Раскинет в небе крылья журавлиные.

Как на юру́ под ветром горьким выстоять?

Как не сломаться тонкою рябиною?..

К груди родной припасть бы серой горлицей

Да маком алым потянуться к солнышку...

Бездомным ветром вею по околицам,

Судьбину вдовью выклевав по зёрнышку.

Огромными алмазами катились по её щекам слёзы, и Цветанка ласково вытирала их пальцами. Женщина не противилась поцелуям, но глаза её, несмотря на хмель, оставались колкими, чужими.

– Не обессудь, новый мой супруг, – сказала она. – Телом моим можешь владеть, но сердце моё с ладушкой моим в землю ушло.

– Ничего, оттаешь, оживёшь, – бормотала воровка, утопая в малиновой мягкости её губ. – Не сразу, потихоньку... Бедная ты моя.

Нежность раскинула крылья, простираясь над Млиницей и ограждая её от напастей и горя. Цветанка скользила губами по её косам, погружалась в их прохладный шёлк, а потом подхватила на руки и перенесла на печную лежанку. Из груди Млиницы вырывался то надломленный смех, то рыдания, и она в хмельном бреду не сопротивлялась раздевающим её рукам воровки. С трепетной бережностью Цветанка освободила женщину от одежды и проворно разделась сама; комок вещей полетел на пол, и воровка прильнула к мягкому, податливому телу. Млиница не разглядела впотьмах истинное естество Цветанки, а та и не спешила открывать правду: выручила прихваченная со стола морковка. Хмельной жар оплетал их прочными нитями, кровь гудела и звенела в висках, дыхание смешивалось; соль слёз Млиницы жгла губы Цветанке, и она впитывала в себя вдовью боль и выдыхала её в горячий печной сумрак.

– Вот так, моя горлинка, отдай мне свою тоску-кручину, – шептала она между поцелуями. – Мне ли не знать, что такое горе? Довелось мне хлебнуть его полной ложкой... Ох ты, боль болючая, мука злая, колючая... Уйди из сердечка Млиницы, выкатись клубочком, провались в овражек! Я с тобой, моя золотая.

Млиница обвила разгорячёнными, влажными руками шею воровки и прогибалась под толчками, жмурясь и кусая губы. Её прерывистое дыхание дрожало от рыданий, солёные струйки бежали по щекам нескончаемо, а Цветанка упорно продолжала своё дело, пока Млиница не начала тоненько вскрикивать и повизгивать. Воровку и саму накрыло сладостное томление, с каждым движением нараставшее и разгоравшееся; его острые раскаты отдавались внутри щемящим эхом наслаждения – отголоском ощущений Млиницы. Последний гортанный стон – и обе обмякли, слушая стук сердец и переводя дух.

Потом Млиница сжалась комочком, отвернулась и тихо заплакала. Цветанка прильнула к ней сзади, чмокая её то в ушко, то в безмолвно вздрагивавшее плечо, шаловливо изучала пальцами бугорки позвонков.

– Поплачь, поплачь, горлинка. Пусть боль выйдет из тебя... Ежели горюшко носить в себе, так и захворать недолго.

Видно, Цветанка прижалась к Млинице слишком тесно: та, похоже, почувствовала что-то странное. В первый миг она застыла, а потом круто развернулась к воровке лицом. Её ладонь скользнула Цветанке в пах и тут же отдёрнулась, как от кипятка, и Млиница отпрянула и забилась в угол.

– Ты... ты... – бормотала она, сверля Цветанку полным ужаса взглядом и пытаясь закутаться в свои волосы.

– Что такого страшного ты там нашла, ладушка? – Цветанка придвинулась ближе, загораживая ей выход с лежанки. – Что ты шарахнулась от меня, как от чудища мерзкого? Да, не мужчина я, хоть мне и удобнее, чтоб меня считали таковым.

– Как же так? Что же это такое? – лепетала Млиница в смятении. – Я ж при всём честном народе твоей женой стала...

– И не только при народе, – ухмыльнулась Цветанка, хрустнув морковкой на зубах. – Жена ты мне и есть. И уж коли так вышло, то придётся мне теперь и о тебе заботиться.

Млиница со сдавленным писком спрятала лицо в ладонях. Цветанка чувствовала пальцами, как пылают у красавицы щеки, улавливала в биении жилки на шее отзвук загнанного стука сердца. Она принялась покрывать её с головы до ног поцелуями, а та вертелась ужом и осыпала её плечи ударами кулачков.

– Пусти... Уйди... Оставь! – пыхтела Млиница, отбиваясь. – Не может такого быть, чтоб баба была женой другой бабе!

– Бывает всякое, ладушка. – Цветанка придавила новоиспечённую супругу собой, и её трепыхания вызывали в ней только щекотку и смех – ни дать ни взять котёночек маленький пихается. – Ну, ну, тише... Успокойся. Раз уж нас с тобою люди окрутили, так тому и быть.

