— А я подумала, ты решил меня замуж позвать, – и сощурилась, выжидая. — Даже машинку приобрел…семейную такую, – и она демонстративно погладила светлую кожу салона.

— А пойдешь? – спросил, выворачивая руль на повороте. — Замуж? – и глянул весело. И в серых глазах его сияло солнце. Катя аж засмотрелась и расплылась в улыбке.

— А если соглашусь? – поддерживая его игривость, продолжала играть в их давнюю игру. — Неужели женишься?

— А ты проверь, – подначивал он. — Одно простое слово из двух букв. Это же так просто, Печенька.

Катя смотрела во все глаза. Помнится, тринадцать лет назад он не был так настойчив. Что же с ним стряслось сегодня? Не заболел часом? Коснулась ладонью его лба – горячий.

— Я так и думала, – покачала она головой в ответ на его вопросительно изогнутую бровь, – перегрелся. И мозги наверняка закипели, – нахмурилась. – То-то я гляжу, что с тобой не все в порядке. Ухойдокали тебя в твоем офисе, месье миллионер.

А он взорвался хохотом. Даже машину остановил. Долго смеялся, запрокинув голову. А потом враз посерьезнел: и глаза его потемнели, а рыжая окантовка померкла.

— Это значит: нет? – и в голосе его прозвучала обида. Или показалось?

— Нет, Корф, – Катя и головой покачала для убедительности. Только кого больше пыталась убедить сама не знала. — Тебе нужна хорошая девочка, неиспорченная.

— Ууу, – протянул с присвистом, завел машину. — А ты, следовательно, попорченная уже, да?

Но Катя промолчала.

— Ну что ж, плохая девочка, – вздохнул Корф, уводя тему в другое русло. Катя выдохнула. — Облагородить вряд ли смогу, а вот развратить, – и подмигнул, – это запросто. Это я люблю, – и облизнулся, как кот, слопавший миску сметаны. Теперь смеялась Катя.

— Я надеюсь, на разврат-то ты согласна? – и глянул так, что ее щеки вспыхнули. А тело отозвалось мучительным желанием.

— Разврат с тобой? – Катя закусила губу и придвинулась ближе, опаляя его шею своим дыханием, ощущая, как он напрягся и как усилился запах смородины. — Это я люблю.

А Корф обхватил ее затылок, слегка запрокинув голову. Другую руку положил на шею. Прочертил линию вдоль пульсирующей жилки, вверх, большим пальцем коснулся губ. Обвел контуры обеих и надавил на нижнюю, заставляя приоткрыть их, впустить его. У Кати сбилось дыхание, и тело стало податливым и остро чувствующим каждое прикосновение. Она жадно глотнула воздуха, обхватила его палец губами, языком коснулась подушечки. Корф рыкнул, пожирая ее голодным взглядом.

— Моя… – выдохнул. — Только моя…всегда…

И поцеловал, грубо сминая ее губы, прижимая к себе так, что Катя задыхалась. И кровь закипала от такого неистовства, от его грубых движений: его пальцев, накручивающих на кулак ее волосы; его языка, властвующего в ее рту; его сдавленного рычания в самые губы. И Катя вжалась в него, желая только одного – почувствовать его всего. Только его.

Корф с трудом оторвался от поцелуя, тяжело дыша. Отпустил Катю. И ей сразу стало холодно и одиноко, и она не сдержала разочарованного вздоха.

— Потерпи, Печенька, – произнес Корф хрипло, трогая машину с места. — Скоро приедем. Потерпи…

А через полтора часа Катя распласталась на кровати, полностью удовлетворенная и счастливая. А Корф лежал на боку, привстав на полусогнутой руке, и хмуро рассматривал ее спину. И Катя знала, что ему так не нравилось. Свежая татуировка на левой лопатке.

— Ну и нахрена? – и тихая злость пробиралась в каждом слове.

— Фраза красивая, – слукавила Катя. Корф не знал – эту цитату из пьесы Шекспира Катя набила в честь дочери. Машка всегда любила бабочек. И она до одури скучала по ней. И фраза родилась сама: «Мы все будем смеяться над золотыми бабочками». Каждый раз, смотря на эти витиеватые буквы в зеркало – Катя думала о дочери. А потом закутывалась в пуховое одеяло и звонила. Просто, чтобы увидеть, как она там без нее.

— Красивая, – помедлив, согласился Корф. — Как и эта, – и его губы коснулись строк на правом боку. — И кто же разбил сердце моей маленькой девочке? – уже не в первый раз его вопрос остался без ответа. А Катя перевернулась на спину, притягивая Корфа к себе, целуя и утопая в безумстве страсти…

Катя открывает глаза и садится на кровати, пытаясь разогнать сон-воспоминание. Ее дыхание сбито. По вискам течет пот, а внутри будто пожар горит. Поднимается. Пол приятно холодит босые ноги. Волоча за собой тонкое одеяло, Катя усаживается на тумбочку, придвинутую к окну, прислоняется лбом к стеклу. Это единственная палата во всей больнице, где окно забрано решеткой с улицы — Катя уже знает.

