Зарянка в кошачьем облике отвечала на ласку, не держа на матушку обиды за былую невнимательность. Улёгшись на бочок и вытянув по травке лапы, она словно приглашала и Дарёну прикорнуть рядышком, и та не устояла. Мягкий меховой бок дочки стал ей лучшей на свете подушкой, высокий простор неба обернулся одеялом, и под тихое «мррр... урррр...» Дарёна провалилась в сладкую бездну сна.

Ей пригрезилась матушка Крылинка, которая со вздохом склонилась над нею, почесала Зарянку за ушком и забрала корзину с бельём. Видение всколыхнулось и растаяло в горной вышине, и сознание снова нырнуло в тёплое и вязкое, как свежесваренный кисель, забытьё без сновидений.

Никто не беспокоил её, только ветерок колыхал подол юбки, а солнце целовало выбившуюся из-под повойника прядку волос. Когда Дарёна подняла тяжеловатую, звенящую голову и села, разминая затёкшую руку, день уже клонился к своему закату: каждый камень и каждая травинка отбрасывали длинные тени, а косые вечерние лучи приобрели густо-янтарный оттенок. Вместо мурчащей кошки рядом сопела на животике голенькая чернокудрая Зарянка, и Дарёна, нежно погладив её по спинке, запустила пальцы в пружинистые, как у Млады, локоны.

– Неужто я выспалась? – с тихим смешком молвила она самой себе. – В кои-то веки...

А уже в следующий миг ахнула: они продрыхли тут полдня, а Незабудка осталась дома голодная! Подхватив Зарянку на руки, Дарёна шагнула в проход и очутилась на крыльце. Первым же делом она кинулась к люльке младшенькой, но та, с виду сытая и довольная, преспокойно спала.

– Тебе роздых был нужен, вот я твою и покормила, – сказала Рагна. – Молока-то у меня и на двоих хватило бы.

А матушка Крылинка добавила:

– Спишь ты прямо на ходу, голубушка. Надобно с этим что-то делать... Я вот думаю: не нанять ли нам опять помощниц по хозяйству, как в былые времена? А что? Война миновала, житьё повольготнее, посытнее стало – можем и позволить себе. А девки, которые были б не прочь подработать, всегда сыщутся. И нам полегче будет, и ты побольше отдыхать сможешь.

За работницами дело не стало. Вскоре в доме трудились две рослые, крепкие девушки из небогатых семей; Горана выдала их родительницам плату за год вперёд, размером которой те остались вполне довольны. Услужливые, умелые помощницы не жалели своих сил: за хорошую работу хозяйка дома обещала подарить их сёстрам-кошкам по дорогому мечу.

Когда часть домашних хлопот взяли на свои выносливые плечи девушки, Дарёне стало чуть свободнее дышаться, пропало мучительное чувство, будто душа болтается где-то меж небом и землёй. Незабудка по-прежнему часто беспокоила её ночами, но теперь появилась возможность вздремнуть днём, и жизнь понемногу начала приобретать краски. Увы, вместе с возвратом ясного ощущения яви пробудилась и тоска по Младе во всей её выматывающей пронзительности.

Эта тоска звенела в струях ручьёв, колола глаза отблесками солнца на воде и трещала вечерами в печке, когда в кухонном уюте Дарёна запускала пальцы в шерсть Зарянки-кошки, до кома в горле представляя себе её родительницу.

Этой тоске было мало небосвода и земных недр. Она мельтешила вместе с солнечными зайчиками и вздыхала ветром среди цветов, вплетаясь в венок и придавая горчинку даже мёду. Серебрясь рыбьей бронёй под водой, она всплывала кстати и некстати, и холодок её дыхания омрачил первые дни лета. Колыхались белыми облаками заросли лаладиного сна по берегам уединённого горного озерца, кивали лилейные чашечками, приветствуя Дарёну, да только нерадостно у неё было от этих поклонов на душе. Вспоминался ей день своей помолвки, когда поднесла ей Тихомира лаладин сон в подарок; объяснила тогда Твердяна, что это – к трудностям на пути к счастью... Значит, сбылась примета.

– Цветик белый, что ж ты напророчил мне! – вздохнула Дарёна.

«Сейчас не выплачешься — опосля слёзы лить придётся», – сказала матушка Крылинка на девичнике. Ни одной солёной капельки не смогла выдавить из себя Дарёна на обряде оплакивания косы, и вот – полынно-горькое горе давило ей на душу. Впрочем, червячок трезвого сомнения всё же шевелился где-то в глубине: поплачь она тогда – неужто войны бы не случилось? Вряд ли её слёзы могли остановить нашествие вражеской силы... Хоть плачь, хоть смейся, а чему быть, того не миновать.

