— Если хочешь что-то надежно спрятать, — усмехается Карина, словно отвечая на мои мысли и воспоминания, — положи на самое видное место.

Не просто на видное место, а буквально под носом. А ведь я даже подумать не мог, что Машка может быть именно там. Я же бываю там дважды в месяц и последний раз был уже после исчезновения Кати. Она наверняка уже была там. И я наверняка ее там видел. Как так вышло, что я ничего не почувствовал? Не понял, не заподозрил? Что это, как не насмешка судьбы?

Маше сказали, что я хочу ее удочерить. Она не радовалась, отмалчивалась все время и смотрела исподлобья. А когда я договорился, чтобы забрать ее до оформления всех документов, заявила, что ее нельзя удочерять. Что она и не сирота вовсе. И мама у нее есть. И показала мне серебряный медальон на тонкой цепочке. Катин медальон с выгравированной золотом буквой «ять». Ей мама подарила, когда я вернул ее в отчий дом. А в медальоне Катина фотография.

— Моя мама обещала скоро приехать, — упрямится Машка. — И я буду ее ждать. И с тобой никуда не поеду.

Я держал в дрожащих пальцах медальон и чувствовал, как внутренности наливаются свинцом, и ярость растекается по венам раскаленной лавой. И я совершенно не понимал, что делать. Как переубедить Машу? И как понять, что она не играет? Что она действительно моя дочь? Впрочем, с последним все было просто – анализ ДНК развеял все сомнения. Но тогда на это нужно было время. А рисковать девочкой я не мог. Да и не верить Кате тоже не мог. Самым простым решением было просто привезти Машу к матери, но что-то останавливало меня. Поэтому я рассказал Маше нашу с Катей историю.

— Так ты тот самый Корф? — охнула она, дослушав меня чуть ли не с раскрытым ртом. Похоже, у меня карма такая, что незнакомые мальенькие девочки знают меня, еще и восхищаются, судя по интонации.

— Тот самый? — переспросил, уже ничему не удивляясь.

И Машка рассказала, как у нее однажды сильно разболелось ухо.

— Я тогда перекупалась в реке, — говорила Машка. — Мама меня выгоняла, но у меня была миссия: я искала русалок. Много ныряла и мне было весело. И мама сдалась.

— Еще бы, — фыркнул я.

Машка улыбнулась.

— Я и ее потом в воду затащила. Мы были настоящей командой: ныряли, потом грелись на солнышке, строили замок из песка и снова ныряли. И даже нашли на дне какой-то диковинный камень, пестрый и похожий на сердечко. Я его, правда, потеряла. Ревела, — Машка вздохнула. — Ну и донырялись мы, короче. Уже спать пора, а у меня в ухе – война целая, стреляют, аж жуть. И жарко невыносимо, и страшно, что мама в больницу повезет и там меня оставит. Но мама меня напоила горьким сиропом, — Машка скривилась, высунув язык. — И ухо закапала. Тогда хорошо стало, как будто море вместо войны. А потом мама всю ночь рассказывала смешные истории. О тебе. Как вы лазили через заборы воровать клубнику, а потом ты ей отдавал свою долю, и она жмурилась от удовольствия. И как мама с тобой хулиганила, отбирая велосипеды у домашних детей, и потом вы гоняли по дорогам. И как вам доставалось потом. И приходилось извиняться. Зато те домашние потом смотрели на вас с обожанием и давали покататься сами. Мама говорила, что так вы обрастали друзьями

— Все так и было, мышь, — соглашался я.

— Мне очень нравились мамины истории, — призналась Машка со вздохом, — но мама их так редко рассказывала. И я поняла: заболит ухо – будет история.

— Притворялась? — понял я.

— Ага. И мама верила, но недолго. Мне потом влетело. И в наказание мама меня отвела к жуткому доктору. Он у меня в ухе лазил, а у самого воняло изо рта. Гадость. Но, — она подняла вверх указательный палец, — зато потом мама мне каждый вечер о тебе рассказывала. Только она не говорила, что ты мой папа.

— Она просто и сама не знала, — а что еще было говорить?

— А ты точно мой папа? Самый настоящий? — и прищурилась, слегка наклонив голову набок.

— Самый-самый, — подтвердил я.

— Тогда ты должен научить меня кататься на велике, — загорелась она, воодушевленная старыми мамиными историями. — Научишь?

— Обязательно. Ну что, поехали?

Она согласилась.

Но гораздо труднее оказалось потом объяснить Машке, почему она не может увидеться с мамой прямо сейчас. Но она выслушала внимательно и почему-то поверила. И согласилась некоторое время пожить с Кариной.