Млиница понемногу перестала биться и затихла под Цветанкой, отвернув лицо и прикусив губу. Выражение у неё было растерянно-испуганное, жалобное, и воровка успокоительно чмокнула её в ушко.

– Не горюй. Что за беда? Сознайся, ведь тебе хорошо было.

– Было, – всхлипнула Млиница. – Ох, стыдоба...

– Нет в том ничего стыдного, дурочка, – шепнула Цветанка, поворачивая её лицо к себе и нежно щекоча наливные, ягодно-сочные губы своими. – Кому какое дело, кто с кем на ложе тешится?

Щекотка перерастала в полноценный глубокий поцелуй, в который Цветанка вкладывала всё своё искусство обольщения и ублажения. Трещинка на сердце ёкнула и чуть разошлась, словно предупреждая: берегись, не впускай любовь – как бы не пришлось потом потерять. Полюбишь – а беда-зверь вырвет зубами, проглотит любимое, а душе потом ещё долго кровоточить... Кожа стала липкой, сплетённые ноги упирались в печную трубу, и воровка, извиваясь, старалась уловить и для себя немного телесной радости. Раскрасневшаяся Млиница сопела и смущённо отворачивалась, но Цветанка неизменно ловила её губы своими.

– Не красней! Чай, не девица нецелованная, – грубовато-ласково выдохнула она.

Выстраданной вспышкой накрыла её плотская услада. Переведя дух и дождавшись, когда сердце успокоит свой загнанный стук, воровка нагишом слезла с печки: жгучим комом в животе шевельнулся голод. На столе тускло, синевато умирал огонёк в масляной плошке, еле-еле озаряя горницу колыхающимся светом; Цветанка взгромоздилась на край и впилась зубами в пирожок с грибной начинкой.

– Что ж ты по-людски-то за стол не сядешь? – зашевелилась на печке Млиница. – Чисто зверь...

– Жена, помалкивай знай! – с набитым ртом пробурчала Цветанка. – Как хочу, так и сижу. А станешь мне указывать – как залезу на печку, да как отделаю тебя ещё разок!

Сказала она это так, смеха ради, но Млиница отвернулась и завсхлипывала. Воровка вздохнула, пожалев о своих словах.

– Да будет тебе убиваться!.. Шуткую я. Не плачь, пташка моя. Слезай-ка лучше да угощайся! Пироги с грибами знатные.

Млиница неуклюже слезла с печки, и Цветанка внимательно осмотрела её – не остались ли в пылу страсти на её коже царапины от когтей. Красных отметин не было. Та накинула рубашку, убрала волосы и робко присела на лавку, не решаясь притронуться к еде.

– Кушай, кушай, лада. – Цветанка подвинула ей блюдо.

Млиница взяла пирожок и принялась понемножку отщипывать, и воровка с грустным теплом на сердце погладила её по голове, как маленькую.

– Ну, жёнушка, как жить будем? – усмехнулась она. – Пойдёшь ко мне? Я с названной сестрицей Невзорой живу и с двумя детишками – Смолко и Светланкой. Смолко – это сеструхин сынок, Марушин пёс, как и мы с Невзорой. А Светланка – человеческое дитё, воспитанница моя и свет сердца моего.

Млиница сжалась под ласкающей рукой Цветанки и втянула голову в плечи, держа пирожок обеими руками.

– Ох, нет, только не в лес, – несмело улыбнулась она. – Не зови, я там от страха умру. Зверей диких боюсь и оборотней. Лучше я дома останусь, а ты ко мне приходи, когда захочешь.

На том и порешили. Перед уходом Цветанка сделала кое-какие дела по дому: натаскала воды, намолола муки на ручном жёрнове. Млиница всюду ходила за нею, то и дело пуская слезу – то над сделанной рукой свёкра упряжью, то над мужниной рубашкой, то над тряпичными куколками дочек. Свежо было смертельное горе в её сердце, но в затянутом влажной поволокой взгляде женщины проблёскивала надежда, когда она смотрела на Цветанку. А воровка чесала в затылке: досталось ей вместе с женой и приличное хозяйство. Глядя на изящное кружево деревянной резьбы, украшавшей дом, на опрятно сложенную дровницу, она везде чувствовала рачительную руку мужчины-хозяина. Жила семья, не тужила, хлеб сеяла, скотину держала, детей воспитывала... Пришли навии – и не стало ни мужа работящего, ни родителей пожилых, ни детушек малых. Лежал в сарае добрый, начищенный плуг и прочие землепашеские принадлежности, да некому ими трудиться стало. Коней и быков забрали и сожрали враги, осталась одна корова с телёнком, коза с козлом да немного птицы. Кулаки Цветанки сжались, зубы скрипнули, ожил в сердце начавший было остывать уголёк гнева. Нет, не порки кнутом заслужил Ойхерд! Жалела воровка теперь, что в его очи бесстыжие не плюнула и не всадила нож ему в сердце. Хотелось бы ей теперь привести его к этой вдове да заставить его у неё в ногах валяться и вымаливать прощение...

