Сара Данн - Настоящая любовь

К нам подошла Оливия, держа в руках тарелку, на которой грудой были навалены китайские клецки. Я подмигнула Матту.

— Ветка не обязательно должна наклоняться так низко, — сказал он.

— Что? — спросила Оливия.

— Ничего, — сказала я.

— Мне не хотелось бы пугать тебя, но… — обратилась ко мне Оливия. Она кивнула головой в сторону трибуны, сооруженной у задней стены. Сид Хирш и Мэри Эллен сидели за столом для коктейлей, склонившись друг к другу, и о чем-то оживленно разговаривали.

— Кто из нас должен испугаться? — спросила я у Оливии.

— Этого я не знаю.

Вскоре после этого я наконец-то увидела Генри. Он стоял у импровизированного бара, сооруженного вдоль прилавков рыбного базара, и разговаривал с женщиной, которая откидывала голову назад, когда смеялась. У нее была невероятно длинная шея, я просто не могла оторвать от нее глаз. Собственно, именно этим я и занималась, когда меня увидел Генри: я не сводила глаз с шеи его собеседницы. Я увидела, что он прикоснулся к ее руке, а потом направился ко мне.

— Привет, — сказала я.

— Привет, — откликнулся Генри.

— У твоей пассии волнующе длинная шея, — сказала я.

— У этой? — спросил Генри. Он через плечо оглянулся на женщину. — Она не моя пассия.

— Знаешь, если она тебе нравится, попытайся не смотреть на ее шею, — заявила я, — стоит тебе раз ее увидеть, как ты уже не сможешь оторвать от нее глаз. В ней есть нечто гипнотическое.

Генри снова взглянул на нее, и она, словно почувствовав его взгляд, опять запрокинула голову.

— Очаровательно, — заметил он.

— Именно, — согласилась я.

— Алисон, — начал Генри.

— Да?

Он улыбнулся уголками губ и ничего не сказал.

— В чем дело? — спросила я.

Он глубоко вздохнул.

— Я не могу больше встречаться с тобой.

Я просто стояла и молчала.

— Я подумал об этом и решил, что не могу, — сказал Генри.

— Вот как, — выдавила я.

— Мне бы хотелось, чтобы между нами не возникло никакой неясности, — сказал он.

Ему бы хотелось, чтобы между нами не возникло никакой неясности.

— Нет проблем, — ответила я и улыбнулась, пытаясь показать, что вполне могу вести себя нормально.

— Хорошо.

Он положил руку мне на правое плечо и легонько сжал его. А потом он вернулся к бару, своей выпивке и девушке с длинной шеей.

В тот вечер я отправилась домой и написала колонку о Романтической Рыночной Стоимости. Я уже много лет собиралась написать статью на эту тему, но все время откладывала ее по двум причинам. Во-первых, это была не моя идея. Я позаимствовала ее где-то и добавила к своему репертуару, немного изменив, и вообще, все это случилось так давно, что я даже не могла вспомнить в точности, где я ее позаимствовала и что именно изменила. Когда подобное случается в жизни, то все проходит нормально, но когда речь заходит о том, чтобы впоследствии напечатать такую статью, я начинаю нервничать. Во-вторых, ее можно счесть оскорбительной. Когда на следующее утро я сдала свою колонку, к моему столу подскочила Оливия и поинтересовалась:

— Что ты хотела этим сказать? Я бы больше нравилась мужчинам, если бы была худее и симпатичнее?

— Разумеется, все не так просто, но ответ — да.

Именно это я и хотела сказать. В этом и заключается Романтическая Рыночная Стоимость: человеческая ценность на романтическом рынке. То самое, что заставляет вас встречаться с кем-то, надеяться, что вы подходите друг другу, что один из вас не сбежит и не найдет себе кого-нибудь получше, поскольку оба вы более или менее одинаковы, то есть у вас почти одинаковая Романтическая Рыночная Стоимость. И объективно рассуждая, у девушки с длинной шеей Романтическая Рыночная Стоимость была явно выше моей, потому что она была красива. Я, честно говоря, давно смирилась с тем, что нравлюсь далеко не каждому, и по большей части не терзаюсь из-за этого (мне достаточно того, что я нравлюсь некоторым), но это снижает мою Романтическую Рыночную Стоимость, и иногда это меня достает по-настоящему.