— Не переживай, братишка, — легким прикосновением Карина выдергивает из воспоминаний. — С Машкой теперь все будет хорошо.

Киваю. Теперь я сделаю все возможное, чтобы ни Машка, ни Катя не страдали больше. Настрадались уже. Хватит. Теперь я всегда буду рядом с ними, даже если Кате это не нравится. Улыбаюсь, представляя ее реакцию, когда она обнаружила, что теперь носит мою фамилию. Хотел бы я видеть ее лицо в этот момент. Отхлебываю уже остывший кофе.

— Что ты собираешься делать дальше? — Карина смотрит внимательно.

И реальность напоминает о себе телефонным звонком.

— Объект на месте, — сообщает коротко Василий.

— Скоро буду, — отрезаю и отключаюсь. Прячу телефон в карман брюк.

— Дальше? — усмехаюсь, глядя в черное нутро кофе. — Дальше я собираюсь допить кофе и свернуть шею одной твари.

Карина больше ничего не говорит и не останавливает, когда я ухожу. Да она и не смогла бы меня удержать. Я должен поставить уже точку. И жить дальше.

Василий ждет у темной пятиэтажки в стареньком «Опеле».

— Давно приехала? — спрашиваю, когда он выбирается из салона. Закуривает.

— Часа полтора как. И тишина. Я все проверил.

— С кем-то встречалась?

— Как прилетела, сразу сюда поехала. Никому не звонила, никто не приходил, — выдыхает струю дыма. — Переоделась, съездила в салон.

— Что там? — напряжение холодком скользит по позвоночнику.

— Пустышка. Сделала прическу, маникюр. Обычные женские штучки.

— Звонки? Записки?

Василий отрицательно качает головой.

— В офисе была?

Снова отрицательный ответ. Странно. Зачем тогда прилетела следом, если ничего не предпринимает? Я предполагал, что ей сообщат о Маше. Не сообщили? Она должна быть как минимум в бешенстве, что потеряла меня. А она спокойно красоту наводит. И с Загорским не связывается. Боится? Хочет сама все разрулить? Но тогда почему отсиживается в квартире? Или же Василий намеренно водит меня за нос? Узнаем, когда Плаха отзвонится. Он тоже вел наблюдение за Алиной. Вот и сравним показания. Хотя я очень не хочу, чтобы Василий оказался сволочью.

— А в самолете как вела себя?

— Обычно. Ничего, что требует внимания. И в такси никаких звонков и волнения.

— И никакой связи с Загорским?

— Разве что мысленно, — Василий выбрасывает окурок, большим пальцем трет переносицу. — Мы и мастера пробили, что с ней в салоне работала. И остальных сотрудников. Даже клиентов. Ничего. Все это очень странно, скажу я тебе.

— Сам вижу. Не дурак, — хмурюсь. Не нравится мне эта тишина, звенящая, как перед решающим ударом. Набираю номер ее домашнего – лишний раз не мешает проверить, жива ли она вообще. А то станется с нее. Она отвечает хриплым «алло», а я отключаюсь. Жива пока.

— Такое ощущение, будто мы уже в ловушке. И все наши движения только плотнее схлопывают ее, — он передергивает плечами, снова закуривает.

— Василий, не нагнетай, — злюсь, хотя интуиция Василия еще никогда не подводила. В то время как моя собственная сейчас настороженно молчит. — Что предлагаешь?

— Не трогать ее сегодня. Подождать. Я понимаю, — пресекает он мою попытку возразить, — что тебе дорог каждый день. Понимаю, что ты спешишь отомстить. Но у нас все козыри в кармане. Пусть этот упырь сам проявится.

Идея правильная и безопасная. Вот только я нутром чую – опаздываю. Если уже не опоздал. И не от Василия слышать мне такие идеи.

И входящий от Марка только усиливает это ощущение.

— Что? — и лед застывает в солнечном сплетении.

— На конюшнях пожар. Егор в больнице, — и от каждого слова лед крошится и вспарывает вены изнутри. В груди боль ломает ребра. — Я сейчас туда.

— Катя? — выдыхаю и перестаю дышать. Если она пострадала – я себя не прощу.

— С ней все в порядке, — успокаивает Марк. И сердце вновь начинает биться. — Она поехала с Егором.

Вдох. Выдох.

— Уже еду.

Марк диктует адрес.

— Самурай? — Василий трогает плечо. — Началось, да?

— Я не знаю, — отвечаю и повторяю слова Марка. Василий ударяет кулаком в капот машины, матерится. Правда так волнуется или же столь искусно играет? Черт, как же надоело уже все.

— Это точно он, больше некому.

