— Вполне логично вы думали. Я тоже так думала… А что с вашей машиной?

— Понятия не имею, — он развел руками. — Честно говоря, я вообще не разбираюсь в машинах. Мотор заглох — и все. Два с лишним часа уже в нем ковыряюсь, а он все равно не заводится. Наверное, придется на буксире до мастерской тащить…

— Ну что ж, с кем не бывает. Ничего страшного, поможет вам кто-нибудь. Мир не без добрых людей.

— Вы правы, только сейчас, к сожалению, все добрые люди едут в противоположном направлении. Придется, наверное, ждать до вечера, когда, закончив свои пикники, они начнут возвращаться…

— Ну что ж, подождем. Если вы не против, я останусь здесь, с вами… Мы тоже могли бы устроить свой собственный пикник.

Она смотрела куда-то вдаль…

Он был не против, просто растерялся снова от внезапно нахлынувшей радости. Сердце даже замерло на мгновение, как в детстве, когда случалось что-нибудь долгожданное. Давненько с ним такого не бывало, и вот теперь вдруг снова — пыльная и пустая дорога, сломавшаяся машина, осенняя листва вокруг и эта девушка с золотыми волосами. То самое, долгожданное…

Наверное, он молчал слишком долго. Она повернулась, посмотрела внимательно в его глаза и повторила:

— Если вы, конечно, не против.

— Нет, что вы, — заторопился он, — я совсем не против. Мне будет очень приятно…

Она улыбалась чему-то. А может быть, снова смеялась над ним, над его неуклюжестью, мальчишеской растерянностью. Удивительная была у нее улыбка, лучистая, летняя какая-то. И совершенно невозможно было оставаться серьезным в лучах этой улыбки, и даже поверить было невозможно в то, что тебе уже за тридцать и ты давно уже миновал полосу радостных надежд, вступив в период горьких разочарований. Жизнь казалась прекрасной в лучах этой улыбки. Жизнь обещала — так много…


Они сидели неподалеку от дороги, в прохладной тени не успевших еще сбросить последнюю листву деревьев. Он отыскал в багажнике пляжную подстилку, которая провалялась там без дела все лето и вот теперь пришлась как нельзя более кстати. Получилось почти по-домашнему.

Она уютно устроилась, прислонившись спиной к толстому стволу дерева и вытянув ноги. Извлекла из туго набитого полиэтиленового пакета все его содержимое: внушительное количество бутербродов, аккуратно завернутых в непромокаемую бумагу, большие румяные котлеты в пластиковой банке, хлеб, полотенце, какую-то книгу.

Книгу быстро отложила в сторону, бутерброды развернула, разложила. Вздохнула:

— Жаль, всухомятку придется. Ни капли жидкости с собой не захватила…

— У меня тоже, к сожалению, кроме тормозной…

Она снова смеялась. Как будто знала, чувствовала, как необходим ему ее смех. Как он возвращает ему, вливает по капле — жизнь. Ветер опять играл с ее волосами, заставляя его завидовать черной завистью. Вот бы и ему сейчас — прикоснуться, почувствовать этот шелк, ощутить кожей эту золотистую нежность…

— Как вы оказались здесь, на этой трассе? — поинтересовалась она, с аппетитом откусывая большой кусок бутерброда.

— Я ехал к другу… — начал было он, но потом сразу поправил себя: — нет, не к другу. К приятелю, на дачу. Решил провести выходной день на природе, на свежем воздухе. Так и получилось. А вы?

Она не сразу ответила. Посмотрела куда-то вдаль, за облака, как будто подсказки ждала. Потом сказала тихо:

— Я же уже сказала. Просто шла мимо… Услышала музыку. Вам нравится Эдит Пиаф?

— Очевидно, нравится… Если честно, я очень давно ее не слушал. Я больше джаз предпочитаю, или что-нибудь тяжелое.

— А эта кассета — она у вас откуда?

Она спросила как-то странно. Как будто пыталась сделать вид, что вопрос для нее ничего не значит, но, видимо, перестаралась.

— Это не кассета. Это диск. Я его давно покупал, года три назад. Может, даже больше… Не помню. А почему вы спросили?

— Так просто. Такие вещи в наше время не продают на каждом углу. Раритет. Музейный экспонат, можно сказать. Кто сейчас ходит в музеи?

— Да, вы правы, — согласился он. — На каждом углу сплошная камерная музыка…

— Камерная музыка?

