Чужеземные воины в тёмных доспехах и шлемах в виде чудовищных звериных голов расхаживали по околицам, как хозяева, и их чёрные плащи развевались зловещими крыльями, словно сотканные из тьмы. Безжалостным холодом разрушения дышали их взоры, стальным эхом смерти отдавалась поступь: всё, к чему они прикасались, гибло, обращаясь либо в пепел, либо в лёд...

– Не трогайте мою внучку, отпустите, что вам сделало невинное дитя? – кричал седобородый старик, ползая в грязи у ног вражеских воинов.

Цветанка не успела спасти маленькую девочку: один из этих зверей вспорол ей кинжалом живот, запустил туда окованную сталью ручищу и выдрал ещё тёплые, трепещущие внутренности. Старика он рубанул холодно сверкнувшим мечом и слизнул с губ брызнувшую в лицо кровь; упавшее тело за считанные мгновения обернулось ледяной глыбой.

Сотканной из вьюги плетью хлестнуло Цветанку бешенство. Клыки воинов говорили о их родстве с оборотнями, но душа воровки отвергала такое братство. Если таковым будет итог её обращения в Марушиного пса, то лучше не жить дальше, лучше погибнуть сейчас в схватке с этими нелюдями – до того, как она превратится в такое же чудовище... Лишь мысль о Светланке, тёплым комочком прильнув к сердцу, удержала Цветанку на корточках за плетнём, откуда она наблюдала за бесчинствами захватчиков. «Жить, жить ради неё», – стучала эта мысль, заставляя тело каменеть от напряжения, а лёгкие – втягивать совсем крошечные, осторожные глоточки воздуха. Цветанка в неприметной тёмно-зелёной свитке слилась с землёй, и воины прошли мимо...

Посреди деревни пылали костры. Пламя пожирало привязанных к столбам людей, и от их мученических криков по жилам Цветанки струилась зимняя стужа. Бабий вой и плач детей плыл над местом казни, покачиваясь на волнах огненного марева, и воровка, обезумевшая от увиденного, давилась горечью дыма с запахом горелой человеческой плоти. Она носилась среди толпы без цели и смысла: взъерошенный зверь внутри неё сошёл с ума. Вдруг её ноги оторвались от земли... Это рука воина схватила её за шиворот, но Цветанка ужом вывернулась из своей свитки и бросилась бежать куда глаза глядят.

– А-а-а... Выродки проклятые! – хлестнул её истошный женский крик.

Трое навиев на краю деревни насиловали молодую бабёнку: двое держали несчастную, а третий развязывал себе штаны. Платок женщины был втоптан в грязь, растрёпанные косы реяли на ветру, а на перекошенном, мокром от слёз лице с растянутым в крике ртом застыло страдание, ужас и мольба. Голос жертвы, сорванный до хрипа, только подзадоривал насильников, и глупо было ждать, что этот исступлённый вопль достигнет их каменных сердец и остановит злодеяние.

– Эй! – окликнула Цветанка.

Воин, собиравшийся первым предаться утехе, обернулся. Нож-засапожник, вылетев из руки воровки, засвистел в воздухе и вонзился точно ему в глазницу, и злодей рухнул наземь, а двое его товарищей оставили женщину и кинулись с обнажёнными мечами на Цветанку. Воровка пожалела, что при ней не было матушкиного ожерелья: как бы ей сейчас пригодился заговор на отвод глаз! Впрочем, она и без того не растерялась – оттолкнувшись от мостика из хмари, она кубарем перелетела через головы противников и чётко приземлилась на ноги у них за спиной. Не теряя времени, воровка набрала в обе руки по сгустку хмари, сжала их до каменной плотности и запустила навиям в затылки. Те, не ожидавшие такой прыти, не успели обернуться – и уже в следующее мгновение лежали лицом в жидкой грязи, с бульканьем и пузырями погружаясь в неё. Цветанка победоносно перепрыгнула через бесчувственные тела и вытащила свой верный нож из раны насильника. Чпок! – насаженное на клинок глазное яблоко выскочило наружу, и воровка-оборотень брезгливо стряхнула его.

Женщина, сотрясаясь от рыданий, даже не убежала прочь – бессмысленно ползала, рвала на себе волосы и стонала сквозь стиснутые зубы.

– Всё, они больше не тронут тебя, – хмыкнула Цветанка. – Беги к своим.

– К кому? – выла та, покачиваясь из стороны в сторону. – Никого у меня не осталось, одна я, одинёшенька-а-а!.. Батюшка мой и муж со свёкром в огне сгорели – эти звери проклятущие всех, кто против них бился, спалили! Всех защитников наших, а-а-а!.. Матушке моей старенькой голову размозжили! Детушек моих на глазах у меня зарубили – в лёд обратили... Зачем, зачем ты меня спас?! Лучше убей меня, прирежь своим ножиком! Незачем жить мне больше!

Безумный огонь осенней молнией озарил глаза несчастной, и она бросилась к Цветанке.