Пожимаю плечами и седлаю мотоцикл. Зачем Загорскому поджигать конюшни? Да и о том, где Катя сейчас – знают только я и Плаха. Но кто-то же поджег? Кто?

— С девчонки глаз не спускай, — бросаю напоследок и рву с места.

До нужной больницы всего пара километров, но противное чувство, что я опаздываю, злым ветром толкает в спину, заставляет выжимать скорость до предела. А проказница судьба подкидывает «пробку», скопившуюся из-за аварии впереди. Бросаю мотоцикл и бегу. Врываюсь в приемное отделение.

— Егор Плахотский, должны были привезти после пожара, — почти кричу срывающимся голосом, наткнувшись на изумленную медсестру.

— Корф! — тихо зовет женский и до боли родной голос.

Оборачиваюсь. Катя сидит на стуле, перепачканная золой и копотью. Острые коленки, едва прикрытые ночнушкой, содраны в кровь. Волосы всклокочены. А в больших перепуганных синих глазах – слезы. Жива. Не опоздал.

В один шаг оказываюсь рядом и сгребаю ее в охапку. Она дрожит, всхлипывая. Цепляется за меня, до боли впиваясь в кожу даже сквозь одежду. Плачет. А я глажу ее по волосам, спине, прижимая крепче, чтобы поняла – я рядом. И никуда не исчезну. Никогда.

Но Катя не верит, отстраняется, размазывает по щекам слезы. Я стягиваю с плеч куртку, закутываю ее, снова прижимаю к себе. Она не возражает, кладет голову мне на плечо, но сама напряжена, как скрутившаяся до предела пружина.

— Он ведь не умрет, правда? — спрашивает тихо, водя пальцем по моей ладони. — Он не должен умереть. Не из-за меня.

— А с чего ты решила, что Плаха здесь из-за тебя? — настораживаюсь, заглядывая в ее покрасневшие глаза.

— А разве нет? — смотрит непонимающе. — Все, кто рядом со мной, погибают.

— Я пока еще жив, — перебиваю, не давая ей утонуть в собственных поганых мыслях. Да и неизвестно, кто виноват в случившемся. — И Плаху ты рановато на тот свет отправляешь.

— Он не умрет, — повторяет Катя. — И ты не умрешь. У нас Машка.

— Да, у нас Машка, — соглашаюсь.

Больше мы не разговариваем. Медсестра приносит плед, и я укрываю задремавшую Катю – подействовало успокоительное, которое ей вкололи еще в скорой. Вскоре приезжает Марк: осунувшийся, сильно хромающий на больную ногу и злой.

— Новости есть? — спрашивает шепотом, смерив нас с Катей внимательным взглядом.

Отрицательно качаю головой. И ожидание изматывает. Спина затекла, и колкие судороги прокатываются по мышцам. Сейчас бы размяться, снять напряжение и выветрить мысли, но на руках спит Катя. А она – бесценный дар. Все остальное – подождет.

Марк садится рядом, вытягивает больную ногу, растирает.

— Увез бы ты Катю отсюда.

Я бы с удовольствием, только куда? Сейчас я не был уверен в безопасности даже собственной квартиры. К Карине заявиться посреди ночи да еще с Катей в таком состоянии – не вариант. Сейчас не самое подходящее время для встречи матери с дочерью. К Плахе – некуда уже. К Марку опасно. Есть безопасное место, о котором не знает никто. Там я могу спрятать Катю. Меня останавливает лишь одно – вероятная слежка. Сегодня я не в состоянии «обрубать хвосты». Катя вздрагивает во сне, всхлипывает тихонько и на ее испачканных щеках блестят слезы. Я прижимаю ее к себе, вдыхая запах горького шоколада пополам с дымом. И впервые в жизни хочется просто сбежать. Перекинуть ее через плечо и унести туда, где нас никто не найдет. Туда, где она перестанет искать повод, чтобы выгнать меня из своей жизни. Туда, где я перестану бегать от нее. Туда, где ничто не помешает нам любить друг друга.

— Как Алиса? — спрашиваю, чтобы избавиться от тягостной тишины.

— Привыкает, — отвечает Марк.

Смотрю на уставшего брата и понимаю, сколько же дерьма ему пришлось хлебнуть из-за меня.

— Близких терять тяжело, — говорю тихо, вспоминая веселую белокурую девчушку, покорившую меня своей игрой на скрипке. Девочку, ставшую моим другом. Девочку, что погибла из-за меня. Если бы я не влез в их семью – ничего бы не было

И воспоминания скручиваются тугим узлом в затылке, пульсируют острой болью.

Спасает появившийся врач в белом халате. Немолодой мужик с бородой. Он устало опускается на кушетку рядом с нами, внимательно смотрит на Катю.