Но она снилась, да так, чего я в жизни ни с одной девкой не выделывал. А она во сне такое творила, что хоть на стену лезь от неудовлетворенности. И почему она, хрен разберешь. Она сестра мне. Почти сестра. Самая родная в этой гребаной жизни. Но то, что подкидывало больное воображение – не укладывается ни в какие рамки братской любви.

Короче, делиться с врачом своим бредом, без которого не проходила ни одна ночь, я не намерен. Старик каждый раз понимающе кивает, усмехается в свои косматые усы и игнорирует мои вопросы: где я, почему меня перевели в другое место и когда мне дадут встретиться с адвокатом. Отделывается лишь хмурым: «Не задавай лишних вопросов, парень. Скоро все сам узнаешь». И снова принимается расспрашивать о снах, близких, семье. Я отделываюсь короткими: сирота, был друг да весь вышел, на воле никого не осталось. Про Катьку и эротические сны с ее участием упорно молчу.

А через несколько таких бурных ночей врач приводит ко мне в палату девицу в белом халате. Говорит что если не снять напряжение – свихнусь. Я пытаюсь последовать совету, да и девица неплоха: сиськи, задница, все при ней в нужных пропорциях. Но стоит ей раздеться, оседлать меня – сам я командовать не в состоянии – и уткнуть мой нос в свою пышную грудь, как тошнота судорогой скручивает внутренности, и меня вырывает прямо на ее идеальное тело.

Она позволяет мне продышаться, слезает, отирается халатом и пробует вернуться к начатому, но все уже не так. Она не та, что грезится в больном бреду. От нее разит дешевыми духами и формалином, а не пахнет шоколадом или вишней. И она слишком профессионалка: ни золотистых искорок в синих глазах, ни смущенного румянца на щеках. Она не моя смеющаяся взахлеб девчонка. Та очаровательная и завораживающая в своих живых эмоциях. Та близкая и родная, давно и безнадежно присвоившая меня себе. Она не Катька.

— Педик, что ли? – кривится девица, нацепив трусики и лифчик. Разубеждать ее не стал. На кой? А она, как есть, в одном нижнем белье, так и уходит.

Вечером приносят еду. Кормят от пуза: вкусно, сытно и много. Но внутреннее чутье подсказывает, что не просто кормят, а откармливают. Как свинью на убой. И это острое ощущение опасности холодит затылок и колет пальцы. А по ночам мешают спать собаки и сны. Собаки воют, иногда в приоткрытую форточку доносится треск автомата, гул тяжелых машин, свист плетей и стрекот вертолета.

А сны сводят с ума. И я почти перестаю спать. Бег на месте. Приседания, отжимания. До изнеможения и ноющей боли в мышцах. Извожу себя тренировками. Запертый в палате с забранным решеткой окном и единственным развлечением в изучении уличных звуков, я хочу выть, как те собаки. Вот и выбиваю из себя дурь как могу. Из бинтов свиваю веревку, под потолком выкручиваю лампочку, затягиваю петлей веревку, перетягиваю подушку. Ухмыляюсь, приладив самодельную грушу. Закрываю глаза. Встаю в стойку. Вдох-выдох. Левой сбоку, прямой правой, апперкот. Снова и снова. Отработанная серия ударов. С каждым выдохом все сильнее, мощнее, вкладывая всю злость и непонимание. С собственной кровью вышибая из головы ее образ и выдирая из памяти совсем другой.

Тяжело дыша, падаю на колени, с ужасом понимая, что забыл. Я забыл Лильку. Как она выглядит, какого цвета у нее глаза, как ходит, во что одевается. Я забыл, как она пахнет. Рыча, я деру на себе волосы, пытаясь вспомнить. Но в голове лишь размытый образ: белокурые волосы, голубые глаза и родинка на щеке. Или нет никакой родинки? А глаза действительно голубые? Не помню! С ревом подскакиваю на ноги и к груше. Бью прямыми в самую середину. Третий удар приходится в пустоту. И не рассчитав силы, я валюсь вперед.

Пол оказывается твердым и холодным, а носок пнувшего меня ботинка еще и острым. Жгучая боль прошивает бок, а ботинок вновь взлетает в воздух и замирает окриком: «Отставить!»

Зычный голос взрывается в голове звоном и шум в ушах перекрывает все остальное, остается фоном. Меня резко поднимают. Встряхивают, как мешок. Звон откатывается свинцовым шариком в затылок, а я могу различить голоса.

— Резвишься, парень? – высокий крепкий мужик в штатском явно из военных. Седой, с косым шрамом от уха до подбородка, он смотрит пристально и оценивающе. За его спиной маячит худосочный в темной форме с автоматом наперевес. Еще двое держат меня. — Это хорошо. Злой и голодный зверь, – криво усмехается. — Ведите.

