— Только ты, — ответила Ханичайл, улыбаясь, а затем добавила: — И лорд Маунтджой.

— Ты, кажется, очень любишь его?

— Конечно, люблю. Он выпускает колючки, чтобы держать тебя на расстоянии, но это только для того, чтобы скрыть свое одиночество. Мне кажется, он так долго был один, что уже и не знает, как вести себя с другими людьми.

— Как это тебе удается быть такой мудрой в столь юном возрасте? — удивленно спросил Алекс.

— Не мудрой, — ответила Ханичайл. — Просто у меня есть опыт одиночества.

Их взгляды встретились.

— И у тебя тоже, — сказала Ханичайл. — Могу с уверенностью сказать, что ты знаешь, что такое одиночество. Почему, Алекс? У такого человека, который имеет все?

— Внешность может быть обманчивой, — резко ответил Алекс.

Подошел официант, и они прервали беседу, заказав копченую семгу, салат и бутылку белого бордо, любимого вина Алекса.

Он сидел, глядя на Ханичайл, не в силах поверить, что она так изменилась: повзрослела, стала увереннее в себе, но в ней сохранилось прежнее очарование. Он слушал, как она рассказывала о романе Лауры с Билли и о том, как они счастливы; о приемах, на которых она побывала, и о том, как продвигается ее игра в теннис. Он с сожалением подумал, что они так и не поговорили о самом для них важном, когда ленч почти закончился.

Они доели клубнику со сливками, выпили остатки вина, и Алекс спросил:

— А ты, Ханичайл? Скажи мне, счастлива ли ты?

Ему надо было уходить, но он не хотел этого делать и предложил Ханичайл прогуляться по парку. В его распоряжении всего несколько часов, в течение которых он может позволить себе роскошь быть с ней.

Люди лежали на траве, сидели в шезлонгах, наслаждаясь солнечным теплом и слушая духовой оркестр, игравший популярные мелодии и военные марши. Алекс снял пиджак и вместе с Ханичайл сел в тени каштана, лениво наблюдая за разворачивающимися перед ними сценами: продавцы мороженого громко сзывали покупателей; мимо проносились мальчишки, чтобы покормить уток на Серпентине или запустить игрушечные яхты на озере.

— Когда я вижу всю эту английскую зелень, то всегда вспоминаю мое бедное ранчо, — сказала Ханичайл. — Земля такая высохшая и истощенная, что ее просто сносит ветром.

Но когда был жив мой отец, она была такой же зеленой, как этот парк.

— Наступит день, и она снова будет такой, — сказал Алекс. — Когда Маунтджой даст тебе деньги.

Сорвав травинку, Ханичайл погрызла ее кончик, пробуя на вкус.

— Случилось так, что это перестало быть моей первоначальной задачей. Правда, я приехала в Лондон, потому что нуждалась в деньгах. Я все еще продолжаю в них нуждаться, но сейчас многое изменилось. Я полюбила дядю Маунтджоя и Лауру. Думаю, что и Анжу их любит, хотя она сводит меня с ума. Конечно, мне бы хотелось, чтобы дядя Маунтджой дал мне немного денег, чтобы спасти ранчо, но сейчас я почему-то не могу заставить себя просить у него денег. Он был таким щедрым, и я думаю, что он и в самом деле всех нас любит.

Ханичайл легла на траву, подложив под голову руки. Сложив пиджак, Алекс для удобства подложил ей под голову. Ханичайл посмотрела на него и сказала:

— Ты знаешь обо мне все. Ну, скажем, почти все. А я о тебе ничего не знаю. За исключением сплетен. Думаешь, это справедливо?

— Мои враги по бизнесу не считают меня справедливым человеком.

— Это бизнес. И кроме того, я тебе не враг. Ты похож на д'Артаньяна из «Трех мушкетеров». Никто точно не знает, кто ты и откуда родом. Кто ты, Алекс?

— Иногда я сам себя об этом спрашиваю, — сказал он с горечью в голосе. — Но если тебе действительно интересно, то я могу рассказать.

Ханичайл села, обхватив руками колени, и с интересом стала слушать.

— Я родился в Риме, — начал Алекс, — в маленькой благотворительной больнице, обслуживаемой братьями монастыря Святого Иоанна и расположенной на Исола-Тиберина, крохотном островке посреди реки Тибр. Моя мать была гречанкой. Она вместе с семьей проводила каникулы в Италии, когда повстречалась с человеком, которому было суждено стать моим отцом. Он был красивым, аристократичным и старше ее. Достаточно взрослым, чтобы понимать, что к чему, потому что она была молодой, наивной и влюбленной, и он воспользовался ее невинностью. Конечно, она забеременела, но когда сказала об этом этому человеку, он ответил, что он здесь ни при чем. Он сказал, что не был у нее первым, что, по всей вероятности, через ее постель прошло с дюжину мужчин и что ребенок не имеет к нему никакого отношения.