Одним хмурым, непогожим вечером Дарёна с отягчённым сердцем отправилась в Тихую Рощу и в один шаг из шелестящего ливня попала в безмятежную солнечную тишину. Зов сердца привёл её на духмяную земляничную поляну, где в лучах золотистого покоя возвышалась могучая, кряжистая сосна. На её необъятном, перекрученном стволе остались рубцы: обитательница покидала своё дерево для противостояния Павшей рати, а после победы вернулась туда.

Ладони Дарёны легли на тёплую кору. Всё, что ей осталось от Твердяны – бессловесный утёс и образ в памяти... Рана в душе заросла, но шрам всё ещё глухо ныл: боль потери притупилась, но не ушла навсегда.

– Матушка Смилина... Не к кому, кроме тебя, принести мне свою тоску-кручину, – прошептала Дарёна, прильнув щекой к сосне-прародительнице. – Нет больше Твердяны, кто ж теперь даст мне мудрый совет, кто слово ласковое скажет? Только ты у меня и осталась.

Слова грустно таяли медовой пыльцой, оседая на травинках, а земляничный дух стоял здесь невыносимо сладкий, сказочный, добрый... Слезинка прокатилась по щеке и упала на старый корень, огромной змеёй извивавшийся по земле, и в глубине ствола раздался долгий скрипучий стон. Дарёна отпрянула от сосны, но поздно: руки-ветки подхватили её и подняли к деревянному лицу с голубыми яхонтами живых глаз. Сердце оборвалось и плюхнулось куда-то в живот – туда, где гнездились холодные мурашки обморочного восторга.

– Прости, матушка Смилина, – дрожащими губами пролепетала Дарёна, торопливо вытирая слёзы. – Прости, что покой твой потревожила...

«Ведома мне твоя печаль, чадо моё, – прогудело у Дарёны в голове. – Бывает у меня твоя Млада, тоже боль-тоску свою изливает. Ты не кручинься, душу себе не рви, а на День Поминовения ко мне загляни – ночью, как все разойдутся. Авось, и застанешь ладушку свою».

Вспышка радостной надежды победила благоговейный трепет перед великой оружейницей, и Дарёна осмелилась прильнуть мокрой щекой к морщинистому деревянному лику, обхватив руками тёплый, как человеческая кожа, ствол.

– Благодарю тебя, матушка Смилина... Благодарю от всего сердца.

________________

30 вдокон (арх.) – до конца, совсем, окончательно

31 мавка – мифическая водяная дева, русалка

32 кошачья белолапка – вымышленное название белогорской разновидности эдельвейса

33 хмурень – сентябрь

11. Белая волчица

Тихий шёпот леса окружал две старые могилы летней стеной, живой ковёр из солнечных зайчиков дышал и колыхался, лаская шелковистую головку восьмилетней Светланки. Тёмная коса девочки лежала на плече, перевитая зелёной ленточкой, а в подол её рубашки стекались радужно переливающиеся огоньки. Они выныривали из травы, и девочка ловила их с улыбкой, чтобы вплести в очередной сон для Цветанки. С виду он был похож на обычный венок, но среди листьев, стебельков и лепестков колдовски мерцали разноцветные звёздочки.

– Дедунь, дай волосок из твоей бороды, – попросила она полупрозрачного, щупленького старичка, дремавшего на холмике одной из могил. – Я хочу, чтобы ты приснился Цветанке.

Дедушка проснулся, пожевал губами, и в его добрых глазах зажглись смешливые искорки.

– Этак ты скоро всю бороду мне выщиплешь, маленькая кудесница, – сказал он.

Впрочем, отказать Светланке он не мог, и паутинно-тонкий волосок всё же опустился ей в ладошку. Девочка вплела его в венок, и он пролёг там серебристой ниточкой между васильками и ромашками. На второй могилке сидела матушка Нежана и вышивала золотой иголкой на прозрачной паволоке изящную вязь строчек. Не простая была у неё иголочка: за один стежок целая буква ложилась на текучую, как туман, ткань.

– Матушка, и твой волосок дай, – попросила Светланка.

– Сначала прочти, что тут написано, – сказала та, расстилая перед девочкой паволоку с письменами.

Светланка отложила свой венок и, водя пальцем по буквам, принялась читать:

– «Жила-была девочка, и звалась она Цветанкой. Воспитывала её бабушка Чернава, мудрая травница и кудесница. Как-то раз проходила Цветанка мимо большого сада, в котором росли яблоки, и очень ей тех плодов отведать захотелось. Да вот беда: сад был окружён высоким забором. Думала-думала Цветанка, как через него перебраться, как вдруг услышала в саду песню. Забилось её сердце, и уж не яблок она теперь хотела, а мечтала увидеть ту, чей голос слышался за забором...» Матушка, – спросила Светланка, прерывая чтение. – А это про нашу Цветанку?

