Лана Черная - Научи любить

А он молча стягивает с плеч пальто, накидывает мне на плечи и я кутаюсь в него, задыхаясь от родного запаха. Прикрываю глаза. Слышу, как чиркает зажигалка. Гляжу, как Корф закуривает. Задумчиво смотрит на тлеющую сигарету, а я замечаю букет рыжих подсолнухов на лавочке в нескольких шагах от нас. Робкий ветер теребит их лепестки, норовит растащить букет. И я чувствую, как улыбка касается губ. Перевожу взгляд на Корфа. Он тоже не сводит глаз с букета и улыбается мрачно, будто сотворил нечто ужасное. Озноб охватывает тело.

— Крис, – зову тихо, а он вздрагивает, будто я его ударила. Закусываю губу.

— Мы стояли на светофоре, и я увидел их в витрине цветочного магазина. Не смог удержаться, – усмехается, делая затяжку и выдыхая клубок дыма.

— Я помню, – осторожно заговариваю, тщательно пряча за воспоминаниями дрожь и страх, – твои первые подсолнухи.

И слова сами сплетаются в картинку прошлого…

…Он приехал среди рабочего дня: взъерошенный, озабоченный. Вломился в кабинет, бросив моей клиентке, что у него вопрос жизни и смерти, вытащил меня из-за стола, за руку вытянул из салона и усадил в новенький джип.

— И что это значит? – спросила, когда Корф плюхнулся на водительское сидение.

— Я соскучился, – ответил, довольный собой.

Я лишь раскрыла рот от удивления, но так ничего и не произнесла. Да и что я могла сказать, если сама скучала до одури. Каждый день, каждый час, каждую минуту, что мы проводили не вместе. Я ловила себя на мысли, что жду его звонка или прихода. Что вот он появится на моем пороге и я забуду обо всем. И он приходил. И я забывала. А утром снова тосковала по его рукам, губам, его нежности и неистовой страсти. Я растворялась в нем и ощущала себя непозволительно счастливой. Разве что…

— А я подумала, ты решил меня замуж позвать, – и сощурилась, выжидая. — Даже машинку приобрел…семейную такую, – и демонстративно погладила светлую кожу салона.

— А пойдешь? – спросил, выворачивая руль на повороте. — Замуж? – и глянул весело. И в серых глазах его сияло солнце. Я аж засмотрелась и расплылась в улыбке.

— А если соглашусь? – поддерживая его игривость, продолжала играть в нашу давнюю игру. — Неужели женишься?

— А ты проверь, – подначивал он. — Одно простое слово из двух букв. Это же так просто, Печенька.

Я смотрела во все глаза. Помнится, тринадцать лет назад он не был так настойчив. Что же с ним стряслось сегодня? Не заболел часом? Коснулась ладонью его лба – горячий.

— Я так и думала, – покачала головой в ответ на его вопросительно изогнутую бровь, – перегрелся. И мозги наверняка закипели, – нахмурилась. – То-то я гляжу, что с тобой не все в порядке. Ухойдокали тебя в твоем офисе, месье миллионер.

А он взорвался хохотом. Даже машину остановил. Долго смеялся, запрокинув голову. А потом враз посерьезнел: и глаза его потемнели, а рыжая окантовка померкла.

— Это значит: нет? – и в голосе его прозвучала обида. Или показалось?

— Нет, Корф, – и даже головой покачала для убедительности. Только кого больше пыталась убедить сама не знала. — Тебе нужна хорошая девочка, неиспорченная.

— Ууу, – протянул с присвистом, завел машину. — А ты, следовательно, попорченная уже, да?

Даже не представляешь, насколько. А как узнаешь – ужаснешься. Но ты никогда не узнаешь, а я никогда не выйду за тебя замуж.

Но вместо этих слов - я промолчала.

— Ну что ж, плохая девочка, – вздохнул, уводя тему в другое русло. Я выдохнула. — Облагородить вряд ли смогу, а вот развратить, – и подмигнул, – это запросто. Это я люблю, – и облизнулся, как кот, слопавший миску сметаны. Теперь смеялась я.

— Я надеюсь, на разврат-то ты согласна? – и глянул так, что щеки вспыхнули. А тело отозвалось мучительным желанием.

— Разврат с тобой? – закусила губу и придвинулась ближе, опаляя его шею своим дыханием, ощущая, как он напрягся и как усилился запах смородины. — Это я люблю.

