Александра Риплей - Наследство из Нового Орлеана

– Обычно нет. Их кладут, как в обычный склеп, а вход закладывают кирпичами. В конце года кости заталкивают в печь поглубже, а старый гроб сжигают. Появляется место для следующего. Конечно, если склеп арендован на год, а родственники не возобновляют аренду, сжигается все. Новые арендаторы не хотят хоронить покойника рядом с чужими останками. Но печами мы их называем не поэтому – вход в эти склепы по форме напоминает печную дверцу. Отсюда и название.

За все время Жанна впервые подала голос:

– По-моему, это ужасно – говорить о мертвецах, склепах, могилах. Мне ужасно не понравилось в этом жутком месте. Я никогда не хочу умирать. – И она принялась хныкать.

На сей раз Берта проявила к своей единственной дочери неожиданную суровость:

– Мы все умрем, Жанна. Таков путь, предначертанный Богом. Важно, чтобы живые не забывали о мертвых и что-то для них делали. Это искупает ошибки, сделанные нами, когда они были живы. Завтра мы закончим уборку. А послезавтра будем украшать склепы и молиться всем святым, чтобы вечность была раем всем тем, кого мы любили и потеряли. И ты сосредоточь все внимание на молитве о душах твоих братьев и сестер, а не дуйся, как сегодня, весь день.

– Но, мама, мое платье из Парижа так и не привезли! Как же я могу думать о чем-то другом?

– Можешь и будешь, и больше я ничего слушать не желаю. – Берта отвернулась от дочери. – Ты еще что-то хотела спросить, Мэри?

– На многих склепах высечено «Пал на поле чести» или «Погиб, защищая честь». Это были войны с индейцами, или жители Нового Орлеана воевали в Европе? Я знаю, что американская Революция не затронула Новый Орлеан, потому что он тогда принадлежал Франции.

Берта покачала головой и вздохнула:

– Мужчины не так разумны, как женщины, Мэри. Особенно креолы. Характер у них как порох. «Поле чести» – это место дуэли. Я знала молодых людей, которые могли бы жить да жить, а они теряли свои жизни в ссоре из-за случайно пролитого на рукав кофе. Я никогда не смогу этого понять.

Вмешалась Жанна; голос ее вновь обрел обычную живость.

– Филипп говорит, что Вальмон Сен-Бревэн – лучший фехтовальщик во всем Новом Орлеане. С тех пор как вернулся из Франции, он победил во множестве дуэлей. Филипп говорит, что все ходят смотреть на эти дуэли, это интереснее, чем скачки.

– Филиппу не следовало бы забивать тебе голову подобной чепухой… Слава Богу, вот мы и дома. Я собираюсь немного прилечь перед ужином. От запаха краски у меня всегда болит голова.

Мэри услышала в голосе Берты еле сдерживаемые слезы. У нее сжалось горло. Разве можно представить себе чувства, которые испытываешь, зная, что за камнем, который ты красишь, похоронены восемь твоих детей?

– Мадам Берта, – тихо сказала она, – я восхищаюсь дамами Нового Орлеана. У вас у всех есть слуги, но самую тяжелую работу для своей семьи вы делаете собственными руками.

Берта потрепала Мэри по коленке:

– Спасибо, милая. Теперь пойдем в дом. Карлос Куртенэ ожидал их в гостиной.

– Добро пожаловать домой, дражайшая моя Берта. Мэри увидела, что печаль тут же спала с плеч Берты, как сброшенный плащ. Ее голова и плечи поднялись, походка стала легкой и скользящей, когда она подошла поздороваться с мужем.

К Карлосу подбежала Жанна.

– Папа! – Она обвила руками его шею. Карлос пошатнулся.

– Какой избыток чувств, – сказал он и поцеловал ее в обе щеки. – Ты, наверное, догадалась, что я привез. Едва ли такая радость вызвана просто появлением усталого старого банкира.

– Ой, папа, оно наконец здесь? Где? Где мое платье? Я должна его видеть, немедленно! – Жанна подбежала к матери: – Мама, я плохо себя вела, я прошу прощения. Я буду хорошей-прехорошей. Завтра я буду молиться, пока колени не сотру. Мама, можно мне померить платье сейчас? Вот сию минуту?

Отказать ей не было никакой возможности.

Мэри еще никогда не видела парижского платья. Она сразу поняла, почему Париж был Меккой дамской моды.

Платье создавало впечатление естественности, юности, невинности. Широкая юбка напоминала плывущее облако белой шелковой кисеи, невесомой, как паутинка. Под ней были нижние юбки, уложенные так хитро, что утяжеляли юбку, но ни миллиметра не прибавляли к узенькой талии. Подол каждой юбки был укреплен белым конским волосом для сохранения формы, и каждая юбка являлась самостоятельным произведением искусства. Самая верхняя была из кружева, тонкого, как паутина, с узором, изображавшим ландыши. Под ней блестел тонкий атлас, а из-под атласа водопадом ниспадали рюши широкого кринолина. Подол кринолина был окантован тем же кружевом, что и верхняя нижняя юбка.