Сзади пинают в спину. И я двигаю следом за седым. Коридор вьется серым лабиринтом то вверх, то вниз. За очередным поворотом появляется массивная железная дверь. За ней ступени и могильный холод. В проходе я замираю, глядя в чернильную пустоту.

— Че застыл? Двигай давай! – и снова тычок в спину.

Спускаться страшно. Кажется, если я дойду до самого низа – стану мертвецом. Умирать не хочется. Там, на воле, меня ждут. И ради той, что зовет каждой ночью, стоит выжить. Сжав кулаки, я ступаю на металлические ступени.


ГЛАВА 8

Сейчас.


— Я выжил, – говорю после долгого молчания, стряхивая воспоминания. Макар выжидает. Думает, я стану откровенничать? Пусть знает, что я там был и дрался, чтобы выжить и чтобы выжил Плаха. Этого достаточно. Потому что о том, что было там в действительности, не говорят, но и не забывают. О том пьют молча, не чокаясь. Потому что когда из дюжины своих, от воришки до убийцы, остается только двое – не о чем говорить. Только помнить.

И я помню каждого из них. И никогда не забуду. И начхать, кто из них что натворил в прошлом – Арена объединила нас главной целью: выжить и сохранить жизни своим близким, которые вдруг оказались под колпаком. Но разговаривать об этом не стану.

— Я выжил, – повторяю, потому что ненавижу тишину. Она разрушает. Не могу быть в тишине, потому что тогда надрывный крик рвет барабанные перепонки, возвращает туда, откуда, казалось, никто из нас не вернется. Я вернулся. Еще Швед, орущий во все горло и сшибающий озверелого тигра в том неравном поединке. Швед, спасший мне жизнь, которой я едва не лишился по собственной глупости. Швед, ставший Василием и похоронивший прежнего себя вместе с десятью оставшимися на Арене. Швед, который мог быть предателем. И от этой мысли становится погано. — Выжил, потому что это единственное, что было важным тогда.

Еще, пожалуй, выбраться оттуда. Но уже через неделю я уяснил, что бесполезно даже пытаться. Арена охранялась покруче любой военной базы, разве что в добавок к колючей проволоке и автоматам – пропасть, сносящая крышу. Пропасть, которая завораживала даже в маленьком окошке. А на арене — дикие голодные звери, готовые разорвать в клочья. И которым так легко отдать себя. Просто перестать бороться. Шагнуть на арену во время тренировки. Остановило легкое прикосновение к запястью. Сквозняк, как касание мягких пальцев. Опустил взгляд и выдохнул, сжав кожаный браслет.

Тогда я понял, что нет иного пути, только жить.

Выдыхаю, тряхнув головой, разгоняя бредовые мысли. Смотрю на Макара.

— Нет у меня времени тут с тобой трепаться. Если тебе есть, что мне сказать – говори. Нет, тогда счастливо отсидеть.

Встаю, резко отодвинув стул, подхожу к двери.

— Погоди, Самурай, – останавливает скрипучий голос, – не кипятись. Твое имя – легенда. И прикрыться им может любой.

Усмехаюсь. Старик решил меня проверить.

— Сам понимаешь.

Наверное.

— Ты не суетись, в ногах правды нет, – кивает на брошенный мной стул. — Присаживайся. Потолкуем.

Потолковали.

Вдыхаю морозный воздух и прячусь в воротник куртки от пронизывающего ветра. Ничего нового, по сути, о Загорском я не узнал. В колонии ничем выдающимся не отличался, особых странностей не замечали, разве что умный, хитрый да скрытный. Да и сидел по финансовой статье. Место свое знал, закон уважал. В общем, примерный заключенный. Свидания только с адвокатом, он через него письма матери передавал. Данные адвоката выяснил у полковника, надо будет навестить. Значит, матушка его слабое звено. Это хорошо. А еще у него был мотив для мести — Катя его посадила. По крайней мере, так он сам говорил.

И о дочери он не соврал. Осталось только прояснить – Машка ли это. У Машки, по словам Загорского, должно быть родимое пятно – печать рода Корф. Игнорируя пропущенные от отца, набираю сообщение сестре. Пальцы не слушаются, и приходится стирать и переписывать текст. После третьей попытки, бросаю эту затею и набираю номер.

— Что случилось? – пугается Карина. И голос бодрый, как будто и не спала.

— У Маши должно быть родимое пятно, как у тебя, – говорю, седлая мотоцикл, – у моей дочери, – поправляюсь, – есть такое родимое пятно.

