— Устала. И есть хочу.

Корф кивает и тут же ставит перед Катей миску с блинами. Каждый завернут конвертиком, из которого просачивается темное варенье. Катя жмурится от удовольствия и сладкого запаха малины. Рядом с миской появляется пузатая чашка чая. Катя отпивает. Горячий и очень сладкий. То, что ей надо сейчас.

— Так лучше? — интересуется Корф после того, как Катя почти съедает третий блинчик, и облизывает перепачканные вареньем пальцы.

Катя кивает. Он соглашается. А потом просит рассказать, что произошло вчера. А Катя мало что помнит, только зарево за окном и панику Егора. Помнит, как в спальню просачивался дым и как Егор пытался открыть отчего-то заклинившую дверь. И как Катя выбиралась через окно. Он потребовал, чтобы она уезжала. И исчез. На конюшнях царил хаос. Егор спасал лошадей. А потом его привалило. И пришлось вытаскивать. Катя смотрит на свои исцарапанные руки.

— Почему никого не было на конюшнях? — поднимает взгляд на напряженного Корфа. — Там же всегда толпа народу. Почему вчера никого не было?

Корф хмурится и между бровей пролегает глубокая морщина. И Катя с тоской отмечает паутинку морщинок в уголках его стальных глаз, темные круги и щетину на заострившихся скулах. И понимает, как же дьявольски он устал. И пожалеть бы, да не дастся же.

— Меня гораздо больше интересует, кто знал, что на конюшнях никого не будет, — выдыхает он сипло. — И из какого спектакля сие действие?

Катя смотрит вопросительно, пытаясь уловить нить его рассуждений. Он перехватывает ее взгляд.

— Но если ты сейчас здесь, жива и невредима, значит, пожар из другой оперы.

— То есть ты хочешь сказать, что Загорский тут ни при чем?

Он кивает с долей сожаления. По лицу видно, как ему хочется, чтобы все вышло не так. И чтобы Загорский был виной того пожара. Но только чувство фальши становится все ярче. Он снова врет? Где? Зачем?

— Ищешь повод убить его? — Кате вновь не удается ухватить мысль, а спросить прямо отчего-то страшно.

— А ты считаешь, у меня сейчас их недостаточно? — в хриплом голосе проскальзывает ярость, звенящая, как ложка по стенкам чашки. Он встает порывисто. — И я убью его, даже не сомневайся.

— Как графа? — и Катя успевает пожалеть о сказанном, когда Корф лишь усмехается в ответ. И мурашки колючками по коже.

А перед глазами у Кати то стылое утро похорон. Длинная процессия из скорбящих. Мрачный Марк, поддерживаемый Алисой. И Корф с бутылкой виски и шальным блеском в глазах. Он смеялся и паясничал. Мог бы, сплясал на костях графа. Но вместо этого он обнажал перед каждым их уродливую правду. Бил словами под дых каждому. И за всем этим прятал собственную боль, выворачивающую наизнанку. Катя видела ее в его потемневших глазах, в каждом его рваном жесте, ядовитом слове. В нем самом, трезвом как стеклышко. Слышала в сбивчивом дыхании, когда он подошел тогда к ней, прячущейся среди деревьев. И в каждом его прикосновении, диком, торопливом уже после, когда он увез Катю на своем «сапсане». В скорости и ветре, свистящем в ушах, треплющем волосы. И в той болезненной близости, сводящей с ума и выпускающей на волю дикого зверя, закованного человеческим телом.

А потом он двое суток молчал и пил. Кате с трудом удавалось впихнуть в него хоть какую-то еду. Уложить его спать вышло лишь на третью ночь. И то только рядом с собой. А ночью он плакал и скулил, как раненый зверь, метаясь на постели. И лишь давно забытая колыбельная о грустном клоуне разгоняла его кошмары.

Еще тогда Катя все поняла. А теперь, смотря в его серые, как грозовое небо, глаза просто убеждается, что оказалась права. Это он убил графа Ямпольского, по странному стечению обстоятельств моего отца и своего заклятого врага. И он не жалеет об этом.

— Я жалею лишь об одном, — возражает он Катиным мыслям, и она вздрагивает от его слов. — Жалею, что не сделал этого раньше. Жалею…

Он вздыхает и смотрит в окно. И молчание растекается по кухне горьковатым ароматом кофе. И остывший чай горчит, как этот разговор. Как это утро с привкусом сажи и дыма. Как вся их жизнь, перекрученная и вывернутая швами наружу, неровными, непрочными, с прорехами там, где должно быть зашито намертво.

И молчание тяготит, заставляет думать, вспоминать и бояться. И пальцы дрожат от необъяснимого страха, колющего затылок.