Кружева были использованы и для рукавов, круглых, как шары, взбитых прекрасно продуманными складками тончайшей шелковой органди. Тесьма, обрамляющая и подчеркивающая глубокий круглый вырез, открывающий плечи, была также кружевная. Шелковый лиф покрывали аппликации из ландышей. Их листья образовывали диагональные линии, подчеркивающие тончайшую талию. Они сдержанно и изысканно сверкали жемчужинами, которыми были выложены сами цветы.

К платью прилагались белые шелковые чулки, стрелочки которых были расшиты крошечными листиками, и шелковые туфельки с кружевными оборками на подъеме, удерживаемыми узенькими пряжками из скатного жемчуга.

В овальной коробочке, обшитой белой парчой, лежала заколка для волос в виде букетика ландышей, листики которого были сделаны из мельчайшего зеленого бисера, а цветы-жемчужинки, покачиваясь, свисали с серебряной проволочки.

Впервые в жизни Жанна оказалась не в состоянии произнести ни слова. Она смотрела на платье и его аксессуары с выражением благоговения. Потом она посмотрела на мать. В глазах ее стояли слезы.

Берта долго без слов обнимала дочь. Потом звонком вызвала Миранду и послала ее принести теплой воды, сказав при этом:

– Скажи Клементине, что она мне тоже нужна. И обе тщательно вымойте руки, прежде чем зайти. – Она улыбнулась Жанне: – И ты тоже, барышня. Ни к чему не притрагиваться, пока не умоешься.

Жанна пришла в себя. Она выхватила из коробки заколку и протанцевала с нею до зеркала.

– Мама, а парикмахер у меня будет, чтобы я была совсем красивая? – Она воткнула заколку в косу, уложенную на макушке.

– Конечно, будет, но заколку ты не наденешь. Может быть, белую ленточку, и только. Мы снимем цветы и поместим их в центр твоего букета из живых цветов.

Жанна сделала пируэт.

– Мэри, правда, это самое умопомрачительное платье за всю историю мира? Скажи, что ты умираешь от зависти. Ты можешь простить мне, что у меня есть такое платье? Если бы у тебя было такое платье, я бы этого никогда, никогда тебе не простила!

– Жанна, честное слово, я рада за тебя и ни капельки не завидую, хотя это несомненно самое прекрасное платье и ты в нем будешь самой прекрасной женщиной во всем Новом Орлеане.

Мэри говорила совершенно искренне. Она была уверена, что вот-вот найдет свою семью, и потому была так счастлива, что желала и Жанне, и всем остальным исполнения всех желаний.

– Я так чудесно, замечательно, великолепно счастлива! – Жанна вздохнула.

– Я хотела бы умереть и лежать в этом ужасном склепе. – Жанна всхлипнула. – Я так несчастна!

Платье пришлось ей не впору.

– Дорогая моя, – сказала Берта. – Это еще не конец света. Только взгляни, все сидит идеально, вот только в талии немного широковато. Мы распустим шнуровку у корсета и…

– И я буду выглядеть как корова! – взвыла Жанна.

– Можно взглянуть? – спросила Мэри. – Жанна, выпрямись и замри.

– Зачем? Жизнь моя загублена.

– Мне кажется, я смогла бы немного подобрать, только надо точно убедиться.

Берта вытерла глаза.

– Я тоже сразу об этом подумала, Мэри, но это бесполезно. В Новом Орлеане есть только одна женщина, которая смогла бы с этим справиться, – мадам Альфанд. Но сейчас она очень занята платьями, которые шьет сама.

Мэри ходила вокруг Жанны, внимательно приглядываясь.

– Я бы могла это сделать, – сказала она. – Монахини научили меня белошвейному делу.

– Ой, Мэй-Ри, ты лучшая подруга в мире! – Жанна ладонями вытерла мокрые глаза. – Мама, ну разве нам не повезло, что у нас есть Мэй-Ри, и как раз тогда, когда это так необходимо?

Берта не знала, что сказать. Ей не очень верилось, что Мэри способна справиться с такой тонкой работой, но она не хотела, чтобы Жанна впадала в отчаяние. Она медлила с ответом.

– Нам действительно повезло, – сказала она. Она дала наконец свое согласие, только потому, что мысли у нее были заняты другим. Она прикидывала, какая сумма может убедить мадам Альфанд.

На другое утро и Берта, и Жанна глазам своим не могли поверить. Платье было исправлено, причем исправления были совершенно незаметны, а вышивка ничем не отличалась от работы парижских мастериц. И все это Мэри сделала за ночь.