Он бросил ее, и у нее не было другого выбора, как рассказать все отцу и просить у него прощения и пощады. Он отказал ей в этом. Его доброе имя значило для него больше, чем собственная дочь. Он отрекся от нее и оставил в Риме одну.

Алекс замолчал. Он никогда никому не рассказывал об этом. Его раны были достаточно посыпаны солью гнева еще в юности, и он постарался прижечь их и выбросить все из головы. Сейчас он чувствовал, что старые раны вскрылись и болели, когда он рассказывал Ханичайл, с каким мужеством и отчаянием его мать боролась за выживание.

— Ее звали Кристина Андреос, — продолжал Алекс, — но она добавила к этому еще Скотт, выбрав английскую фамилию в надежде, что она придаст ей респектабельности и дистанцирует от отца. Она нашла работу в кафе для рабочих, но еда была там хорошей, и она скоро научилась готовить паштеты и соусы и продолжала работать там, пока не подошел срок родов.

Она экономила каждый цент, живя в крошечной темной каморке в старом доме на узкой темной улочке. Спустя неделю после моего рождения она, взяв меня с собой, стала торговать цветами на Кампо дель Фиори по утрам и на углах богатых улиц, расположенных близ шикарных отелей, по вечерам. Безукоризненно чистый белый фартук и черная шаль, которые она носила, не были символом ее бедности или ее крестьянского происхождения, потому что моя мать не была крестьянкой. Ее отец был профессором университета в Афинах. Она говорила на трех языках и хорошо знала греческий и латинский — языки императоров и королей. Она назвала меня Александром, в честь одного из императоров, надеясь, что придет день, и я стану таким же великим, как и он.

Когда я подрос и меня можно было оставить на попечение соседки, мать опять вернулась работать в кафе по ночам, продолжая днем продавать цветы на улицах. Она работала по восемнадцать часов в сутки, шесть дней в неделю. Свободный день, воскресенье, она проводила со мной. Она учила меня латинскому и греческому, английскому и французскому, вселяя в меня уверенность, что я смогу стать тем, кем захочу. А между тем все в округе знали, что у нее нет мужа и что ее сын находится на еще более низком уровне, чем они сами. Они звали меня ублюдком.

Будучи ребенком, я часто приходил в ресторан, где работала моя мать, помогать ей на кухне. Когда мне исполнилось девять, я получил настоящую работу — чистить столы. Мне нравилось зарабатывать деньги; нравился звон монет в моем кармане. И я знал, что для меня деньги — единственный путь к свободе и независимости.

Я наблюдал за всем: за богатыми посетителями, за их прекрасными манерами, за их аккуратной едой. Я запоминал их одежду и как элегантно они ее носили. Я слушал, как они говорили, и, оставшись дома один, подражал им. Я наблюдал, как они вели себя с женщинами, относясь к ним как к чему-то драгоценному, а не крича на них грубо, как это делали мужчины в моем квартале. Я учился всему, что могло сделать меня лучше. Но никто не учил меня бизнесу. Он был моим инстинктом.

Греки всегда знали, как торговать, говорила мне мать, когда я стал взрослее и увлекся морем. Она одолжила денег у двоих постоянных посетителей: они ходили в кафе годами и хорошо ее знали. И я стал владельцем маленькой рыбацкой лодчонки.

С этого начался мой бизнес. Со старой ржавой лодки в маленькой рыбацкой деревушке недалеко от Рима; а сейчас мои суда бороздят мировые океаны и зарегистрированы в Панаме, Гибралтаре и Японии.

Через пару месяцев я продал старую лодчонку с выгодой для себя и купил новую, побольше. Я нанял двух человек рыбачить для меня, затем взял в аренду вторую лодку, которой правил сам, и таким образом почти вдвое увеличил свое состояние. Я занимался этим два года: продавал и покупал лодки, другие арендовал, пока у меня не образовался маленький рыбацкий флот, состоявший из дюжины лодок с тридцатью рыбаками, работающими на меня. Затем я все продал, а на вырученные деньги купил старое грузовое судно, на котором стал перевозить серу из Картахены в Испанию.

Мне никогда не забыть этого запаха серы, — сказал Алекс с горечью. — Запахом протухших яиц были пропитаны моя одежда, мои волосы; казалось, он въелся мне в кожу. Но я делал деньги. Год спустя я купил второе грузовое судно.

