Начал накрапывать дождь. Невзора с навием вернулись из леса: женщина-оборотень плыла павой, растомлённая, с умиротворением на лице и с прилипшими к испачканным коленям листочками и травинками. У Ойхерда была в грязи вся его избитая спина, и Невзора окатила его водой из ковшика.

– Ничего, заживёт, как на Марушином псе, – усмехнулась она, похлопав воина по сильному плечу и выдав ему свою старую рубашку – чтоб кровь впитывалась. – Езжай, дружок, да коробок свой забирай: ни к чему нам чужое добро.

– Отвергнутое подношение – не дарованное прощение, – опечаленно молвил Ойхерд. – Я потеряю благоволение Маруши...

– Езжай, езжай, не задерживайся.

Цветанка больше не удостоила его ни одним словом. Воины помогли Ойхерду надеть доспехи, и он забрался на сиденье. Навии погрузили на крышу сундук, подхватили носилки за жерди и растворились в шелесте дождя.

Невзора взяла ведро с водой и окатилась на крыльце с головы до ног, после чего с рычанием встряхнулась по-звериному, разбрасывая вокруг себя брызги.

– Не поняла я что-то, подруга. Вот это вот... что сейчас было? – Цветанка затопила печь и высыпала на стол две пригоршни пшена, чтобы перебрать для каши.

Невзора спокойно села к печке, промокая полотенцем волосы.

– Я ж говорю: с паршивой овцы хоть шерсти клок, – хмыкнула она. – Я дочку хочу. Да и Смолко сестричка нужна: Светланку беречь надобно, с нею не очень-то поиграешь. Что, сынок, хочешь сестрёнку? – Женщина-оборотень подхватила мальчика и усадила на колени, нежно вороша его чёрные кудри. – Вы с ней бегать станете, играть да резвиться. Ох и весело вам будет! Батюшка у нас пригожий – красивая девочка родится...

– Почём ты знаешь, что девочка будет? – Цветанка выбирала пальцем мусор из крупы, поглядывая, как разгорается в печи огонь.

– А я сверху была, – лукаво прищурилась Невзора, потёрла красные пятнышки на коленях, и в глубине её зрачков отразились шальные рыжие отблески пламени. – Сердцем чую.

Понимая, что плохи дела у Воронецкой земли, и дальше будет только тяжелее, Цветанка с Невзорой спешно принялись добывать снедь для Светланки: следовало успевать запасаться, пока навии окончательно не разорили людей. Набивая свою тележку мешками, они тащили в дом горох, ячмень, овёс, лук, морковку, репу, капусту... Орехов, сушёных грибов да ягод у них ещё с лета на чердаке было припрятано достаточно. Там же в тёмном углу стояли сундуки с яснень-травой, которую Цветанка в месяце липне собирала и заготавливала в плотных рукавицах, чтобы лечить и оберегать девочку. Один только запах этой травы резко бил её словно обухом по голове, вызывая тошнотворную слабость и головокружение до звона в ушах, но Цветанка пересиливала себя – во благо Светланки. Скоро домик был набит продовольствием, как мышиная нора.

– Тут на целый год хватит, – с усмешкой говорила Невзора.

Теперь они со Светланкой могли пересидеть любую войну, но жителям Зайково приходилось туго: навии отобрали бóльшую часть их запасов, и людям предстояла голодная зима. Не могла Цветанка спать спокойно, зная, что соседи в беде... Думала она, думала и придумала.

Сперва люди испугались и напряглись, когда Цветанка пришла в деревню. Она ходила по дворам и стучала в ворота:

– Люди добрые, вам скоро есть станет нечего! Дайте мне телеги, я для вас в город за хлебом съезжу. Мне его даром отпустят.

Не все жители ей открывали: боялись. Колотя в ворота и ставни, Цветанка весело кричала:

– Да что вы, как мыши, притаились? Не съем я вас. Вам самим с едой помочь хочу. Меня супостат за родню считает – мне всё дадут и денег с меня не возьмут.

Некоторые селяне, высовывая носы наружу и держа на всякий случай наготове вилы и топоры, с недоверием спрашивали:

– А тебе-то какая с того выгода, оборотень? Какого рожна ты нам вдруг помогать берёшься?

– А вы не ищите в моих делах корысти, – терпеливо объясняла Цветанка. – И оборотнем не кличьте меня: душа у меня такая же, как у вас – человечья.

Пятьдесят дворов было в Зайково, и только двадцать из них всё-таки откликнулись, поверили Цветанке. Из телег составили небольшой обоз, взяли с собою кваса да пирогов и пустились в путь. Воровка приоделась в свою лучшую свитку, новые сапоги и вышитую рубашку, опоясалась алым кушаком с кистями.