Он улыбнулся:

— Я имею в виду тюремно-камерную…

— Ах, да, — снова рассмеялась она. — Этого добра очень много. Один мой знакомый очень любит…

— А вы? — спросил он, в свою очередь пытаясь сделать вид вполне равнодушный. Но на самом деле этот вопрос для него значил очень многое. Известную народную мудрость «скажи мне, кто твои друзья…» они с Мишкой, исходя из собственного опыта давно уже переделали. Скажи мне, что ты слушаешь — и я скажу, кто ты…

«Кто ты?» — отозвалось внутри, встрепенулось.

Но она видимо почувствовала, что он пытается ее расшифровать, и воспротивилась этому, ответив достаточно неопределенно:

— Я больше классику предпочитаю. Кстати, вы, кажется, сказали в прошлый раз, что занимаетесь музыкой профессионально?

— Вы извините меня, я глупость тогда сказал. Совсем некстати, по-дурацки как-то получилось, не к месту… Это от неожиданности, наверное. А музыкой я, в самом деле, занимался раньше. Больше не занимаюсь…

— Отчего же?

— Не сложилось, — ответил он коротко и сразу же перевел разговор: — Послушайте, никогда в жизни не ел таких вкусных котлет. Вы просто гений кулинарии…

— Спасибо, — она улыбнулась, — только это не я. Это мама готовила.

— В таком случае передайте ей, что она готовит сногсшибательно.

— Обязательно передам. А может быть, нам перейти на «ты»? Кажется, мы знакомы уже достаточно давно…

Он вспомнил вчерашний вечер и удивился тому, что она показалась ему тогда вполне обычной. Только золотой завиток остался в памяти, а глаз ее — глубоких, синих — он как будто и не заметил вовсе. Неужели можно было быть настолько слепым?

Снова встретившись с ее взглядом — немного, где-то в самой глубине, насмешливым, но и грустным в то же время — он вдруг подумал о том, что уже больше никогда не сможет забыть эти глаза. Что бы ни случилось, как бы ни сложилась дальше жизнь — кто знает, может, и не увидятся они больше никогда? — он все равно уже никогда не забудет.

— О чем ты думаешь? — спросила она вдруг.

Он почему-то не смог соврать и сказал правду:

— Я думаю о ветре.

— О ветре?

— О ветре. Кажется, он уже давно с тобой на «ты»… Он твой давний приятель, знает тебя много лет… И я ему немного завидую и в то же время злюсь на него.

— А почему злишься?

— Слишком небрежно он с тобой обращается…

Она улыбнулась:

— Да ладно, не обращай внимания. Ему простительно, потому что он всего лишь — ветер…

Какая-то тень промелькнула в ее глазах. Или, может быть, ему показалось?

— Послушай, Никита, ты извини меня за вчерашнее.

— Ну что ты, совсем и к чему извиняться…

— Такой уж у меня дурацкий характер. Сказала — сделаю, значит, сделаю. Даже если понимаю, что делаю глупость — все равно… Вот и вчера как раз тот самый случай был. А ты просто стал невинной жертвой моего упрямства.

— У тебя сильный характер. Мне это знакомо. Знаешь, у меня был друг…

Он замолчал на некоторое время, отчетливо осознав, что впервые сказал вот так о Мишке: был. Был, а значит — нет больше… И снова воспротивилось все внутри этому неумолимому прошедшему времени, снова стало больно — больно почти так же, как год назад, в тот самый день, когда это чертово прошедшее время наступило.

— Никита?

Он поймал ее взгляд и тут же отпустил его, чувствуя, что выдержать будет слишком трудно. Если уж смотреть в глаза — придется рассказать. Придется говорить в прошедшем времени, никуда не денешься, а этого он даже представить себе не мог, даже вообразить не мог этого разговора…

Она вдруг прикоснулась пальцами к его ладони.

— Что-то не так?

Он все еще не решался. Знал заранее, точно уже знал, что расскажет, но начать все-таки не решался.

Она убрала руку, и сразу почувствовался холодок на том месте, где только что были ее пальцы. Смириться с этим было невозможно, не хотелось отпускать это тепло, которое, казалось, могло бы потихоньку пробраться к тому месту, где затаилась совсем уже обледеневшая, но все же еще живая — душа… Могло бы согреть душу. Он даже поверил вдруг в то, что это возможно.

— У меня был друг, который точно так же, как ты, знаешь… Скажет — сделаю, значит — сделает. С самого детства такой настырный был. Как-то поспорил со мной, что Волгу переплывет…

— Переплыл?