А он обхватил затылок, слегка запрокинув голову. Другую руку положил на шею. Прочертил линию вдоль пульсирующей жилки, вверх, большим пальцем коснулся губ. Обвел контуры обеих и надавил на нижнюю, заставляя приоткрыть их, впустить его. Дыхание сбилось, и тело стало податливым и остро чувствующим каждое прикосновение. Я жадно глотнула воздуха, обхватила его палец губами, языком коснулась подушечки. Корф рыкнул, пожирая меня голодным взглядом и проталкивая палец глубже. И я подчинилась, посасывая его.

— Моя… – выдохнул. — Только моя…всегда…

И поцеловал, грубо сминая мои губы, прижимая к себе так, что я задыхалась. И кровь закипала от такого неистовства, от его грубых движений: его пальцев, накручивающих на кулак мои волосы; его языка, властвующего в моем рту; его сдавленного рычания в самые губы. И я вжалась в него, желая только одного – почувствовать его всего: во мне, на мне. Только его.

А он с трудом оторвался от поцелуя, тяжело дыша. Отпустил меня. И сразу стало холодно и одиноко, и я не сдержала разочарованного вздоха.

— Потерпи, Печенька, – произнес хрипло, трогая машину с места. — Скоро приедем. Потерпи…

А через полтора часа я распласталась на кровати, полностью удовлетворенная и счастливая. А Корф лежал на боку, привстав на полусогнутой руке, и хмуро рассматривал мою спину. И я знала, что ему так не нравилось. Свежая татуировка на левой лопатке.

— Ну и нахрена? – и тихая злость пробиралась в каждом слове.

— Фраза красивая, – слукавила я. А непрошеные слезы навернулись на глаза. Корф не знал – эту цитату из пьесы Шекспира я набила в память о дочери. Машка мне снилась каждую ночь. Машка и бабочки. Она любила бабочек. И фраза родилась сама: «Мы все будем смеяться над золотыми бабочками».

— Красивая, – помедлив, согласился Корф. — Как и эта, – и его губы коснулись строк на правом боку. — И кто же разбил сердце моей маленькой девочке? – уже не в первый раз его вопрос остался без ответа. А я перевернулась на спину, притягивая Корфа к себе, целуя и утопая в безумстве нашей страсти.

Мы провели на базе отдыха, неделю. Семь потрясающих дней и ночей, наполненных только природой и друг другом. Наш домик находился на отшибе, поэтому с отдыхающими мы пересекались крайне редко, даже купались в укромном уголке. Только я и Корф. Оказалось, что ему нравится купаться голышом, а я и не представляла. Столько лет знала его, а он по-прежнему меня удивлял. Он плавал, а я загорала на песчаном бережку и любовалась его роскошным телом. Косая сажень в плечах, перекатывающиеся под загорелой кожей мышцы, упругая задница и сильные ноги. И все это идеальное тело принадлежало только мне.

Только мне как никогда хотелось большего, и я остро жалела, что в машине не дала согласие на его предложение. А вдруг нам бы повезло и у нас все бы сложилось? Вдруг я ему нужна так же, как он мне – больше жизни? Но тут же одергивала себя: ничего толкового из нашего брака не вышло бы. Да и я давно разуверилась в успешность сего предприятия. Кто же назовет хорошее дело браком? В общем, пока Корф спокойно плавал, сильными движениями рассекая темную воду, я мучилась терзаниями на берегу.

Корф моих страданий не замечал, выходил из реки, как Аполлон, широко улыбаясь и демонстрируя себя во всей мужской красе, смешно отряхивался от воды и падал рядом, подставляя себя моим ласкам. И я ласкала пальчиками каждый его шрам, которые знала наизусть, каждый клочок его истерзанного тела. Любила до сумасшествия и изнеможения.

А на обратном пути таки приключились подсолнухи. Мне просто захотелось сфотографироваться в красавцах, рыжими полями раскинувшимися до самого горизонта. Одна фотография переросла в целую фотосессию, потому что увлекшегося Корфа уже было не остановить.

Впрочем, увлеклись мы оба, не заметив, как фотоаппарат был отброшен в сторону, а наши руки уже торопливо сдирали друг с друга одежду. Мы спешили, будто не виделись целую вечность, а завтра уже расставаться. И все было так замечательно, но подсолнухи оказались шершавыми и назойливыми: листья все время лезли то в рот, то в ухо, то царапали кожу, – и Корф не выдержал, сгреб меня в охапку и унес в машину. Внутри мы снова заспешили, и все получилось так замечательно и так правильно, что захотелось остановить время и никогда не возвращаться обратно в прежнюю жизнь. Но через минуту мысли испарились под очередным натиском моего мужчины, а когда все закончилось, я бессовестно заснула. Разбудили меня подсолнухи, щекочущие нос. И злой голос Корфа, устраивающего очередной разнос своим подчиненным. Я вздохнула, приводя себя в порядок. Сказка закончилась. Единственным напоминанием о ней остались рыжие подсолнухи в моих руках и солнце в любимых серых глазах…

…Корф молчит. И сигарета давно истлела в его пальцах, а подсолнухи разлетелись по дорожке. Никто из нас так и не поднял их. Зачем, если сказка давно закончилась?