Статья писалась легко. Я просто-напросто облекла в слова те мысли, которые на протяжении многих лет приводили в ярость моих друзей и подруг. Больше всего их раздражало то (если вы еще не догадались об этом сами), что в основе Романтической Рыночной Стоимости мужчин и женщин лежат разные понятия: женщин ценят за молодость и красоту, а мужчин — за деньги и власть. Это оскорбительно для обоих полов, но — и на это быстро обращают внимание как раз женщины — это оскорбительно в разной степени. Кроме того, следует иметь в виду и лавину жалоб, исходящих от молодых и симпатичных мужчин.

Как бы то ни было, это одна из моих любимых теорий. И я была рада, что наконец смогла изложить ее на бумаге, но позже, когда лежа в постели я перечитывала ее перед сном, меня поразила одна довольно странная вещь. С поразительной ясностью я внезапно поняла, что действительно верю в то, что написала. Я верила в это, вместо того чтобы верить в любовь. Мне захотелось стать похожей на тех людей, которые живут настоящим, сегодняшним днем, кто не строит далеко идущих планов, не стремится подчинить себе ход вещей, но я не была уверена, выдержит ли мой мозг подобное напряжение. О чем, ради всего святого, я буду думать целыми днями? Меня всегда интересовали взаимоотношения между людьми, и мой мозг постоянно занят именно этим. Я вижу счастливую пару, и мне немедленно нужны все подробности. Как они встретились? Как они ладят друг с другом? Кто любит сильнее? Кому принадлежит главенство?

Поэтому я и заговорила на тему власти, главенства. Кому принадлежит главенство? Полагаю, больше всего в концепции Романтической Рыночной Стоимости мне нравилась моя попытка количественно измерить то, что меня привлекало сильнее всего. Мне нравилась ее почти математическая логика, тот простой факт, что в определенных взаимоотношениях спустя некоторое время дисбаланс власти становится настолько явным, что весы приходится уравновешивать заново. Вся правда состоит в том, что власть в этом случае предстает как нечто трудноуловимое и неопределимое. Я скажу вам, кто обладает властью и кому принадлежит главенство. Кто любит меньше, тому и принадлежат власть и главенство. Тому, кто более склонен уйти, принадлежат и главенство и власть. Я скажу вам и кое-что еще. Неверность — это главенство и власть. Не имеет значения, что случилось в ваших взаимоотношениях, — тот, кто трахается на стороне, вновь получает в свое распоряжение главенство и власть.

Все это время я считала, что проблема заключается в том, что Том бросил меня, но теперь я понимаю, что, возможно, она носит более фундаментальный характер. Может быть, любовь не должна иметь ничего общего с властью. Может быть, я навлекла на себя беду как раз тем, что спутала эти два понятия.

— Чем старше я становлюсь, тем дальше от писсуара начинаю расстегивать брюки, — сообщил мне Сид Хирш, входя в свой кабинет.

Уже наступил вечер пятницы, и я сидела в кабинете Хирша, поджидая его. Меня вызвали. Сид вызвал меня к себе в кабинет, а потом исчез, поскольку ему нравилась процедура торжественного появления в собственном кабинете. Он подошел к своему столу и уселся на него, скрестив по-индийски ноги.

— Йога, — объяснил он мне. Он глубоко вдохнул, вентилируя легкие, а потом посмотрел мне в глаза и сказал: — У нас проблема.

Господи, какое дерьмо, подумала я. Сид знает обо мне и Генри. Откуда он может знать обо мне и Генри? Я даже принялась прокручивать в уме возможность того, что Сид приобщился к той самой теории Оливии. Помните, я рассказывала: если вы думаете, что двое людей спят друг с другом, то так оно и есть (с небольшой поправкой — если вы считаете, что парень голубой, значит, он на самом деле гей).

— В чем дело? — поинтересовалась я.

— Я слышал о том, что случилось у тебя с твоим парнем, — заявил Сид.

— Ага.

— И мне очень жаль, что так вышло.

— Все нормально, — ответила я. — Со мной все будет в порядке.

— Разумеется, с тобой все будет в порядке, — согласился он.

— Так в чем проблема? — снова спросила я.

Сид сложил руки домиком и оперся на них подбородком.

— В твоей колонке рассказывается о некоей славной девочке, которая пытается заставить одного несчастного придурка жениться на ней. У тебя здорово получалось. Мы все ждали, что она его окольцует. Теперь оказывается, что этот малый — полное дерьмо. Отлично. Пиши последнюю колонку. Это конец истории.

Я молча смотрела на него.

— Ты отдаешь мою колонку Мэри Эллен, — сказала я.

— Во-первых, это не твоя колонка. Моя газета, моя колонка, — заявил Сид. — Во-вторых, да, отдаю.