– Со мною ничего не бойтесь, – ободряла она мужиков. – Ежели врага встретим, я им только словечко скажу – и нас не тронут.

До Нижнего Волчка они добрались без приключений. Город, погружённый в гнетущий серый полумрак, мерцал тусклыми огоньками; горожане старались без крайней надобности на улицу не выбираться, а если это всё же требовалось, то опасливо крались вдоль стен и заборов, освещая себе дорогу слюдяными фонарями. С наступлением кромешной ночной черноты выходить из дома и вовсе запрещалось: захватчики установили для жителей «мёртвый час». Цветанку с пустым обозом сразу остановили навии-стражи и учинили допрос: кто такие, зачем приехали? Та, спрыгнув с телеги, намётанным глазом определила начальника и пальцем сделала ему знак склонить ухо: она едва доставала ему макушкой до подмышки.

– Братец, – улыбнулась она во всю клыкастую пасть, – я со своими холопами за хлебом и прочими харчами приехал – для семейства моего.

– А большое у тебя семейство? – принялся расспрашивать начальник. Увидев зубы оборотня, он как будто смягчился.

Цветанка наплела ему с три короба про знатный и многочисленный род Марушиных псов, что живёт в лесу около Кукушкиных болот: матушка, батюшка, братья, сёстры, шурины, золовки, девери, зятья, снохи и прочая родня... На ходу придумывая имена и степени родства, она густо оплетала уши навиев небылицами, а мужики на телегах качали головами и перешёптывались меж собой – дивились ловко подвешенному языку воровки.

– Так сколько тебе надобно хлеба и харчей? – спросил начальник отряда.

– Да вот ежели все эти подводы доверху наполните, в самый раз будет, – сказала Цветанка.

– А не многовато ли? – нахмурился стоявший рядом навий-снабженец.

Вдруг раздался обжигающе-ледяной властный голос, приказавший что-то на навьем языке. Цветанка вскинула взгляд и узнала Ойхерда: тот в сверкающих доспехах величаво восседал верхом на чудовищном коне с мохнатой гривой, мускулистой широкой грудью и красными глазами-угольками. Могучий зверь под седлом фыркал и бил пудовыми копытами, сдерживаемый рукой седока, и воровка невольно попятилась, вспомнив коня Северги. Она ни слова не понимала по-навьи, и душа обледенела от подозрения: уж не собирался ли голубоглазый воин припомнить ей ту унизительную порку кнутом? Опасения оказались напрасными. Едва смолк последний хрипловато-рокочущий отзвук голоса Ойхерда, как навии тут же забегали, засуетились и на глазах у изумлённых мужиков накидали полный обоз продовольствия – всевозможного зерна и овощей, овса для лошадей, два десятка клетей с живой птицей и дюжину бочек крепкого мёда. Сверх тех двадцати возов, с которыми Цветанка прибыла в город, им дали ещё десять. Круглыми, как плошки, глазами селяне вытаращились на Цветанку, когда Ойхерд спешился, снял шлем и преклонил перед нею колени.

– Надеюсь, моя скромная помощь смягчит твой гнев, и ты простишь меня, – молвил он смиренно.

Уж так устроено было сердце Цветанки, что ненависть не жила в нём долго, хоть и тлела ещё память о жестоком набеге, унёсшем жизни многих селян. Впрочем, прощение воровка-оборотень предпочла ещё попридержать, а потому лишь скорчила оскорблённо-высокомерную мину в ответ Ойхерду – чтоб не обольщался и не расслаблялся.

Гружёный обоз прибыл в Зайково ночью, и его встречали в почти полном молчании. Трепетали рыжие языки пламени светочей, и из мертвенного тумана выступали светлыми пятнами лица... У мужчин и женщин, у детей и стариков были одинаковые, тревожно-алчущие очи, мерцавшие в глубокой тени глазниц, и даже всякое повидавшей Цветанке стало не по себе, словно она попала в какое-то царство восставших покойников. Мужики-возницы устало слезали с телег, и на грудь им с молчаливым исступлением бросались жёны, словно встречая их с войны. Никто не лил слёз, не кричал, не улыбался – деревню накрыла бездонная тьма, глухая, немая и мёртвая.

– И вправду снедь достал, кормилец, – сказал рослый и могутный бородач.

Его кучерявая темноволосая голова сидела на поистине бычьей шее, а от хлопка его ручищи-лопаты по плечу Цветанка чуть не присела.

– Здравия тебе, благодетель, – послышались голоса из тумана.