– Дай, дай мне! – голосила она, пытаясь вырвать у воровки нож. – Дай, я сама себя порешу!

– Обалдела ты? Не вздумай! – рыкнула Цветанка, вынужденная отпихнуть молодую вдову.

Та упала и забилась в крике, до крови вцепившись зубами себе в руку, а воровка стояла над нею, оглушённая засасывающей, ледяной пустотой. Тело ещё гудело от схватки, кровь стучала в висках, а у её ног корчилась женщина, чья спасённая жизнь была не нужна даже ей самой. «Гррр», – рокотало в горле у Цветанки, от нарастающего в груди яростного вихря её пошатывало, а жилы взбухли на жаждущих мести руках. Она выхватила у одного из поверженных навиев тяжёлый меч... Мертвенным морозом дышал тускло серебрившийся в дневном сумраке клинок, и Цветанка ошалело понеслась с ним в единственном желании – отрубить хотя бы несколько вражеских голов.

Она с рёвом бросилась на навиев, оцепивших костры. Клинок лязгнул о клинок, и рука воровки отнялась и повисла после первого же удара, выбитая из плеча: в неё всверливались холодные искорки голубых глаз могучего, широкоплечего воина в богатых доспехах. Туловище его закрывал панцирь, на внешних сторонах бёдер мерцали гибко соединённые чешуйки, а голени были под защитой высоких стальных сапогов. Наколенники и мощные наплечья сверкали россыпями драгоценных камней, а по панцирю змеились завитки золотых узоров. Этот щёголь даже почти не замахнулся, а живот Цветанки словно бык пропорол с разбегу рогом, и настало чёрное удушье.

Сознание вернулось в растянутое между двумя деревьями тело. Боль вгрызалась шипованным ошейником: руки затекли, сдавленные кандалами, а ноги болтались в пустоте. Голубоглазый воин в дорогом вооружении стиснул ей подбородок латной перчаткой и прорычал в лицо:

– Ты – Марушин пёс. Мы пришли из Нави, и у нас с тобой одна богиня. Почему ты не помогаешь? Почему ты против нас?

Цветанка еле различала знакомые слова, произносимые с рокочущим, лязгающим иноземным выговором. По хребту струилась зубастая боль, окаменевшие от напряжения плечи уже не ныли – они омертвели.

– Неважно, кто я, – с трудом выдавились у Цветанки слова, царапая горло. – Вы пришли с войной на мою землю, вы убиваете беззащитных женщин и детей. Вы – изверги. Мне плевать, откуда вы и кому поклоняетесь. Вы – враги. Вот и весь мой вам сказ.

От удара тыльной стороной латной перчатки рот Цветанки наполнился кровью, а голубоглазый навий что-то потребовал на своём языке у сородичей. Ему вручили длинный чёрный кнут, блестевший, как чешуйчатое змеиное тело.

– Мы пришли, чтобы сделать Явь нашим новым домом, – шипел он в глаза Цветанке. – Людей и дочерей Лалады мы хотим истребить, а вас, наших собратьев и единоверцев, пощадить и отдать вам обширные земли для вольного и сытного житья. В этой войне есть выгода и для вас. Вам не придётся больше прятаться по лесам, вы станете хозяевами этой земли наравне с нами! Ты всё ещё считаешь нас врагами?

Кровавый плевок забрызгал его красивое лицо в обрамлении серебристых щитков шлема, выполненных в виде птичьих крыльев.

– Вот тебе мой ответ, – прохрипела Цветанка. – Хоть телом я Марушин пёс, но моё человеческое сердце леденеет от ваших зверств. Никогда вы не будете моими собратьями.

Ледяные искорки в глубине голубых глаз вонзились в Цветанку безжалостно, как клыки упыря.

– Вот как... Что ж! Тот, кто считает нас врагами, сам становится нашим врагом. А с недругами у нас разговор короток.

Удар кнута ядовито обжёг тело Цветанки, но она зажала крик зубами, не дав ему вырваться. За первым ударом последовал второй, третий, четвёртый... Колючие объятия боли смыкались вокруг тела, и Цветанка содрогалась, но не позволяла этому зубастому чудовищу добраться до светлого комочка нежности, благодаря которому она была до сих пор жива. Запоздалое сожаление летело волчьим воем над сумрачной землёй: ради Светланки следовало поберечь себя, не лезть в драку, но... Так уж вышло. Едва она шагнула на стонущую под поступью врага землю, как её закрутило, понесло. «Невзора сумеет позаботиться о ней», – последняя гаснущая мысль подала голос и умолкла в тошнотворной круговерти.