Я должна признаться, что уже задумывалась над тем, чем займусь, когда перестану работать в газете. Честно говоря, я уделяла этим фантазиям достаточно много времени. Эти фантазии имели несколько разновидностей, но у всех была одна общая черта — я получу кучу денег за то, что напишу и опубликую где-нибудь на стороне. Иногда это представлялось мне книгой. Иногда — сценарием. Иногда книга продавалась так хорошо, что киношники умоляли меня написать по ней сценарий. Тот факт, что я в общем-то практически ничего не писала на стороне, не мешал мне предаваться фантазиям, особенно этой. Когда-нибудь я так и сделаю, и моя мечта-фантазия осуществится. Но именно такой сценарий мне никогда не приходил в голову. Мне и в кошмарном сне не снилось, что меня могут уволить.

— Я просто не могу в это поверить, — сказала я.

— В этом нет ничего личного, — поспешил он меня уверить.

— Меня увольняют, Сид. Здесь не обойтись без личностей.

— Дело не в тебе, — заявил он. — Такова тенденция.

— И в чем же именно заключается эта тенденция?

Сид спрыгнул со своего стола и начал описывать круги вокруг него.

— Ты знаешь, — начал он, — горячие девчонки в барах рассуждают о пенисах. Они не стыдятся своей сексуальности. Они — женщины, только послушай, как они вопят об этом.

— Я тоже женщина, — сказала я.

— В твоей колонке говорится о милой девушке. Читатели тебя любят, но они не хотят трахаться с тобой. Разумеется, я выражаюсь иносказательно. Я уверен, что существует много людей, которые хотели бы трахнуть тебя, — заявил он. — Я сам бы хотел тебя трахнуть.

— А не пошел бы ты, Сид, — ответила я.

Он поднял правую руку, словно защищаясь от удара.

— Этой девушке двадцать семь лет, — сказал Сид. — Она бисексуальна. Я совершенно уверен, что ее родители умерли.

— Родители Мэри Эллен не умерли, — заметила я. — Ее мать присылает письма в ее газету.

— Ну, зато она пишет так, словно ее родители уже мертвы, — продолжал Сид. — Если бы она была моей дочерью, я покончил бы с собой.

— А как насчет того, что я начну встречаться с другими людьми? — поинтересовалась я. А потом принялась раздумывать, а не рассказать ли Сиду о Генри — дело было не в самом Генри, разумеется. Дело было именно в том, что я занималась сексом с другим мужчиной четыре раза в двух отдельных случаях, и в том, что мне бы хотелось написать об этом. — Я даже могла бы изъясняться более конкретно.

— Я думал об этом, — признался он. — Это не сработает. Ты не можешь превратить Мэри Тайлер Мур[18] в шлюху и рассчитывать, что людям это понравится.

Я ничего не ответила.

— Не имеет значения, что это звучит трогательно, — сказал он. — Здесь нет ничего, о чем стоило бы переживать.

— Нет, там есть кое-что, о чем стоит переживать, — возразила я. — Люди могут переживать обо мне.

— Мне очень жаль, Алисон. Но у тебя впереди целая жизнь.

— У каждого впереди целая жизнь, Сид. И потому это называют будущим.

Я встала, чтобы уйти.

— Я собираюсь дать тебе совет, — сказал Сид.

— Какой?

Сид почесал свою волосатую грудь, видневшуюся в треугольном вырезе джемпера.

— Переезжай в Питтсбург.

— Питтсбург?

— У них там есть славный еженедельник. Небольшой. Тебе, может статься, придется немного подрабатывать на стороне. Я позвоню издателю насчет тебя. Его зовут Эд, — сказал Сид. На лице у него появилось недоуменное выражение. — Или Тэд? Я проверю.

— А пошел ты, Сид, — сказала я. И ушла.

Я шла по коридору, чувствуя, как меня охватывает паника. Перспектива писать статьи для чужой газеты не вдохновляла, но это все, что у меня было. А теперь я лишилась и этого утешения. Я чувствовала себя совершенно униженной. Дойдя до кабинета Генри, я обнаружила, что смотрю на запертую дверь. Разумеется, ирония судьбы, благодаря которой я впуталась в тайную интрижку с одним боссом, чтобы потом быть уволенной другим из-за того, что меня никто не хочет трахнуть, не осталась мною незамеченной. (А была ли это ирония? Я всегда теряюсь, когда приходится иметь дело с иронией. Даже если это была ирония, то, как мне кажется, дело представало отнюдь не столь ироничным. Особенно принимая во внимание тот факт, что и Генри больше не хотел трахаться со мной. В самом деле, это уже не смешно — это очень и очень грустно.)