Соломон удовлетворял их прошения и позволял строить собственные храмы и алтари. Местных противников таких вольностей он обезоружил, обязав новые алтари и храмы платить пошлину Храму Господа Яхве и его священникам.

«Теперь всем выгодно, все вполне довольны и не нарушают мира». Соломон криво усмехнулся. Почти все довольны. Увы, пророка Ахию Силомлянина удовлетворить не могло ничто.

«Даже Храм Господа ему не нравится. Не говоря уже обо мне и моих законах».

Он посмотрел на храм, возвышавшийся над городом. Священное здание венчало его, словно корона; столько золота пошло на украшение, что Дом Господа в полуденном свете горел, словно второе солнце. «Такой великий храм…» И все же иногда Соломон сомневался, действительно ли храм стоил всех нескончаемых затрат на него.

Но теперь отступать было слишком поздно. По правде говоря, поздно стало задолго до того, как был заложен первый камень высоких стен храма. Ведь он был не просто зданием, возведенным во славу Бога Израиля. Храм был ловушкой, такой хитроумной, так богато разукрашенной золотом и напоенной запахом благовонных курений, что Соломон только теперь в полной мере осознал, как сильны эти цепи и как тяжело ярмо.

«Мой отец избежал этой ловушки. А Премудрым все равно называют меня!»

И все же он заслужил это прозвище. «Я просил у Господа мудрости, чтобы хорошо править, чтобы судить честно и справедливо. Я и не подумал о том, чтобы попросить также свободы. Если бы я только не стал царем…»

«Мой брат Адония поверг бы царство в руины, под которыми и его надменная безумная голова не уцелела бы». Соломон очень жалел о прошлом, но все же никогда не сомневался, что из всех сыновей царя Давида он один мог наследовать престол. «Ведь лишь меня воспитывали так, чтобы больше думать о царстве, чем о себе». И это наставило его на путь, приведший сюда.

Он был младшим царским сыном, зачатым в грехе и рожденным в горе и сомнении. Никто и не думал, что он выживет, – а он не просто выжил, но вырос и окреп. Из него вырастили царя. Растила и учила его женщина, мудрая в путях власти и еще более мудрая в дорогах любви. Он пытался стать справедливым и проницательным, терпимым и осторожным. Он был не военным, как отец, а мирным человеком, ненавидевшим цену войны – кровь и бедствие.

Теперь, после долгих лет его упорного труда, царство наслаждалось благодатным покоем. Крестьяне могли заботиться о своих виноградниках и стадах, ничего не боясь. Купцам не приходилось опасаться, ведь с дорог царства исчезли разбойники.

Всего за три поколения земли Израиля и Иудеи изменились до неузнаваемости, разрастаясь из союза вечно грызущихся племен в царство, а затем в империю. Всего за три поколения царей.

Саул. Давид. А теперь Соломон.

Царь Саул был воином. Он отбросил филистимлян назад в их прибрежные города. Теперь о первом царе говорили редко, ведь на его подвиги легла тень безумия, а потом их затмила сияющая слава преемника. И хотя народы Израиля и Иудеи вел к победе Саул, но именно Давид превратил обычные победы в нечто большее.

В царство.

Под властью Саула племена Израиля и Иудеи жили как в давние времена. Правление царя Саула сводилось к силе. Саул вообще скорее был военачальником, чем царем, скорее боевым вождем, чем судьей. При Давиде сам смысл царствования изменился. У Давида, как и у Саула перед ним, были воины. Но у Давида было и нечто большее – власть. При царе Давиде победы в битвах стали способом присоединять новые земли и города. Ко времени своей смерти Давид Великий правил землями от Египта до ливанских гор, от приморских городов филистимлян до равнин страны Моав. В наследство он оставил империю.

И царь Соломон усилил эту империю с помощью союзов и торговли, с помощью мощной армии и тщательно продуманных браков. За каких-то шесть лет Иерусалим, город царя Давида, стал главным рынком всех окрестных земель, перекрестком всех дорог мира. Все пути вели в золотой Иерусалим.

Да, царь Давид создал царство, зато царь Соломон возвеличил его.

Однако величие обладало собственной ценой. Несмотря на мир и процветание, люди ворчали. Слишком много налогов, слишком много всего строится, слишком большая армия…

«…хотя я не понимаю, как они хотят, чтобы дороги оставались безопасными, а рынки процветающими без налогов и армии». Соломон снова посмотрел на Великий Храм, высившийся над крышами дворца. Храм короной венчал город, его слава сигнальным огнем сияла народу Господа. Понадобилось семь лет, чтобы завершить строительство, а казна до сих пор платила Хираму, царю тирскому, за кедровое дерево, пурпур и позолоту, с помощью которых был создан достойный дом для Ковчега Завета, символа присутствия Бога. А еще храму нужен ладан и другие благовония, а также масло, и священников храма нужно кормить и одевать, они должны где-то жить.