— Что дальше, Крис? – голос дрожит и почему-то сейчас нет сил называть его, как раньше. Уже ничего не будет как прежде.

— Я уйду, а ты останешься здесь, – он щелчком пальцев выбрасывает окурок, ладонями отталкивается от капота и зачем-то собирает цветы. Так сосредоточенно, будто в этом и есть смысл нашего приезда сюда. Возвращается и силой впихивает мне букет. Смотрю недоуменно. Но он не торопиться ничего объяснять.

— Но сначала ты расскажешь мне, Катя, – не просьба – приказ.

— Что еще? Я же…

— Все. Ты все мне расскажешь. А потом я уйду.

Восемь лет назад.

Катя не спешила. Туда, куда она собралась – невозможно опоздать. И уже никто не помешает. Золотой ноябрь подмигивал догорающими солнечными лучами. Улыбка скользила по обветренным губам. Безумная, как вся эта чертова жизнь. Колючий ветер тормошил черные волосы. Обнимал за талию под распахнутой курткой, доносил запах реки. Осталось совсем немного. Между разлапистыми елями замаячили бело-голубые своды моста. Ей туда.

В наушниках трепетный музыкант осторожно касался отзывчивых клавиш, рождая чарующую сонату. Музыка завораживала, теплом растекалась по венам. Катя запела. Сонная ворона на обочине нахохлилась и озадаченно посмотрела на нее. Катя подмигнула птице и закружилась, поддев ногой радужные листья. Засмеялась. А пианино продолжало страдать в унисон ее смеху.

Катя пела. И казалось, темный лес внимал ее голосу – настолько тихо вдруг стало вокруг. И в этой звенящей тишине эхом разлетались слова песни о грустном клоуне.

Алое солнце слепило, заставляло щуриться и хохотать. Неудержимо. До слез. Урывками вспоминая то светлое, что когда-то было в ее жизни: Корфа и Машку. И жгучая боль прожигала грудь каленым железом, прорываясь криком, мешая отчаяние с диким смехом. Редкие прохожие шарахались в сторону, ускоряли шаг. Кто-то грозил кулаком, а кто-то осуждающе качал головой. Но ей было все равно. Еще один пируэт в облаке листьев. Как вонзившаяся в фортепианное соло скрипка. Как выламывающая ребра боль. И слезы текли по щекам. И кровь проступала на потрескавшихся губах.

А Катя танцевала, потому что больше не осталось ничего. У нее отняли Машку. Ее девочку. Ее дочку. Без нее Катя – никто. Без нее ее просто не существует. Пришла пора отпустить себя. Больше она никому не нужна, даже родной дочери.

Кружась в осеннем листопаде, Катя взлетела по железным ступеням. Ветер усилился. Злыми рывками он выталкивал ее с моста, хлестал по раскрасневшимся щекам. Будто знал, что она задумала. А может и знал. Один порыв толкнул под дых, и Катя упала на колени, ободрала ладони и просто смотрела на них, не чувствуя боли.

А потом закричала, до хрипоты срывая голос, захлебываясь холодными порывами. В наушниках рвал струны отчаянный скрипач, сливаясь в трагической сонате с фортепиано. Катя встала, размазывая по щекам слезы и грязь. Шагнула на мост. По ту сторону мелькнула тень. Или ей показалось? Тряхнула головой. А вокруг сгущались сумерки.

Несколько шагов показались мукой – исчезла шальная легкость и слабость сковывала тело. Но Катя перебралась через ограду и замерла на краю моста, держась за кованую ограду за спиной. Ветер царапал лицо, поднимал бурю на болотистой реке. Высота завораживала. И отчаянно захотелось потрогать ее, ощутить ни с чем несравнимое чувство полета. Стать птицей. Вспорхнуть. Катя подняла голову в серое небо, расчерченное черным клином, всполошенным чьим-то криком. Ее? Она ничего не соображала, реальность расползалась сизым туманом. Дыхание сбивалось.

Музыка в сумасшедшем вихре взмыла ввысь и оборвалась. Хлестко, неожиданно. Будто лопнули струны.

Стало тихо. Катя слышала только биение собственного сердца и далекие птичьи голоса. Птичьи? На мгновение почудилось, будто тишину распороло ее имя. Но лишь ветер звенел в ушах. Послышалось.

Раз. Она закрыла глаза и улыбнулась.