— Родимое пятно – это хорошо. Я обдумаю, как можно проверить. Не будем же мы девочку раздевать.

Киваю. И понятно, что Загорский не сразу заметил кляксу родимого пятна на попе дочери. Да и внимания особого не обращал, пока сама Катя не рассказала ему, что дочь, оказывается, не его. Тогда он и сопоставил все: и цвет глаз, и родимое пятно. О своем же сестрица сама рассказывала, жалуясь как-то, что не носить ей бикини на пляже. Мое же клеймо баронов Корфов под лопаткой счесалось в боях на Арене.

— Новости есть? – спрашиваю после недолгой паузы.

— Нет. А у тебя?

— И у меня, – с горечью. Нужно ехать за Катей.

Сажусь на мотоцикл, проворачиваю ключ в зажигании.

— Любишь ее, да?

До одури.

— А раз любишь, – без слов все понимает моя младшая сестренка, – значит, найдешь. Я в тебя верю.

На въезде в город звонит Плаха. Отвечаю, сбавляя скорость. В двух словах пересказываю разговор с Макаром. Егор обещает найти мать Загорского и навестить адвоката. Хотя я сомневаюсь, что такого урода кто-то остановит. Но попробовать стоит. Заодно и проверим, кто предатель. Ели Загорский замешан в похищении, а Плаха – предатель, мать Дениса он не найдет.

— Самурай, тут такое дело, – неуверенно начинает Плаха. Я напрягаюсь, выжимая из байка по полной. — Ты на обочину сверни лучше.

— Плаха! – рявкаю, но тишина в трубке говорит, что друг не станет говорить, пока я не остановлюсь. Торможу на светофоре. Красный быстро сменяется зеленым. Сзади сигналят, и я торможу на обочине сразу за перекрестком.

— Остановился? – друг неугомонный.

— Да, – выдыхаю, начиная закипать, – говори уже.

— Кажется, я знаю, где Катя, – уже совершенно серьезно. И я сжимаю и разжимаю кулаки. Пальцы дрожат. И эта проклятая дрожь расползается по телу. Плаха ее нашел?

— Кажется или знаешь? – я тоже догадываюсь, где она. А вдруг неправ? Прикрываю глаза, прося лишь об одном – не ошибись.

— На Историческом есть парк аттракционов, – поясняет Плаха. И я шумно выдыхаю. Запрокидываю голову к пасмурному небу, разбухающему грозовыми тучами. Все-таки нашел. Значит, не виноват? Или очередной ход в игре похитителя?

— Там должен быть цирк, – хрипло предполагаю, не давая себе думать.

— Ты догадался, – констатирует друг. Давно догадался, только еще раз убедиться в своей правоте никогда не лишнее. — А раз так, тогда забудь нахрен все, что ты уже там надумал. А я знаю, что сейчас ты так и рвешься изображать из себя рыцаря на черном «Сузуки», – усмехаюсь тому, насколько хорошо знает меня Плаха. Слишком хорошо, чтобы быть предателем. Чтобы понимать, что именно так я бы и сделал, не останови он меня своим звонком. И сейчас я теряю драгоценное время, когда Катя там одна, с похитителем… — Даже не думай, – перебивает друг мои неправильные мысли. — Если ты сейчас туда сунешься – потеряешь и Катю, и дочь. Он играет с нами. С тобой играет. Понимаешь?

Киваю. Наверное. И от этого хреново до мозга костей.

— Не слышу? – давит, требуя ответа.

— Да понял я, понял, – цежу неохотно.

— Тогда слушай внимательно. Есть у меня одна идейка.

Идейка оказывается занимательной, только изнурительной. Ждать всегда тяжело, выжидать – особенно. Потому что каждый шаг нужно трижды просчитать прежде, чем сделать. Обдумать каждый вдох, жест. Взвесить каждое слово. И самое главное – не проиграть войну. Меня этому научила Арена, Плаху – работа.

Чтобы выяснить, правы мы или нет, устраиваем пункт наблюдения в практически нежилой квартире высотки недалеко от парка. Из небольшого окна пустая арена цирка, темнеющая металлической конструкцией, как на ладони. Пока Плаха устанавливает аппаратуру, осматриваю квартиру. Небольшая кухонька, туалет, две комнаты. Из мебели – только новый матрац на полу в одной из комнат да навороченная техника в кухне. И холодильник, набитый жратвой под завязку. Присвистываю от увиденного.

— Ты как медведь намерен отожраться перед спячкой? – усмехаюсь, глядя на друга, что-то прикручивающего к ноутбуку.

— А? – Плаха бросает на меня короткий недоуменный взгляд, а потом коротко смеется. — В холодильнике побывал?