Джулиана Грей - Наука страсти

Левой рукой он все еще удерживал ее.

— Это я виноват.

Она замерла. На ней было простое, но превосходно скроенное платье насыщенного темно-синего цвета; лиф облегал талию и грудь без единой морщинки и застегивался спереди до середины шеи. Грудь под лифом бурно вздымалась, легкие жаждали воздуха, но в остальном она не шевелилась.

— Сэр, — шепнула она, — ваша рука.

Эшленд пылал вожделением, в ушах стучало, перед единственным глазом все расплывалось. Он заставил себя убрать от ее запястья свои преступные пальцы.

— Разумеется, вы вольны уйти, — повторил он. — Но я прошу вас… мадам… Эмили…

— Сэр.

— Я умоляю вас остаться.

Он понимал, что его голос, мрачный, хриплый, не соответствует просьбе. Он понимал, что мольба прозвучала скорее как команда, — но он не мог говорить нежно. Его обуревало желание, это неожиданно нахлынувшее сексуальное вожделение, кроме того, за двенадцать лет он успел забыть, что такое нежность.

Что думает Эмили? Черная повязка, не дававшая ей увидеть монстра, мешала и ему прочесть выражение ее лица. Она не отшатнулась; вероятно, это хороший знак. Надежно спрятанная под платьем грудь по-прежнему высоко вздымалась и опускалась. Подбородок вздернут, словно она пытается всмотреться в его лицо сквозь тьму, обволакивающую ее глаза.

— Мадам! — позвал он, и, благодарение Господу, на этот раз слово прозвучало мягко.

Ее рука приподнялась на несколько дюймов и снова упала. Эмили опять облизнула губы.

Эшленд закрыл глаз. Он понял, что погиб.

— Думаю… — Долгая пауза. Эшленд успел сосчитать секунды, которые отмеряли часы на каминной полке, услышать слабый смех, доносившийся из какой-то дальней комнаты… — Думаю, я останусь.

Он перехватил ее пальцы за мгновение до того, как она коснулась его груди.

— Не забывайте правила.

— Правила?

— Вы не должны ко мне прикасаться. Вы не должны снимать повязку.

Нахлынуло облегчение, смешанное с новым приливом желания. Ему казалось, что где-то внутри треснула прочная, давно терзавшая его преграда. Господи, да кто она такая? Что она с ним делает?

Эмили.

— Не прикасаться к вам? — прошептала она. — Но как же… как мы…

Он отпустил ее руку и коснулся верхней пуговицы лифа.

— Позвольте мне.

Из ее губ вырвался вздох.

Он не мог вполне успокоить трясущиеся пальцы, пока расстегивал верхнюю пуговку, а за ней и следующую. Оставалось лишь надеяться, что Эмили так же выбита из колеи, как и он, что ее нервозность не даст ей заметить его желание. Ее обнажившаяся шея белела, как свежие сливки.

Еще пуговка, еще, и вот его пальцы задели теплую ткань, скрывавшую ее груди. Эмили стояла перед ним покорно, спрятав руки в складках юбки. От нее пахло мылом и чем-то еще: лавандой, возможно, лежавшей в саше ее комода. И никаких духов. От нее пахло лишь ею самой, чистотой и женщиной. Ему хотелось уткнуться носом во впадинку на ее шее и наполнить легкие этим ароматом.

Еще пуговка, и лиф на груди распахнулся. Эмили снова резко втянула в себя воздух и вскинула руки, инстинктивно прикрываясь.

— Ш-ш-ш, — сказал он. — Все хорошо.

Ее руки упали, сжались в кулачки, а губы приоткрылись. Эшленд расстегнул последнюю пуговку на лифе и аккуратно спустил его сначала с одного плеча, затем с другого. Она стояла перед ним с обнаженными руками, и лишь корсет и сорочка укрывали ее груди от его взгляда. Он сложил лиф, положил его на стул, повернувшись к ней, снова увидел пышные груди, тонкое кружево на сорочке, и сердце в груди чуть не остановилось. Эмили дышала быстро, коротко и поверхностно, ему хотелось успокоить ее и одновременно возбудить, хотелось обнять и утешить — и в то же время неистово обладать ею.

Да что с ним такое происходит? Он увидел ее впервые, а ощущение такое, словно между ними проскочил разряд электрического тока.

— Все хорошо, — опять повторил он, потому что больше ничего его смятенный мозг придумать не смог. Нашел завязки на юбке и развязал, сосредоточившись на неловком и сложном для единственной руки деле, лишь бы сдерживать похоть. Слава богу, на ней не было ни одного из этих странных, омерзительных турнюров. Потянул за ленты на нижней юбке, и тут она шевельнулась и отпрянула назад, к креслу.