Люди подходили, кланялись – кто молча, пронзая Цветанку печальной тьмой глаз, кто бормотал невнятные слова благодарности. А дюжий бородач – по всему видно, староста – сказал:

– Даже не знаем, как отплатить за твоё добро. Вот, возьми хоть, что ли, Млиницу в жёны. Осиротела она, всю семью её супостаты погубили, но бабёнка хорошая, тебе по нраву будет. И собою пригожая, и хозяюшка умелая.

С этими словами он подтолкнул вперёд молодую женщину, закутанную в чёрный платок. Взглянув в её лицо, застывшее отрешённо-горестной маской, Цветанка узнала в ней бедняжку, спасённую ею от насильников. Ошарашенная таким «подарком», воровка начала отнекиваться и отшучиваться, а Млиница стояла, будто жертвенный барашек, прижав скрещенные руки к груди и блуждая несчастным, опустошённым взором в небесной черноте.

– Бери, бери, – уговаривали Цветанку. – Не пожалеешь...

Слово за слово, нога за ногу, шаг за шагом – воровка сама не заметила, как оказалась в тихой, чисто убранной избе молодой вдовы, а следом мужики вкатили бочку мёда с обоза и несколько мешков с зерном – в качестве приданого. Поскребли соседи по своим сусекам и худо-бедно наскребли угощений на свадебный стол; Млиницу обрядили в красный платок вместо чёрного, и каждый гость выпил по чарочке мёда за счастье «молодожёнов». Шумных гуляний устраивать не стали: ещё реяли пепельные крылья беды над крышами, и в доме теперь уже бывшей вдовы витал едва приметный полынный дух скорби. Все разошлись по избам спать, и Цветанка с новой супругой остались наедине за столом. Взяв Млиницу за подбородок, воровка заглянула в её глаза, подёрнутые льдистой глазурью боли.

– Глянь-ка на меня, голубка. Признаёшь хоть?

Длинные ресницы Млиницы дрогнули, остекленелый взгляд оживился проблеском узнавания.

– Спаситель мой, – сорвался с её губ усталый шёпот.

В пылу драки Цветанка не особенно разглядела её – не до того было, а сейчас присмотрелась. Правду сказал тот здоровенный мужик: Млиница оказалась и в самом деле весьма миловидной. Прозрачные, как весенне небо, очи блестели скорбной горчинкой, а на пушистых, загнутых кверху ресницах и богатых бровях словно пыльца цветочная золотилась... Сердце Цветанки ёкнуло и согрелось нежным состраданием.

– Ах ты, горлинка ясная, – прошептала она и расцеловала точёный носик и щёчки Млиницы, окроплённые очаровательной россыпью веснушек. – Что ж делать мне с тобою, жёнушка? Свалилась ты мне как снег на голову – нежданно-негаданно.

– Как хоть звать тебя, избавитель? – спросила Млиница, тоже, очевидно, впервые хорошенько приглядываясь к Цветанке.

– Зови меня Зайцем, – ответила воровка.

Огорошенная внезапной женитьбой, она не отказалась от нескольких чарок мёда, и хмель ласковым, жарким дурманом потёк по её жилам. Млиница тоже пила, с каким-то лихим отчаянием опрокидывая в себя каждую чарку – словно бросалась вниз головой в пропасть. Скоро в её глазах поплыла бархатная дымка, а веки то и дело опускались под тяжестью огромных ресниц. Она развязала ворот рубашки и стащила с головы платок, и летнее донниковое золото её кос рассыпалось по плечам.

– Ох, что-то пьяная я стала, душно мне! – воскликнула она, растягивая ворот всё шире, словно бы желала порвать его совсем.

Цветанка застыла в сладострастном восторге, не сводя взгляда с вздымающейся груди Млиницы и её наливных, ярко-вишнёвых губ. Снова женская красота оказывала на неё своё пьянящее действие: в мыслях наставала блаженная пустота и лёгкость, а внутри тепло и влажно набухала ненасытная жажда телесной близости.

– Крылышки бы мне... полетела б я над землёй, – запрокидывая голову, бредила Млиница. – Летела б долго-долго вместе с журавлиным клином, пока не выбилась из сил. А когда б крылышки мои устали, упала б я камнем вниз! Ох... Детки-детушки мои... Матушка, батюшка! Видели б вы меня сейчас... Ладо мой...

Отказавшись от новой чарки, она мученически изогнула брови и закрыла глаза. Протяжным птичьим кличем полилась песня:

Гляделась в небо ясное, как в зеркало –

Раскинулись осколочки тропинкою.

Беда зеленоглазая не мешкала –

Бреду по свету ныне сиротинкою.

Невыносимо босоногой душеньке

По черепкам влачиться в одиночестве:

Ни стоп омыть усталых и натруженных,

Ни пепел сердца выгрести весь дочиста.

Расчешет осень косы серебристые,