Но большинство людей видят лишь одно: строительство давно окончено. Поэтому они не понимают, что нужно и дальше платить. Что платить придется вечно. Как и для того, чтобы содержать царский двор, стражу, армию. И…

– О, столь удрученный вид не подобает великому царю Соломону, да еще и в такой день!

Соломон с улыбкой обернулся:

– И что сегодня за день, Аминтор?

Критянин взмахнул серебряной миской. Фрукты ярко блеснули золотом на солнце.

– Ведь сегодня царь женится.

– Снова, – заметил Соломон.

– Снова. Сколько жен у тебя сейчас? В очередной песне тебе даровали сто, причем каждая краше предыдущей!

– Слишком щедрый дар. Почему люди выдумывают такие небылицы?

– От скуки, от зависти или просто потому, что они приучены лгать с колыбели. – Легкий и беззаботный смех Аминтора зазвенел в прохладном воздухе. – А сам ты помнишь, сколькими женами владеешь, царь Соломон?

– У царя Соломона сорок жен. И он их всех помнит по именам, а также их сыновей. Но никем из них я не владею, – помолчав, добавил он.

– Царь Соломон известен своей мудростью. – Аминтор изящно облокотился о парапет, поставив серебряную миску на гладкие камни. – И, конечно, именно поэтому он в одиночестве удалился на крышу, чтобы высматривать очередную невесту и скрыться от вездесущего управляющего Ахисара. Действительно, он столько шума поднимает!

– Да, поэтому я поднялся сюда. А еще – чтобы спокойно подумать.

– О-хо-хо, царь снова думает. И какую мудрую мысль поймал ты в свои сети на сей раз?

Соломон посмотрел на вершину дальнего холма, на Великий Храм, сиявший под ярким светом солнца.

– Мир и справедливость достаются тяжело. Я хотел бы объяснить это своему народу.

– Ну, это тебе не удастся. Думаю, даже вашему Богу – такому суровому – не удастся заставить людей понять нечто столь неприятное, как правда. Не трать время на желания, которым не дано осуществиться. Попробуй, господин мой. – Улыбаясь, Аминтор протянул Соломону позолоченный плод смоковницы. – Правители должны знать вкус золота.

– Они должны также знать его цену. – Соломон откусил немного сияющей мякоти. Тонкий слой позолоты растаял на языке, словно роса, не оставив никакого вкуса.

– И какова цена золота? Брак с колхидской царевной? – Аминтор подбросил один из позолоченных плодов в воздух и ловко поймал. – Золото из Колхиды, кони из Трои, ячмень и пиво из Египта. Израиль теперь женат на всех богатствах мира.

Соломон не ответил, молча указав на цветастый ручеек, медленно поднимающийся по Кедронской долине к Конским воротам:

– Вот и моя новая жена. Аминтор, будь добр, передай управляющему, что она скоро будет здесь. Хоть я и великий царь, но сам стараюсь держаться от него подальше – он так суетлив.

– С удовольствием. А еще я взгляну на твою новую царицу.

Аминтор изящным жестом подал Соломону серебряную миску и пошел к лестнице. Он исчез в темном дверном проеме, оставив царя наедине с полудюжиной позолоченных плодов смоковницы и любопытной пчелой, опустившейся на один сладкий сверкающий фрукт.

Соломон осторожно опустил миску, давая пчеле возможность самой понять, что плод – лишь яркая приманка. «Спасибо тебе за добрые пожелания, Аминтор, – прошептал он. Очередная свадьба, очередная женщина. – Мне больше не нужны жены, у меня их и так слишком много. Но это необходимый царству союз, а потому…»

А потому он женится, чтобы скрепить очередной договор, завоевать еще один рынок, овладеть новыми сокровищами. Ведь он царь и должен заботиться о своих подданных и думать за них – чтобы не пришлось думать им самим! Соломон печально улыбнулся, почувствовав мимолетное желание поделиться этой едкой шуткой. Но в полном людей дворце, в полном жен гареме не осталось никого, с кем он мог бы говорить откровенно. Даже Аминтор заслуживал доверия лишь до тех пор, пока совпадали цели Израиля и Крита.

«Не осталось в живых никого, с кем я мог бы поделиться тем, что лежит на уме и на сердце».

Настоящее одиночество. Соломону страшно не хватало того, что связывало его с приемной матерью, царицей Мелхолой, женщиной, питавшей его разум, – так его родная мать Вирсавия питала его сердце. С царицей Мелхолой он мог говорить о чем угодно, и она понимала его.

А еще больше не хватало ему Ависаги. «Ависага, моя голубка, сердце мое, драгоценный камень, сияющий среди женщин…» Хотя прошло дважды по семь лет со дня ее смерти, он все еще чувствовал сильную боль. Милая Ависага, разумная Ависага, дорогая утешительница, которая всегда знала, что делать и говорить, помогала ему в поисках верного пути…