— Корф, — шепчет Катя, но ее шепот так громок, будто она орет во всю глотку. Он дергает плечом, но не смотрит на нее. И Катя выдыхает от облегчения. Слишком шумно. И Корф качает головой, перестукивает пальцами по стеклу. А Катя сжимает крепче чашку. — Где Маша? С ней все в порядке? Просто скажи…пожалуйста…

— Ты можешь позвонить и спросить сама, — он по-прежнему смотрит в окно. — Визитка на столе.

Катя находит ее осторожно берет. Шершавая, будто клочок из старинной книги. И на фоне свитков черным выведено: «Карина Корф», — и номер.

— Кто она, Крис? — буквы расплываются перед глазами. И в носу щиплет от накативших слез. — Кто эта женщина с твоей фамилией? Кто она? Почему ты доверил ей нашу дочь? Не мне, родной матери, а чужой женщине! — голос срывается от накатившей злости и обиды.

— Она не чужая, — ровно возражает Корф, обернувшись. — Она моя сестра. Моя родная сестра. Так уж вышло.

И усмехается уголком рта. Странно, дико и обреченно. А Катя чувствует, что еще немного и ее накроет волной обжигающей боли. У него есть сестра? Сестра, о которой Катя узнаю вот так, второпях, когда уже невозможно молчать?

Кате так хочется встряхнуть его, наорать, как он посмел ей врать! Он, кто требовал быть откровенной с ним! И горечь затапливает рот, комком застревает в горле.

— И…как, — сглатываю комок. — Как давно?

На большее у нее не хватает сил, но Корф все понимает. Прислоняется плечом к стене.

— Давно, Катенька. Очень давно, — и в его словах та же горечь, что мешает дышать и ей. — После возвращения с арены, Егор нашел его помощника. Мы встретились. Тогда, в клубе, где ты танцевала. Помнишь?

Кивок.

— Барон Константин Корф был главным конкурентом графа. Моим верным оружием мести, — с усмешкой произносит он. — И я работал на него, как проклятый. Пока он не назначил меня своей правой рукой и не отправил на родину, сотрудничать с Ювелирным домом Ямпольского. Я прилетел в тот день, когда ты чуть было не самоубилась. Я тогда как почувствовал. Сбежал с переговоров, хотя прежде ничего подобного не делал. И тупо колесил по городу, пока не увидел тебя на том мосту.

Сердце обжигают его слова, как плетью. Но Катя предпочитает не слышать их, не говорить об этом, не вспоминать.

— И твой…барон не знал, что ты его сын? Ты же тогда еще не был Ямпольским.

Он отрицательно качает головой.

— Но как?

— Если ты помнишь, Крис Корф умер в тюрьме. У меня было другое имя, другое прошлое. Чужое. А потом умирала Юля, — его голос дрогнул. — Она единственная, кто любил меня по-настоящему. Она стала мне родной. Да ты и сама это знаешь. Она попросила меня уберечь Марка от семейного бизнеса. Она просила… — он осекается и молчит долго прежде, чем заговорить снова, уже ровнее. И снова не говорит всей правды. Почему? — И я не смог отказать ей. Тогда я и стал Ямпольским.

— Зная, кто твой настоящий отец, ты принял опеку моего? И все дело лишь в предсмертной просьбе моей матери? — Катя смотрит на него, выискивая ответы или хоть толику эмоций, подсказавших бы ответ. И натыкается лишь на холодную маску равнодушия.

И он не отвечает. И Катя понимаю, что не скажет он больше ничего. И так разоткровенничался. Хотя ей и так все ясно. Корф мстил любыми путями. И отнять у графа бизнес – шикарная месть. Но он не отнял, а преумножил. Почему? Что изменило его решение? Вряд ли только просьба ее матери. Было что-то еще, о чем Корф не хочет говорить.

— Почему Маша с ней? — старательно выдерживая эмоции. — Почему не с Марком? Или еще с кем, я не знаю. Почему из всех ты выбрал эту…Карину?

Ревность проскальзывает в ее словах. И Катя не может избавиться от нее. Нет сил сейчас. Катя понимает, что Корф не врет. И эта Карина действительно его сестра. Но она была рядом с ним все то время, что Катя ждала. Она могла держать его за руку, слышать его голос. Просто быть рядом. А Катя — нет. И ревность выжигает внутренности, ломает ребра.

— Потому что никто не знает, кто она мне, барон Корф так и не рассказал никому о своем бастарде, — говорит Корф, не замечая Катиной боли и выплавляющей ревности. — Потому что только с ней Маша в безопасности. Сейчас это самое главное.

Да, он прав. Как всегда. И от этого еще паршивее.

— Чего еще я не знаю о тебе, Крис Корф? — боль горчит, как остывший кофе. Ломает и жжет, как рыжий огонь. И эхом звучит в каждом слове.