Цветанку тащило с бешеной скоростью по нескончаемому проходу с округлыми, радужно переливающимися стенками. Душа трепетала надутым парусом, раскрываясь навстречу кому-то огромному и прекрасному... Не осталось телесной боли, смятение и отчаяние растаяли призраками в бескрайнем облачном просторе, наполненном мягким светом зари. Цветанка, свободная и беспричинно счастливая, брела по колено в молочно-белом тумане. Облака, подрумяненные дивными, умиротворяющими лучами, возвышались вокруг причудливыми башнями; одно из них рассеялось, явив изумлённому и восхищённому взору воровки синеокую деву. В нескончаемом море её прохладных серебристых волос хотелось блаженно утонуть, а светлые, будто схваченные изморозью ресницы обрамляли задумчивые озёра огромных глаз. На шелковисто-гладком лбу, словно приклеенные, мерцали радужными росинками прозрачные камни, складываясь в цветочный узор.

В этом светлооблачном пространстве каждая мысль тут же исполнялась, и Цветанка очутилась с девой лицом к лицу. Миг – и её губы уже пробовали на вкус малиновую сладость уст сиятельной незнакомки.

«Юная нахалка, – прозвенел, отдаваясь пленительным эхом в голове Цветанки, смеющийся голос. – Ты хоть знаешь, кто я?»

В этом удивительном чертоге с души падали все цепи, радостно таяли запреты, и все желания выпущенными из клетки птицами устремлялись на свободу. Цветанка без смущения делала и говорила то, что распускалось внутри неё ослепительным цветком правды...

«Ты – самая прекрасная женщина, госпожа, – беззастенчиво вырвалось у неё из глубин сердца. – Уж не гневайся: когда я вижу такую красоту, я теряю голову».

«Да, твоё неисправимое женолюбие мне известно, – усмехнулась дева, и её воздушные пальцы с пуховой нежностью скользнули по щеке Цветанки. – Я мечтала создать своих детей такими, как ты – чтобы в них было столь же много любви, сколько в тебе. Любовь у тебя можно брать бесконечно – её в твоём сердце не становится меньше... И это неудивительно: ведь твоя мать – Любовь».

Из облачного тумана пальцы девы выудили янтарное ожерелье, при виде которого сердце Цветанки разорвалось на тысячи мерцающих светлячков и разлетелось по всему миру... Тепло матушкиной улыбки незримо коснулось её невесомым лучиком, погладив по макушке.

«Я должна собрать как можно больше любви во Вселенной, дабы исцелить мой мир, – с безгранично светлой материнской печалью в синих очах молвила дева. – Моей собственной, увы, не хватило... Мне больно от того, что творят мои дети, но я не могу остановить их: я отделила их волю от своей и дала им свободу действий. Ты – совершенный образец того, какими бы я хотела видеть их. Мне жаль, что для тебя я останусь только мачехой...»

Уста девы приблизились, и Цветанка растворилась в звенящих чарах поцелуя, от которого душа разлеталась тысячами звёзд, теряя память и своё «я». В каждой звезде сияли свои миры, зарождалась жизнь, и разумные существа познавали себя и пытливо стремились раскрыть тайны мироздания. На одухотворяющих крыльях этого поцелуя Цветанку понесло назад по радужному проходу и выбросило в висевшее на цепях тело. Рука воина содрала с неё кровавые лохмотья рубашки, и белозубая пасть искривилась усмешкой:

– Так ты – девица? Так даже веселее!

Воспоминание о чудесном поцелуе хлестнуло Цветанку сильнее кнута, но это была живительная боль. Её горячие отголоски пробудили в мускулах жаркую ярость, и они начали грозно надуваться под исполосованной до крови кожей, образуя единый живой доспех, твёрдый как сталь. Хрясь! – одним рывком выбитое плечо встало на место, а тело воровки начало покрываться белоснежной шерстью. С гортанным рыком она подобралась вверх на цепях, пока те не натянулись прямой струной меж стволами; могучим человеко-волком она смотрела на своих мучителей, и остатки одежды сползали с неё лоскутками. Цепи лопнули, как тонкие волоски, и на землю спрыгнула уже белая, как снежный буран, волчица, готовая рвать в клочья всех, кто встанет на пути. Навии ошарашенно расступились, и Цветанка помчалась по деревне, разбрасывая вражеских воинов силой хмари, которая гневной волной катилась впереди неё. Ни один меч не поднялся против неё – наоборот, навии расступались в благоговейном ужасе, а некоторые простирались ниц в порыве поклонения.

Обтянув место казни яростным кольцом из хмари, она подскочила и вознеслась высоко над деревней. Беда копошилась на чёрной ладони земли, нужно было только сдуть проклятых муравьёв, вообразивших, что им всё дозволено... Цветанка обрушилась с высоты своего прыжка, и от приземления четырёх белых лап твердь содрогнулась, будто где-то вдалеке треснула и рассыпалась гора. Кольцо хмари с гудящим «фух» резко сомкнулось, и все костры в один миг потухли... Цветанка стояла, тяжко переводя дух, а вокруг горько дымились пепелища. Спасла ли она людей? Увы, нет: у столбов висели на цепях лишь обугленные останки, и из груди Цветанки вырывался горестный рёв.