А потом, подумав, Цветанка рассудила: толку-то с того, если б она зарубила пять навиев, а на шестом сама голову сложила? Кто привёз бы в разорённое Зайково обоз с продовольствием? Права была Невзора – с паршивой овцы хоть шерсти клок. Если этот навий так горевал, что Маруша за оскорбление белой волчицы лишит его своего благоволения, грех было не воспользоваться этим. Каждый должен заниматься тем, что у него лучше всего получается: воины – воевать, а плуты – плутовать. И уж коли из Цветанкиного плутовства выходил кое-какой прок, то почему бы нет?..

– Не тужи, голубушка, – сказала она, обняв Млиницу за скорбно поникшие плечи. – Выстоим, выживем. Я тебя в беде не брошу.

– К чему мне моя жизнь теперь? – проронила та. – В детушках жила душа моя, а их не стало – и света моего не стало.

– Вот как с тобой быть? – вздохнула воровка. – И домой мне надобно, и тебя боюсь оставить: чего доброго, ещё сотворишь с собой что-нибудь... А ну-ка, собирайся, подруженька, пойдёшь со мною в лес. Мы хоть и волки, да не совсем. Не съедим тебя. Поживёшь с нами, покуда в голове не прояснится.

Млиница испугалась, принялась со слезами отнекиваться, но Цветанка сама собрала в узелок кое-какое бельё и одёжу, взвалила его на одно плечо, а через второе перекинула брыкающуюся и рыдающую женщину. Стремительно проскользив несколько вёрст по слою хмари на земле, она поставила Млиницу на ноги. Некуда той стало деваться: кругом лес дремучий – тишь жуткая.

– Ох, лучше прямо здесь меня сожри! – голосила Млиница, прильнув к замшелому стволу и нарушая своим криком бессловесный покой старых деревьев. – Не волоки меня в чащобу свою тёмную!

– Глупая ты баба, – хмыкнула воровка-оборотень. – Ежели б мне тебя сожрать понадобилось, от тебя уж давно и косточек не осталось бы. Жизнь твою хочу я уберечь, дурёха. Не шуми, идём-ка лучше.

Повесив узелок себе за спину, она подхватила Млиницу на руки и понесла дальше.

– Ох, кто ж там за скотиной-то ходить будет! – причитала женщина. – Дом-то мой на кого останется!

– Я сбегаю, договорюсь с твоими соседями, – утешила её Цветанка. – Мир не без добрых людей, пособят. Скотина не помрёт, сыта будет, а по стенам не горюй. Они стоят – есть-пить не просят.

Млиница так тряслась от ужаса, что ноги отказались ей служить, и Цветанке пришлось переносить её через порог лесного домика, точно невесту. А дома всё шло своим чередом: в печке пыхтела каша и дозревала грибная похлёбка с луком и горохом, а Невзора кормила грудью Светланку. Смолко в волчьем облике, превратив чисто обглоданную оленью лопатку в игрушку, весело гонял её по горнице – забрасывал под лавку и потом с пыхтением доставал оттуда.

– Ну, вот мы и дома, – сказала Цветанка, ставя Млиницу на ноги.

Поспешила воровка отпускать её: приняв, видно, оленью кость за человечью, та упала без чувств. Смолко тем временем загнал лопатку глубоко в подпечек и теперь озадаченно скулил – не мог протиснуться в узкое пространство, чтоб достать свою игрушку. Цветанка уложила Млиницу на лавку и принялась брызгать ей в лицо водой, а Невзора спросила:

– Это ещё что за гостья?

– Да вот, привела в Зайково обоз, а они меня этак отблагодарили, – усмехнулась воровка, похлопывая Млиницу по щекам. – Отдали Зайцу в жёны вдовушку. У неё вся семья погибла. Не знаю вот, что теперь с этим подарочком делать... Одну оставить страшно, ещё руки на себя наложит, а к нам идти – в крик, в слёзы: «Боюсь, боюсь!» Беда с ней, одним словом.

Когда Млиница открыла глаза и села, к её коленям приласкался Смолко. Он ещё не успел вырасти в огромного, чудовищного зверюгу и выглядел вполне умильно со своей смешной пушистой мордахой и круглыми, детски-несмышлёными глазёнками. Поставив лапы Млинице на колени, он облизал ей лицо мокрым розовым языком.

– Славный... щеночек, – пролепетала та, прижимаясь к стене.

Смолко сообразил, что в зверином облике он великоват и этак ему кость не достать, а потому перекинулся в хорошенького крепкого малыша. Когда он полез на четвереньках в подпечек, Млиница немного осмелела и даже засмеялась над его ужимками, а при виде сосущей грудь Светланки у неё влажно заблестели глаза. Видно, она вспомнила своих детишек.