— Вспомнила что-то? – спросил Корф в самое ухо. Постоянно допытывал Катю этим вопросом, но она, как ни старалась – не могла вспомнить даже собственное имя, давно привыкла к тому, как называл ее Корф.

Но Катя не успела ничего ответить, как Корф потянул ее туда, наверх, к той до невозможности красивой паре. Катя шипела, пыталась выдернуть руку и в итоге столкнулась с кем-то за спиной. Мужчина наверху обратил на них внимание, и Катя почувствовала, какая волна ярости обожгла их. Захотелось тотчас сбежать. Но Корф был упрямым. И через минуту Катя пряталась за его спиной, когда им преградили путь двое здоровяков. Музыка смолкла. Стало тихо. Очень. И Катя слышала стук собственного сердца.

— Пропустите нас! – потребовал Корф. — Я привел Ирену Ямпольскую.

И вытащил Катю из-за своей спасительной спины. Она глянула на него в недоумении, а он лишь подмигнул весело.

— Пропустите, – прозвучал ласковый, как вода, женский голос. И здоровяки расступились, и Катя встретилась с внимательным синим взглядом. Минуту ничего не происходило, но когда мужчина сделал шаг, чтобы забрать, увести женщину, Катя все вспомнила.

— Мама…

— Доченька…

Сорвалось с губ одновременно, и Катя очутилась в теплых объятиях матери. Зал аплодировал. А Корф исчез…

Уже взрослая, Катя узнала, что Корф готовился к их побегу целый год. Работал по ночам, сбегая из детдома, на ферме в соседнем поселке, выполняя самую грязную работу. Но накопленных денег ему хватило, чтобы кормить ее три дня – при этом он сам ел крохи – и купить платье с туфлями. А когда он отдал ее матери, два дня просидел в темном подвале поместья, мучимый бесконечными вопросами старого графа. И если бы не Марк, тайком высвободивший приятеля, Катя могла бы никогда больше не увидеть своего Корфа.

Тогда же она просто была самой счастливой десятилетней девочкой, которой Корф подарил сказку


ГЛАВА 17

Сейчас.


Марк приезжает часто. Он злится. И смотрит на Катю так, что становится тошно. А еще он хочет забрать ее домой, но ему не удастся. Крис наверняка позаботился, чтобы никто, кроме его самого, не смог забрать Катю. Она тоже пытается объяснить, что так надо. Что так она не мешает Корфу. Но Марк не понимает, и злится еще больше. И Катя перестает ему объяснять.

Марк приносит бумагу и тушь. И Катя рисует. Сама не замечая, как пролетают дни. Черным по белому, вырисовывая такие знакомые и любимые черты. А сердобольная медсестричка дважды в день приносит таблетки, которые Катя растирает в порошок и смешивает с тушью. И портреты неуловимо пахнут лекарствами. Она же подкладывает глянцевые журналы, пестрящие снимками такого счастливого Корфа. Даже не верится, что все это игра. А может, и не игра. Но Кате плевать. Лишь бы он отыскал Машку. Но новостей никаких и ожидание выворачивает наизнанку, мучит бессонницей и воспоминаниями.

И чернота портретов тяготит, и Катя просит Марка о цветных мелках. Их приносит Алиса. И от ее жалости и непоколебимой уверенности в Корфе Катю накрывает.

— Любит? – и собственный голос дерет горло, будто обжигающий песок. Катя видит, как вздрагивает Алиса. Но ей уже все равно. Она решила поучить Катю жизни. Она, та, что ничерта не смыслит ни в жизни, ни в любви. Та, что ничегошеньки не знает о Кате. Та, кому всегда было плевать на всех, кроме себя и своего ненаглядного Антошки. И Катя уже сто тысяч раз пожалела, что свела ее с Марком. — Что ты знаешь о любви, пташка? – выплевывает на волне собственной ярости. — Ты же не видишь ничего дальше своего носа. Тебя же не волнует никто, кроме тебя самой. Ты же…ты…— отворачивается, сжав кулаки. За окном сереет снежными тучами небо. — Уходи, — шепчет Катя, в один момент выдохнувшись. И злость откатывается, как будто и не было. Зато приходит осознание нелепости ее нахождения тут. Она устала прятаться. И план побега рождается сам.

— Катя, я… — голос Алисы звенит слезами. И сердце на мгновение сжимается от желания обнять ее пожалеть, утешить. Даже когда Катя рассказывала ей о Загорском и попытке самоубийства, утешать хотелось Алису. У Кати тогда пустота была внутри. Огромная дыра, которую так неумело залатал Корф, сняв с того моста. Залатал грубо, и швы эти кровоточили до сих пор. А он, сволочь, так легко отпускал. Хотя до одури хотелось, чтобы сгреб в охапку и никогда не оставлял. А он, даже когда сбежала Катя, просто приехал в общежитие и привез ее вещи. Молча курил, подперев плечом дверной косяк, и не сводил с нее стального взгляда. В нем больше не было солнца. А через неделю Марк рассказал Кате, что застал Лильку в постели с Корфом.