На деньги, полученные от перевозки серы, я купил моей матери маленький ресторанчик на Пьяцца Навона с маленькой квартиркой наверху. Наконец у нее был свой дом, пусть маленький, но дом. Она была отличной поварихой, и вскоре ее ресторанчик «У Тины» стал самым посещаемым и очень преуспевающим.

Однако мне не нравилось, что мать так много работает, и на следующий год, имея три судна, перевозящие железную руду и сталь из Германии, я купил ей хорошенькую виллу в Тоскане, где бы она отдохнула подальше от удушливого римского зноя. Но мать не могла долго бездельничать. Она развела виноградники и стала изготавливать вина, которые поставляла в свой ресторан, быстро ставший популярным. Я вложил деньги в виноградники, насадив новые сорта, из которых делали новые вина, и нанял человека, чтобы он следил за производством. Дело было поставлено с размахом.

Алекс посмотрел на Ханичайл и улыбнулся.

— Моя мать любила свой маленький ресторанчик и всегда настаивала на его расширении. «У Тины» оставался маленьким, но дорогим, богатым и известным людям приходилось стоять в очереди, чтобы попасть в него. Сейчас моя мать на пенсии, — заключил Алекс. — Она живет то среди своих виноградников в Тоскане, то в квартире в Риме. Наконец у нее появилась возможность отдохнуть и стать уважаемой леди. Я всегда об этом мечтал… Итак, сейчас мы знаем все друг о друге, — сказал он, вставая.

Взяв Ханичайл за руку, он помог ей подняться и на какую-то долю секунды прижал к себе. Прижал так близко, что смог почувствовать легкий аромат ее духов и чистый запах кожи, такой же чистый, как молодая травка.

— Спасибо, что рассказал мне, — прошептала Ханичайл, дрожа от волнения. — Сейчас я чувствую, что действительно тебя знаю. У нас теперь нет секретов.

Но Алекс рассказал Ханичайл не все свои тайны.

Они шли по залитым солнцем улицам Мейфэра. Деревья бросали тень на раскаленный от зноя асфальт, пахло цветами с балконов и клумб; с ближайшего сквера доносился запах львиного зева.

Алекс молчал, а Ханичайл краешком глаза наблюдала за ним. Возможно, он сожалеет, что рассказал ей о своем прошлом. Ей казалось, что она вошла в его жизнь, стала ему ближе, но сейчас он снова отгородился от нее стеной. Как будто намеренно отдалился.

Они остановились около Маунтджой-Хауса.

— Зайдешь? — с надеждой в голосе спросила Ханичайл. — Я угощу тебя чаем, чтобы ты освежился перед долгой дорогой обратно в Сент-Джеймс.

— Я должен попрощаться с тобой, Ханичайл, — холодно ответил Алекс. — Я прекрасно провел с тобой время сегодня.

Она выжидающе смотрела на него, надеясь, что он пригласит ее на обед или в театр, куда-нибудь, чтобы они могли побыть вместе. Но Алекс молчал.

— Значит, никакого чая? — спросила Ханичайл с вымученной улыбкой на лице.

Алекс вздохнул: то, что он собирался сказать, давалось ему с трудом.

— Наверное, нам не следует видеться, — заявил он. — Ты молода. Наслаждайся жизнью. Ты еще встретишь молодого человека, который сможет предложить тебе то, чего не могу я. Забудь обо мне, — резко произнес он и ушел.

— Алекс, Алекс… — Ханичайл бросилась за ним. Она схватила его за руку. — Почему? Почему, Алекс?

— Мне очень жаль, если я ввел тебя в заблуждение, — спокойно ответил он. — Мне искренне жаль.

По его лицу Ханичайл поняла, что это конец, и выпустила его руку. Она стояла и смотрела, как Алекс широким шагом уходит от нее.

— Я никогда тебя не забуду, Алекс, — прошептала Ханичайл. — Я буду любить тебя всегда.

Эти же слова она произнесла много лет назад на похоронах своего отца. Тогда она, маленькая девочка, надеялась, что он вернется к ней. Но он так и не вернулся. Вот и сейчас что-то подсказывало Ханичайл, что Алекс Скотт не вернется к ней. Все закончилось, едва начавшись.

Глава 30

— Лаура и Билли ведут себя все эти дни как закадычные друзья, — с ревностью заметила Анжу. — Не могу понять, что она в нем нашла. С таким заиканием с ним просто невозможно разговаривать. Должно быть, ее привлекли его деньги.