— О! Вы же не хотите… разве это так необходимо… — Пылая багровым румянцем, она скрестила руки на груди.

— Ш-ш-ш, — сказал он. — Позвольте мне. Я хочу видеть вас, Эмили.

Он ласково потянул сначала одну ее руку, затем другую, они опустились, и Эмили снова предстала перед ним. Он снял с нее нижнюю юбку и не стал тратить времени на то, чтобы сложить ее, а просто оттолкнул ногой в сторону, где она и осталась лежать белой горкой, похожей на пену.

— Повернитесь, — шепнул он. И она чудесным образом повернулась, показав ему свою обнаженную шею с золотистым шиньоном, гладкую белую плоть. Он посмотрел на корсет, но так и не сообразил, как его снять; где шнурки? — Ваш корсет, — сказал он.

— Он зашнуровывается впереди, — чуть слышным шепотом отозвалась она, — чтобы я могла одеться без горничной.

Он шагнул ближе, так, что едва не задел животом и восставшим естеством элегантный изгиб ее спины, и заглянул через плечо.

— А, вижу. Очень умно придумано.

— Вы справитесь? — тем же еле слышным шепотом спросила она.

— Надеюсь. — Протянув левую руку, он неуклюже потянул за шнурки. Корсет упал на пол, и ее груди оказались на свободе.

Какое-то время он просто дышал ей в волосы, не прикасаясь к ней, изучая изгибы ее тела сквозь просвечивающую ткань сорочки. Ее соски затвердели — два соблазнительных розовых бугорка под муслином; талия, бедра и ноги элегантными линиями просматривались внизу. Там, где ноги соединялись, виднелась тень, почти спрятанная тканью.

Ему хотелось сказать: «Ты прекрасна, ты совершенна». Рука ныла, желая обхватить ее грудь. Она идеально легла бы в ладонь, спелая и безупречная. Он представил себе, как ведет пальцем по нежной коже, как ласкает самый кончик ее соска.

— Сэр, — низким, почти неслышным голосом произнесла она.

Он прикоснулся губами к золотистым волосам и замер так, не прижимаясь к ним.

В тишине пробили часы — шесть деликатных ударов.

Он шагнул в сторону, и его пронзило мучительное нежелание расставаться. Он взял со стула лиф и юбку, поднял с пола нижнюю юбку и корсет и положил все на спинку дивана.

— Сэр? — позвала она каким-то потерянным голосом.

— Садитесь. — Он подвинул стул и слегка надавил ей на плечи. Затем вытащил из кармана небольшой томик — книгу «Джен Эйр», которую мистер Гримсби месяц назад извлек из библиотечной паутины. — Держите, моя дорогая. Я дам вам знать, когда можно будет снять повязку.

— Что это? — спросила она.

— Не забудьте, оглядываться нельзя. Вы, конечно же, знаете историю о жене Лота?

Эмили сглотнула и стиснула книгу.

— Она обернулась и превратилась в соляной столб.

— Вот именно. Сейчас вы — жена Лота, Эмили. — Он пересек комнату и подошел к креслу, стоявшему в углу у нее за спиной, в глубокой тени.

— Но… — в замешательстве произнесла она (точно так же чувствовал себя он, лишенный ее тепла). — Но я не понимаю.

— Разве миссис Плимптон не дала вам четких объяснений? — Он приподнял полы сюртука и сел в кресло. Перед ним сквозь перекладины спинки стула светилась спина Эмили, чопорная и прямая, невыносимо соблазнительная под прозрачной сорочкой. Шея, длинная и изящная, переходит в плечо лебединым изгибом. Один рукав сорочки спустился вниз, обнажив округлое плечико.

— Нет, она… она не объяснила.

Герцог Эшленд глубоко вздохнул и откинул голову на спинку кресла. Орнамент потолка над ним располагался аккуратными квадратами, белая краска казалась в свете лампы бледно-золотой. Дюйм за дюймом, один измученный нерв за другим, он взял свое пылающее тело под жесткий контроль.

— Вы должны читать, Эмили, — мягко произнес он. — Вы должны мне читать.

Эмили неподвижно стояла у колонны заднего крыльца и смотрела прямо перед собой в темный сад при отеле. Она ждала карету, которая должна была отвезти ее на станцию к предполагаемому поезду в… в общем, куда-то. Возможно, в Йорк.

Ее по-прежнему било мелкой дрожью, пальцы замерзли, несмотря на перчатки.