И злость раскатывается горечью, душит. Катя утыкается лбом в решетку, прикрыв глаза. Стараясь дышать. Раз. Два. Три. Получается с трудом. И Алиса отвлекает. Своей неуместной жалостью.

— Убирайся, – хрипит Катя, со свистом вдыхая воздух. — И Марку передай, чтобы не приходил больше.

— Ты права, Катя, – говорит Алиса невпопад. — Я отвратительная подруга. Но я знаю, что Крис любит тебя. И он отомстит.

— К черту его месть вместе с ним, – бросает Катя устало, и дышать становится легче. — Не нужна мне его любовь, — с легкостью врет. Его любовь ей нужна больше воздуха. Без нее Катя не может нормально дышать, ощущая себя жалким астматиком, потерявшим ингалятор. — Ничего не нужно. И жизнь эта гребаная! – кричит, саданув кулаками по решетке. Такая жизнь ей действительно не нужна.

— Катя! — перекрикивает Алиса рядом, но Катя резко разворачивается, задев ее плечом, отталкивает. Наступает. В синих глазах стоят слезы. Алиса боится и медленно отступает. Пусть бежит. А Кате просто нужен повод, чтобы успокоиться, чтобы добрый санитар вывел на улицу – порисовать.

— Я сказала – убирайся, – она подхватывает рисунки с кровати, швыряет в подругу, морщась от скрутившейся узлом боли. Алиса зажмуривается, втягивая плечи и вжимаясь в дверь. — И его с собой забери. Ненавижу!

Она выскальзывает в коридор. И Катин старый приятель запирает за подругой дверь.

— Кто вас просил лезть в мою жизнь?! — орет она, не сдерживая себя. — Ненавижу! — и боль расправляет узел, судорогой выворачивая мышцы. Катя сползает по стенке, шмыгая носом.

А через несколько минут возвращается санитар Вовка: высокий, худой и рыжий, вечно хмурящийся и теряющий ключи от машины. Он смотрит на Катю сверху вниз, а в руках у него лоточек с успокоительным. Врач подсуетился. Катя усмехается понимающе, на негнущихся ногах поднимается. Вовка подхватывает Катю, когда она, слегка покачнувшись, путается в собственных ногах. Усаживает на застеленную кровать. Катя закатывает рукав тонкой водолазки. Спасибо хоть больничную пижаму не нацепили. Протягивает ему руку с потемневшими синяками на сгибе локтя. Но Вовка неодобрительно качает головой, садится рядом, стянув с головы медицинскую шапочку.

— Вы же не истеричка, — говорит, будто анализирует. — А подругу обидели зачем-то. Кричали на всю больницу. Устали?

Катя кивает. Она здесь устала. Домой хочет, но домой нельзя. А вот к Егору на конюшни – запросто. И пусть он звонит своему другу и срывает его из Копенгагена. Все равно он там только и занят, что светит до безобразия счастливой физиономией перед журналистами. А Катя больше не может и не хочет сходить здесь с ума от неизвестности и бессилия. Даже волосы остригла. Вовка тайком ей ножницы принес – так и сдружились. Но это стоило того, чтобы на следующее утро увидеть вытянутые в изумлении лица старшей медсестры и врача, делающего осмотр. Ножницы нашли у Кати в подушке, и она покаянно призналась, что стащила их с дежурного поста, когда ее в туалет водили. Врач поверил, устроил выволочку медсестре, зато от Вовки подозрения отвела.

— Сбежать хотите, — выдыхает Вовка, и Катя смотрит во все глаза. Да, она хочет. Уже целый план придумала, но Вовка все переиначивает. — А я опять ключи в машине забыл. Хорошо, что она стоит не у главного входа, а за лесочком, а так уже угнал бы кто-нибудь. Она хоть и старенькая, но…

— Вовка, ты чего? — спрашивает Катя шепотом.

— Я помню вас. И вашего мужа, — добавляет после короткой паузы. А Катя напрягается. Какого такого мужа он помнит? Загорского? Почему раньше не говорил? И липкий страх клубится в животе. — Помню, как вы навещали мою сестренку. Вы – хорошая. И муж ваш – настоящий боец.

Катя задумывается, пытаясь вспомнить хоть что-то из Вовкиных слов, но безуспешно. К тому же, она отчетливо помню, что, будучи замужем за Загорским – редко ходила по гостям. А уж от такой шикарной характеристики ее бывшему — просто теряется. И невольно отодвигается дальше от Вовки, взглядом ощупывая, чем можно будет отбиться в случае чего. Если Вовка действительно считает ее бывшего бойцом и настоящим мужиком, то нужно бежать со всех ног, пока Загорский не заявился сюда лично. И дернул же ее черт задружиться именно с ним! Но Вовка удивляет снова.