— Два года назад я нашел свою мать.

Точный удар в солнечное сплетение. Вдох-выдох. И предательские слезы скатываются по щекам. Два года назад они были вместе. Два года назад Катя жила у него и играла в дружбу. Два года назад он звал ее замуж. Два года назад он подарил ей мечту. Пусть ненадолго, пусть чужую, но мечту. И уже тогда он врал ей. Смотря в глаза. Признаваясь в любви. Утопая в необузданном коктейле их страсти. И не говорил, что нашел родную мать. Ту, о которой грезил темными ночами в детском доме. Ту, о чьих теплых объятиях мечтал. Ту, что ненавидел и любил. Ту, что так и не смог простить тогда, ютясь в сырых подвалах. Простил ли теперь?

— Знаешь, у нее семья. Сын и дочь. Сын, правда, инвалид, ходить не может. Я, денег, конечно, оставил, визитку врача всунул в конверт. Лучшего нейрохирурга. А она…она пришла ко мне в офис и…и даже не узнала меня. А я не смог. Не смог признаться, кто я. Я просто понял, что не нужен ей. Никогда не был нужен. Она ведь когда барона встретила, замужем была. Муж ревновал ее на пустом месте, вот она и решила отомстить. Чтоб если ревновал, то по поводу. Познакомилась с молодым бароном, который тогда учился здесь. Переспала с ним и исчезла. А когда узнала, что беременна – аборт делать было поздно. Муж ее бросил. Ну она родила и подбросила меня в приют. А в записке написала единственное, что знала о бароне – его имя и фамилию. А когда меня нашли, то решили, что имя на бумажке мое. Только буквы размылись. И вместо Константина я стал Кристианом.

— Почему? — хрипло выдавливает Катя из горла, сама не понимая о чем.

— Нянечка, что меня нашла, была большой поклонницей заграничных романов. Видать, читала как раз тогда о каком-нибудь принце Кристиане. Вот и назвала. А фамилию мою оставила.

— Откуда, — дрожь чечеткой выбивает по зубам, — откуда ты все это знаешь?

— Справки наводил. У меня целое личное дело есть. Сейчас.

Он выходит из кухни поспешно, как будто боится задержаться. Сбежать хочет. Но Катя не дает. Идет следом. Он лихорадочно роется в кабинете. Катя перехватывает его руки, прижимается к спине. Он замирает, напрягается всем телом.

— Когда ты… — он говорит тяжело, делая паузы между словами, сглатывая собственную боль. Катя снова ощущает ее в каждой напрягшейся мышце, в каждом шраме. Но не отпускает, сильнее стискивая его запястья, вжимаясь в него. Может, повезет, и она заберет хоть немного его боли? Когда-то же получалось. Ей не привыкать, а ему свихнуться впору. — Когда тебя не было рядом… когда некому было спасать меня от самого себя…я так хотел просто набрать ее номер, просто услышать ее голос в трубке…просто сказать: «Привет, мам». А вместо этого я звонил Плахе, и мы напивались. Но самое паршивое даже не это. Я привык, что у меня никого нет. Давно свыкся с собственной сутью беспризорника. Паршиво, что граф всегда знал, чей я сын. С самой первой нашей встречи в больнице, где он сделал вид, что ты ему никто. И молчал все эти годы. Мстил давнему другу и своему конкуренту. Хотел слепить из меня себя.

Он разворачивается, стряхнув Катины руки, смотрит внимательно сейчас черными, как тьма, глазами.

— И у него получилось, — выдыхает мрачно. И боль обрушивается на нее лавиной. Его боль, дикая и необузданная, как тот тигр в клетке. И Катя задыхается.

— Нет, — отчаянно мотает головой, закрывая ему рот ладошкой. — Нет! — бьет кулаком его в плечо, не сдерживая слез от судорог, что скручивали тугим узлом душу. — Ты не он. Не он, слышишь?! Ты замечательный, добрый, нежный. И я…я ничего не могу изменить. Я ничего не могу, только…только любить тебя. Слышишь?! Ты меня слышишь?!

Он ловит ее ладони, заводит себе за спину, прижимая Катю к себе так близко, что кажется, еще немного и сломает. Она чувствует его тяжелое с хрипом дыхание. И не сразу понимает, что он плачет. Корф?! Всегда холодный и стальной Крис Корф плачет, тихо всхлипывая. Удерживая Катю в тисках из собственных рук, не позволяя увидеть его слез.

И она льнет к нему, ловя аритмичный стук его сердца, слушая его слезы, и вздрагивает, когда их близость рвет звонок в дверь. Настойчивый, рваный, как их с Корфом дыхание.