– Про нашу, про нашу, – улыбнулась та, сияя вишнёво-карим теплом грустных глаз. – Читай дальше.

Девочка отыскала то место, где она остановилась, и продолжила:

– «И так жарко это желание разгорелось в душе Цветанки, что она и сама не заметила, как перескочила тот забор. Однако яблоня далеко простирала свои сучковатые ветки, и Цветанка зацепилась. Повисла она на суку. Глядит, а под деревом стоит девочка и смотрит на неё».

На этом волшебные письмена заканчивались...

– А дальше-то что было? – Тёплый комочек любопытства бился внутри, и Светланка подняла пытливый взор на матушку. – Почему ты не вышила дальше? Кто эта девочка? Что она сказала, когда увидела Цветанку?

– Об этом узнаешь завтра, дитя моё. – Призрачно-нежное, как поцелуй ветра, прикосновение матушкиной руки скользнуло по голове Светланки. – Возьми волосок, пусть Цветанка и меня увидит во сне...

Могилу дедушки венчал вросший в землю посох, опутанный плетями белого вьюнка, а у матушки стоял простой деревянный голбец – резной столб с двускатной кровлей. Матушка была со Светланкой всегда – с самых ранних проблесков памяти: в младенчестве баюкала и пела песни над колыбелькой, а когда девочка подросла, стала учить её грамоте и ведению дома. Дедуля появился чуть позже; он обучал её лесным премудростям, указывал грибные и ягодные места. Они были для девочки такими же живыми и настоящими, как Цветанка, Невзора и Смолко с его сестрицей Лютой, просто жили не в доме: дедушкин дух обитал в посохе, а матушкин – в бирюзовом ожерелье, которое Светланка носила не снимая.

– Почему я не могу видеть их? – сокрушалась Цветанка. – Отчего они не показываются мне? Может, потому что я – Марушин пёс?

У Светланки не было ответов на эти вопросы, а сами родичи хранили печальное молчание: едва она заводила об этом разговор, как дедушка тут же прикидывался крепко спящим, а матушка с загадочной тоской во взоре углублялась в вышивку. Порой девочке хотелось крикнуть, что матушка Нежана стоит прямо за плечом у Цветанки, но глаза оборотней оставались слепыми. Они видели только лесных духов, блуждавших между стволами в виде огоньков.

Долго Светланка думала о том, как же преодолеть эту стену невидимости – хотя бы для Цветанки, очень скучавшей по Нежане и дедушке. Ответ пришёл сам: если у них не получалось встретиться наяву, то спасением могли стать сны. Глядя, как матушка вышивает на волшебной паволоке чудесные сказки, Светланка решила попробовать точно так же сплести для Цветанки сновидение, наполненное всем самым прекрасным, что только можно измыслить. За основу она брала обычные цветочные венки, вплетая в них отголоски прочитанных сказок и своих дневных впечатлений; духи-огоньки сами лезли к ней под пальцы, ныряли в плетение и становились проводниками в мир образов.

Глаза оборотней плохо переносили солнечный свет, и потому Цветанка, Невзора и Смолко с сестрой днём спали дома, а в тёмное время суток бродили по лесу, добывая пропитание. Светланке, дневной пташке, доводилось общаться с ними лишь вечерами, когда те просыпались, да перед рассветом, когда они возвращались с ночных дел. Девочка давно привыкла к такому распорядку, тем более что в полном одиночестве она никогда не оставалась: едва оборотни смыкали усталые глаза, как наставал черёд «невидимых» членов их семейства брать опеку над Светланкой. К своим восьми годам она умела читать, писать и считать, шить, вышивать и стряпать. Матушка обучала её домашним делам, а дедушка прививал ей знания о лесных ягодах, грибах и травах, голосах птиц.

В маленькие оконца домика проникало мало света, и внутри всегда царил прохладный сумрак. Повесив новый сон на гвоздик, Светланка собрала грязную одёжу и вынесла под навес, где ждала лохань с щёлоком и отваром мыльнянки. Матушкина песня, птичьим эхом разносившаяся по лесу, не давала ей скучать, и девочка с весёлым плеском толкла замоченные вещи деревянным пестом. Сбегав на ручей и выполоскав выстиранное, Светланка развесила всё на солнышке, после чего принялась чистить добытую Цветанкой рыбу. Тесто подоспело – только пеки. Скучать было некогда: их незатейливый быт держался в основном на ней, а оборотни охотились, заготавливали дрова и таскали воду в больших тяжёлых вёдрах, наполняя бочку у стены домика. Порой синеглазая воровка наведывалась в город, чтоб добыть там какой-нибудь подарочек для своей любимицы – ожерелье, ленточку, пряник, цветные нитки для рукоделия...