Корф снова появился в ее жизни пять лет назад, когда Катя искала деньги на операцию Алисе, по дурости сломавшей себе шею и угодившей в кому. Она попросила у него денег. Корф дал, правда, сперва наорал на нее и выгнал взашей. Тогда Катя не знала, что у него был распорот бок после очередного покушения. Теперь ей холодно и она плотнее закутывается в одеяло. Он пришел через четыре дня и больше не уходил.

Катя достает из верхнего ящика старую книжку, добытую санитаром Вовкой, раскрывает посередине, где вместо закладки – некогда рыжая голова подсолнуха. Катя наклоняется к высушенному цветку, втягивает носом запах старой бумаги и тонкие отголоски лета. Прикрывает глаза. Она помнит их первые подсолнухи…

…Они провели на базе отдыха неделю. Семь потрясающих дней и ночей, наполненных только природой и друг другом. Их домик находился на отшибе, поэтому с отдыхающими они пересекались крайне редко, даже купались в укромном уголке. Только Катя и Корф. Оказалось, что ему нравится купаться голышом, а она и не представляла. Столько лет знала его, а он по-прежнему ее удивлял. Он плавал, а Катя загорала на песчаном бережку и любовалась его роскошным телом. Косая сажень в плечах, перекатывающиеся под загорелой кожей мышцы, упругая задница и сильные ноги. И все это идеальное тело принадлежало только ей.

Корф умудрялся каждый раз поймать Катю за ее любованием ним и выходил из реки, как Аполлон, широко улыбаясь и демонстрируя себя во всей мужской красе, смешно отряхивался от воды и падал рядом, подставляя себя Катиным ласкам. И она ласкала пальчиками каждый его шрам, которые знала наизусть, каждый клочок его истерзанного тела. Любила до сумасшествия и изнеможения.

А на обратном пути таки приключились подсолнухи. Кате просто захотелось сфотографироваться в красавцах, рыжими полями раскинувшихся до самого горизонта. Одна фотография переросла в целую фотосессию, потому что увлекшегося Корфа уже было не остановить.

Впрочем, увлеклись они оба, не заметив, как фотоаппарат был отброшен в сторону, а их руки уже торопливо сдирали друг с друга одежду. Они спешили, будто не виделись целую вечность, а завтра уже расставаться. И все было прекрасно, но подсолнухи оказались шершавыми и назойливыми: листья все время лезли то в рот, то в ухо, то царапали кожу, – и Корф не выдержал, сгреб Катю в охапку и унес в машину. Внутри они снова заспешили, и все получилось так замечательно и так правильно, что захотелось остановить время и никогда не возвращаться обратно в прежнюю жизнь. Но через минуту мысли испарились под очередным натиском Корфа, а когда все закончилось, Катя бессовестно заснула. Разбудили ее подсолнухи, щекочущие нос. И злой голос Корфа, устраивающего очередной разнос своим подчиненным. Катя вздохнула, приводя себя в порядок. Сказка закончилась. Единственным напоминанием о ней остались рыжие подсолнухи в ее руках и солнце в любимых серых глазах…

С тех пор Корф дарит ей только подсолнухи. Иногда – шишки, как напоминание о той рождественской ночи восемь лет назад. Катя открывает глаза, захлопывает книгу и возвращается в кровать. В эту ночь ей больше ничего не приснится. А завтра придут новые сны.

И они приходят, и растворяются с рассветом, перетекают в пасмурную реальность с дождями и первым, робким снегом. Тянут за собой в водоворот воспоминаний, от которых не избавиться. И Катя вспоминает. А еще она много думает после того, как ей прочистили мозги бесконечными капельницами, истыкавшими обе руки. Места уколов болят, но это не мешает размышлять.

Неделя одиночества и тишины – достаточный срок, чтобы пересмотреть всю свою жизнь и осознать, что делала неправильно. Что она всегда могла быть рядом с Корфом и только никому ненужная гордость толкала туда, откуда нужно было бежать без оглядки. Только глупая детская обида не позволила попросить помощи у Егора, когда граф пригрозил Кате абортом и замужеством. А надо было вместо Загорского просто прийти к Плахотскому и все ему рассказать. Но тогда Кате казалось, что ему, из-за нее лишившемуся работы – было не до ее проблем. Глупая, что тут скажешь. Впрочем, он так и сказал, когда приезжал два дня назад. И Катя с ним согласилась, как и с Корфом. Она действительно была виновата. Она знала, что удержать его не смогла бы. Ничем, даже ребенком. Но он никогда бы не бросил ее и Машку, знай он о ней. Он не знал – и в этом Катина вина. И это единственное, о чем она жалеет.