– Глазам своим не верю, – сказала Берта. – Ты даже искуснее мадам Альфанд, Мэри.

Жанна набросилась на Мэри с поцелуями и благодарностями.

Мэри улыбнулась, и тени под ее глазами почти исчезли. Но только не для материнского ока Берты. Она отправила Мэри спать.

Уже через несколько секунд та погрузилась в глубокий, здоровый сон. Когда во дворе начались крики и причитания, Мэри ничего не слышала.

Карлос выбежал на лестничную площадку.

– Что все это значит? – крикнул он. – Немедленно прекратите!

Слуги сбились в кучку. Некоторые стояли на коленях и громко молились, протянув к небу умоляющие руки.

– Феликс, подойди сюда сейчас же, – сказал Карлос. Он сам спустился на четыре ступеньки.

Феликс, его камердинер, спотыкаясь, подбежал к нему, не давая спуститься ниже.

– Стойте, миши[13] Карлос, не ходите туда. – Тихий голос Феликса дрожал. – Гри-гри, – сказал он.

Берта, вышедшая вслед за мужем на лестницу, прижала руку к сердцу и упала в обморок.

Гри-гри был вещественным знаком вудуистского проклятия.

Молодая женщина шла так, словно весь тротуар, или, как выражались в Новом Орлеане, банкета, принадлежал исключительно ей одной. Она не опускала глаза на неровные кирпичи мостовой; она держала голову высоко и гордо и глядела прямо перед собой. Ее гибкое тело легко лавировало в уличной сутолоке, не утрачивая при этом подчеркнутой кокетливости движений. Виляющие бедра и выставленная вперед грудь явно противоречили скромному покрою платья из голубого шамбре,[14] застегнутого спереди на все пуговицы, от шеи до самых лодыжек.

Лицо женщины поражало яркой красотой, а светло-коричневая кожа указывала, что в ее венах преобладала кровь белой расы. Высокие скулы и бронзовый отлив кожи говорили о том, что среди ее предков был по меньшей мере один индеец.

У нее были чувственные, полные, алые от природы губы и на удивление светлые, почти прозрачные глаза.

На ней были тяжелые золотые серьги в виде колец и ярко красный тиньон. Внимательный наблюдатель мог заметить, что тиньон сложен и завязан так, что образовывал семь углов.

А наблюдали за ней многие. Но смотрели на нее либо украдкой, бросая поспешные косые взгляды, либо только тогда, когда она проходила мимо и можно было, не таясь, любоваться ею.

Потому что это была Мари Лаво. И семь углов на ее платке были символом царской власти, внушающей страх. Она была царицей вуду.

Ее мать также звали Мари Лаво, и она была официальной царицей вуду, всеми признанной верховной жрицей древней религии, колдуньей, получившей свою силу непосредственно от Зомби, змеиного царя. И все же поговаривали, что могущество дочери еще сильнее материнского и когда тайные обряды в тайном месте ведет она, то присутствие бога ощущается сильнее и вселяет больший ужас в тех, кто становится свидетелем безумных, диких, похожих на оргии ритуалов, которые переносят верующих прямо в царство божье.

И поэтому, когда приближалась Мари Лаво, все уступали ей дорогу и лишь самые смелые смотрели на нее. Весь тротуар принадлежал только ей, и она решительно шла вдоль кварталов Рэмпарт-стрит.

Когда она свернула на Эспланада-авеню, ее походка не изменилась, но изменилось отношение к ней окружающих. Темнокожие по-прежнему уступали ей дорогу с почтением и страхом. Так же поступал и кое-кто из белых; одна женщина поспешно взяла ребенка за руку и перешла на противоположную сторону улицы. Но некоторые белые женщины смотрели на нее с любопытством, а двое белых мужчин – с одобрением и даже сладострастием.

Мари Лаво не обращала на них ни малейшего внимания. Она подошла к дому Куртенэ и позвонила в дверной колокольчик. Она улыбнулась Фэрмэну, дворецкому, когда тот распахнул перед ней дверь. У нее были красивые, ровные, очень белые зубы.

– Ваш хозяин просил меня прийти, – сказала она. Ее светлые глаза весело поблескивали.

– Разумеется, я не верю во всю эту богохульную чепуху насчет вуду и заклятий, – заявила Берта подругам, которые зашли к ней в гости. – Я была очень недовольна, когда Карлос сказал, что всерьез намерен пригласить эту женщину. Но по его словам, прислуга пребывала в таком состоянии, что нам, скорее всего, будут подавать остывший кофе и горелый хлеб до тех пор, пока мы не предпримем что-нибудь, чтобы успокоить их. Они все, знаете ли, такие суеверные!