— Переплыл. Я же говорю, упрямый… Пришлось покупать ему два ящика шампанского. Проспорил, куда деваться.

— Зачем же ему столько шампанского понадобилось?

— Он жене своей потом ванну из этого шампанского сделал… Знаешь, он ее очень любил. Свою жену.

— А теперь?…

— А теперь его больше нет. Его убили год назад. Год и один день…

Сказал — и ничего не изменилось вокруг. Все те же облака, все то же солнце, тот же ветер. Он сказал — а все осталось по-прежнему. Вот, оказывается, как это бывает…

Впрочем, нет. Кое-что все-таки изменилось.

Ее рука снова накрыла его ладонь, и он слегка сжал тонкие пальцы.

Она тихо спросила:

— Расскажешь?

Он ответил почти спокойно, потому что знал теперь, как это бывает:

— Расскажу…


Он невзлюбил Мишку Лексина с первого взгляда.

Две полные противоположности — задиристый хулиган с жестким ежиком волос на голове и мальчик-поэт с тонкими чертами лица и нежным профилем. Уже тогда Мишка был поэтом, а Никита еще не знал о том, что станет когда-нибудь музыкантом.

Он воображал себя гонщиком, побеждающим на трассе «Формула-1». Или крутым байкером, как двоюродный брат Борька, думая, что байкер — это тоже профессия. Или, если уж не сложится судьба, то по крайней мере дальнобойщиком, как дядя Слава, Борькин отец.

Этот новичок, появившийся в середине второй четверти в классе, сразу показался ему достойным одного лишь презрения. После уроков он обкидал его снежками — чтобы знал свое место. На следующий день подошел на перемене и врезал с такой силой, что у Лексина быстренько под глазом стало фиолетово.

Но этот гадкий и странный Лексин отчего-то не заплакал. И даже виду не подавал, что ему больно. А когда учительница стала спрашивать, кто его ударил, он почему-то не признался. Сказал, что сам ударился. «Хорошо, — занервничала учительница, — тогда скажи, Лексин, о чей кулак ты ударился?» В классе засмеялись. И Лексин тоже отчего-то засмеялся, а потом ответил, что ударился нечаянно о парту. Учительница пожала плечами, отпустила Лексина и приступила к уроку…

Никита почти не слушал в тот день объяснений учительницы. Он думал о собственной трусости. Потому что осознал совершенно отчетливо: ему было ужасно страшно, что Лексин признается. Признается, что ударил его он, Никита Харламов, и тогда отца снова вызовут в школу, и он будет ругать его и не купит ему, как обещал, коньки. Получалось теперь, что Никита за коньки, которые ему купили через два дня после произошедшего инцидента, должен был благодарить Лексина. Странно как-то получалось…

На катке Никита повредил ногу. Не слишком серьезная травма, всего лишь растяжение, но несколько дней занятий пришлось пропустить. Потом он написал контрольную по математике на «двойку», потому что не попытался дома самостоятельно разобраться в новой теме, которую изучали без него в классе. И учительница оставила их после уроков — его и Лексина, который тоже написал контрольную на «двойку».

Тогда-то все и началось…

Учительница посидела с ними некоторое время, а потом вышла из класса, велев выполнить самостоятельно несколько упражнений. Они сидели за одной партой, не глядя друг на друга. Математика казалась безумно скучной. Никита смотрел в окно — там с огромной снежной горы летели на санках и просто на картонках одноклассники. Для них занятия уже закончились…

Лексин тоже смотрел в окно. А потом вдруг повернулся к Никите и спокойно сказал:

— Осточертела эта математика. Давай убежим, а?

Сказал как-то по-взрослому. Так, именно так, наверное, разговаривают старшеклассники, для которых убежать с урока — пустяковое дело. Борька, двоюродный брат, часто рассказывал Никите, как они всем классом убегают с уроков. Но Борька учится в десятом, ему уже почти семнадцать, а им с Лексиным тогда было всего лишь по одиннадцать лет. И это была неслыханная дерзость — посметь убежать с занятий. Пусть с дополнительных занятий, а не с урока — все равно. Неслыханная и восхитительная дерзость!

У Никиты даже дыхание перехватило. От страха и от восторга. Он даже не разобрался, чего было больше — восхищения или страха, а Лексин все так же по-взрослому спросил:

— Боишься, что отругают?

Боится?! Он, Никита Харламов, будущий гонщик, которому предстоит мчаться по крутой трассе с сумасшедшей скоростью, каждую секунду рискуя собственной жизнью — боится?

— Вот еще. Чего бояться-то!