Теперь нужно поступить правильно и не мешать Корфу. Он найдет Машку – Катя знает. Только он и сможет. Потому что у Кати в жизни больше никого не осталось, лишь он и дочь. Ее семья. Жаль только, что не простит он ее никогда. И горечь растекается по венам. Не спасают и воспоминания. Но они упорно приходят, воруют сны, напоминают о важном. И почти каждую ночь Катя проводит на подоконнике, вдыхая уже давно выветрившийся аромат подсолнуха, а с первыми лучами солнца усаживается на полу и рисует, выплескивая на бумагу свое прошлое.

И на девственно белых листах из небрежных мазков углем рождается маленькая девочка в инвалидном кресле, которую катит по одетому в золото парку хмурый мальчишка. А следом вырастают трое здоровяков, преградивших ребятам путь. И злость мальчика, заслонившего собой перепуганную девочку. И ярость в его серых глазах. И перевернутая коляска, упавшая на стылую землю девочка. Смех здоровяков, даже сквозь годы рвущий барабанные перепонки. И страх, въевшийся под кожу, давно и безнадежно ставший частью меня. Страх за мальчика, укравшего мое сердце. В то осеннее утро Корф дрался, как обезумевший. Катя впервые видела его ярость и неистовство, с какими он защищал ее. И то, что его противников было больше. И один подкрался со спины. И ее отчаянный крик: «Крис!!!» И боль в негнущихся ногах, когда Корф упал. И страх, перетекший в бешенство. И палка, идеально легшая в маленькую ручку. И адреналин, вспенивающий кровь, толкающий драться. И силы, взявшиеся в хрупком тельце, когда Катя на себе тащила Корфа и молила о спасении. И его неуверенную улыбку, и радость в серых с золотом глазах, когда он пришел в себя и увидел, что Катя может ходить.

Пальцы сминают листы, отшвыривают их в угол. Забыть. Не вспоминать. Слишком тяжело. Слишком больно. Но прошлое не спрашивает разрешения, расчерчивает черными линиями листы. И спустя время Кате смущенно улыбается маленькая девочка в бальном платье. А рядом, держа ее за руку, стоит тот же сероглазый мальчик в рваных джинсах и потрепанной куртке. Принцесса и беспризорник.

Катя откладывает лист бережно, прикрывает глаза.

Они прятались на старой конюшне, выжидая начало ежегодного бала в графском поместье. Бушевала зима. Укрывала снежным покрывалом все вокруг. Злым ветром завывала снаружи. И холод просачивался сквозь щели ветхих стен. И было страшно, но совсем чуть-чуть. Потому что рядом был Корф. И когда Катя вздрагивала от воя метели, путая его с волчьим, Корф прижимал к себе и говорил, что он сам – злее любого волка. И никому никогда не даст ее в обиду. И Катя верила и совсем переставала бояться. Корф добывал еду, питье. Уходил на несколько часов днем, в тихие часы сна метели, а возвращался с горячим чаем или ароматным супом, совсем еще теплым. На вопрос: откуда? — он привычно отмахивался. Спали они здесь же, на куче соломы, крепко обнявшись. А перед самым балом Корф откуда-то притащил фиалковое платье. Пышное, с большим бантом на поясе – оно было сказочным. И надевая его, Катя ощущала себя настоящей принцессой. И пахло от нее весной, а Корф хмурился и говорил, что Катя пахнет конфетами. Катя смеялась, кружась в платьице. А когда из-за пазухи Корф вытащил туфельки, Катя от счастья бросилась ему на шею, шепча спасибо и расцеловывая под его приглушенный смех. А потом он привел ее в расцвеченный цветными гирляндами старый замок. Они пробирались через служебный вход, прячась за грузчиками с огромными коробками, плутали по широким коридорам, пока неожиданно не очутились в огромном зале. В самый разгар вальса. Катя стояла, широко раскрыв рот, а мимо них проплывали пары: мужчины в строгих костюмах и дамы в бальных, будто срисованных со страниц старых романов, платьях. Они отражались в огромных зеркалах и блестящих глазах партнеров. Зал слепил светом тысяч свечей. Ни единой современной лампочки, светильника. Сплошь свечи, даже в огромной, какой-то замысловатой люстре под самым потолком. Катя рассматривала огромный зал с восторгом: пестрые ленты, столы с угощениями и напитками под широкой лестницей. А на ее верхней ступени стояла пара. Высокий, худощавый мужчина в сюртуке и черной полумаске. Строгий. От взгляда на него становилось не по себе, и как будто снова выла зима за спиной. А женщина была другой: светлой и мягкой, как весна. В светлом платье и с распущенными волосами, темными волнами падающими на плечи, в такой же полумаске, она держала под руку мужчину и о чем-то рассказывала ему, пряча грусть. И вместе они выглядели как сказочные король и королева.