Он остался в комнате, герцог Эшленд. Если посмотреть наверх, она, наверное, увидит пробивающийся из окна свет лампы — из окна комнаты, где они находились вместе. Где он своей крупной твердой рукой раздел ее до сорочки; где она читала ему, делая мелкие глотки шерри, чтобы подкрепиться, а он сидел позади, смотрел на нее и слушал.

Ее кожа до сих пор горела под его взглядом. От стыда или от желания?

Конечно, от стыда. Что завладело ею, что заставило остаться и подчиниться ему? Обнажиться перед ним? Он говорил, что она может уйти. Следовало тотчас же покинуть комнату, и невинность ее осталась бы нетронута.

Эмили опустила взгляд на руки в перчатках, сплетенные вместе на фоне бесформенного черного пальто. Он вежливо попрощался с ней. Позвонил миссис Скрутон, а когда та негромко постучалась, взял Эмили за руку, снял с нее перчатку и поцеловал во внутреннюю сторону запястья. Его губы, его теплые твердые губы, по-настоящему прикоснулись к ее коже.

Она все еще ощущала его поцелуй. Тот словно прожигал ее рукав.

Загрохотала карета, зацокали копыта. Эмили выпрямилась и шагнула вперед.

— Мадам!

За спиной резко распахнулась дверь.

— Мадам! — снова раздался голос, на этот раз четче.

Эмили обернулась.

Миссис Скрутон шагнула за порог, протянув руку.

— О, слава богу, вы еще не уехали! Вам записка от джентльмена.

— Спасибо. — Эмили взяла у экономки сложенный лист бумаги. — Он… что, он ждет ответа?

— Он ничего не сказал, мадам. — Миссис Скрутон говорила очень уважительно. Из-под ее чепца выбилась прядь волос. Она вообще выглядела несколько растрепанной, словно сильно торопилась.

— Благодарю, миссис Скрутон. — Эмили сунула письмо в карман пальто. Карета, дернувшись, остановилась перед крыльцом, с запяток спрыгнул грум, чтобы помочь ей сесть.

Света в карете не было. Эмили ждала, пока они приедут на станцию, ждала, когда карета уедет, чтобы иметь возможность боковыми улочками добраться до «Наковальни». Ждала до тех пор, пока не оказалась в плохо освещенной конюшне, где пошли за ее конем для одинокого возращения в Эшленд-Эбби.

И только там, под качающимся фонарем, слушая, как воет в окна ветер, она сунула руку в карман и вытащила то, что там лежало: сложенный лист бумаги и простой белый конверт.

В конверте оказалось пять хрустящих банкнот по десять фунтов каждая, все еще слабо пахнувших типографией.

Пятьдесят фунтов! Шестимесячное жалованье Тобиаса Гримсби, и притом весьма щедрое. И какого дьявола она должна с ними делать?

Эмили сунула конверт обратно в карман и развернула записку.

«Мадам, я глубоко тронут честью, оказанной мне вами сегодня вечером. Прошу ли я слишком многого, признаваясь, что нахожу невыносимой мысль ожидать этой чести еще целый месяц? Отвечать необходимости нет. Но я буду ждать и надеяться на следующий вторник.

А пока желаю вам счастливого и благополучного Рождества.

Ваш Э.Б.»

Лорд Сильверстоун скрестил на груди руки, наклонил голову и, прищурившись, посмотрел на елку.

— Как инженерная работа оставляет желать много лучшего.

Эмили, стоявшая на стремянке высотой девятнадцать футов, которую, похоже, использовали еще для защиты Эшленд-Эбби от лазутчиков Генриха VIII, протянула руку сквозь колючие ветви, пытаясь придать более приличное положение экстравагантной золотой звезде.

— Это не инженерная работа, — отозвалась она. — Это рождественская елка. Праздничный… символ…

— На вашем месте я был бы поосторожнее с лестницей…

— …времени года… собственно, немецкая традиция…

— …правду говоря, у нее весьма сомнительная репутация…

— …возможно, вы слышали песню «О Tannenbaum»[1], в которой… погодите, я уже… почти…

— …в прошлый раз я сам чуть не рухнул… ой, осторожнее…

Лестница покачнулась и упала вниз, описав красивую дугу и оставив Эмили болтаться наверху, вцепившись в ветки.

— …свечка, — договорил Фредди. — С вами все в порядке?

— В полном, — отозвалась Эмили, — если, конечно, елка не опрокинется.

— Боюсь, это запросто может случиться. Уже накренилась.

— Тогда, пожалуй, — процедила Эмили сквозь зубы (рот у нее оказался набит иголками), — вы могли бы поднять лестницу и поставить ее обратно, чтобы мне удобнее было… расстаться с этим… очень праздничным символом времени года.