— А вы не помните, да? — Катя отрицательно качает головой, отодвинувшись в угол кровати. Если что – и пнуть можно со всей дури. — Это пять лет назад было. Моя сестренка получила травму на выступлении, она гимнастка, и ее не взяли в юношескую сборную. А она так мечтала! И врачи сказали, что дорога в спорт ей закрыта. А ваш муж нашел лучших врачей, даже специальный тренажер привез Алишке в палату, — он глядит на Катю с улыбкой. — Сейчас моя сестренка – чемпионка Европы по гимнастике.

— Мамочки, — шепчет Катя, прикрыв рот ладонью. — Алина Шубина, верно?

Вовка радостно кивает.

А Катя смотрит на него и совершенно, абсолютно ничегошеньки не понимает. Девочку Алину Шубину со сломанным позвоночником Катя вспомнила. И неистовый огонь бойца в ее черных раскосых глазах. И Корфа, диким зверем орущего на врачей и их некомпетентность. И ее первые шаги, и работу до седьмого пота на тренажере, привезенного Корфом из Германии — сам лично подбирал. А еще Катя помнит его улыбку и сияющие солнцем глаза, когда он показывал ей свои спортшколы, и как вдохновенно делился своими планами. Он не просто развивал спорт, он давал шанс спортсменам, по каким-то причинам ушедшим из спорта и забытым на задворках бедности, приглашал тренерами. Он давал будущее детям. Всем без исключения. Но особенно беспризорникам, выгрызающим свою жизнь у улиц, как он сам когда-то.

Но это был Корф. Его мечта. Его душа. А Корф никогда не был Катиным мужем.

«И не будет», — добавляет она мрачно сама себе.

— С чего ты взял, что Ко…сэр Ямпольский — мой муж? — осторожно спрашивает Катя, придвинувшись ближе к санитару.

— Документы видел, — охотно отвечает Вовка. Документы? Какие такие документы? Но на этот вопрос ее приятель не отвечает. Хлопает себя по ногам.

— Идемте-ка проветримся, Катерина Владимировна, — и берет под белы рученьки, выводит из палаты. По коридору, к служебному выходу. К их прогулкам (в отсутствии главного врача, естественно, который лично наблюдал за вип-пациенткой) и заморочкам «чокнутой» Кати тут уже привыкли.

На улице холодно и снег валит крупными хлопьями. Катя передергивает плечами от пронизывающего ветра, прячет руки в карманы брюк.

— За углом в метрах пятидесяти начинается тропинка, — говорит Вовка торопливо, прикрыв входную дверь. — Пойдете по ней через пролесок. Там недалеко и стоит машинка моя. Ключи внутри. Что уж поделать – такой я вот рассеянный, — и улыбается. — Водить умеете хоть?

Катя кивает.

— Тебя уволят, — говорит Катя хмуро. — Сестры сдадут с потрохами и уволят.

Вовка лишь пожимает плечами.

— Не велика потеря. Вы главное берегите себя.

А Катя порывисто обнимает его.

— Спасибо. И мужу моему лучше на глаза не попадайся. Он когда злой – буйный очень.

Вовка отмахивается. А Катя сбегает.

К дому Егора подъезжает, не таясь. Даже, если за ним и следят – вряд ли кто догадается искать Катю в видавшей виды «девятке». Сумерки молочным туманом стелятся впереди. В деревянном двухэтажном доме горит свет. Значит, дома. Это хорошо.

Катя тормозит у ворот, сигналит. Из калитки выходит Егор с ружьем наперевес. Внимательно осматривает машину, щурясь в свете фар. Катя гасит свет и выбирается из машины.

— Сбежала все-таки, — фыркает Егор и тут же уводит Катю с улицы.

У него в доме тепло и уютно, как-то по-особенному. Егор варит кофе, ставит передо мной большущую пузатую кружку Корфа с ароматным напитком.

— Ты же понимаешь, что я должен ему рассказать, — не спрашивает, утверждает. Катя кивает. — И он очень разозлится.

— Ну и пусть. Я не диковинная зверюшка, чтобы в клетке сидеть. Пусть и такой комфортабельной.

Егор фыркает.

— Упрямцы оба. Запереть бы вас вдвоем в такой клетке.

— Мы же убьем друг друга, — усмехается Катя.

— Это вряд ли, — не соглашается Плахотский. — Ладно, мартышка, дуй спать. И не думай, что сможешь и отсюда сбежать, — говорит серьезно, хотя в глазах по-прежнему искрится смех.