Глубокий синий бархат неба переливался самоцветными россыпями, среди которых ярко и лучисто сияла одна прекрасная Звезда – самая большая, самая ясная и влекущая. Её свет отражался в очах матушки, устремлённых в небесную бездну.

– Это – новый мир, в котором мне предстоит жить, – сказала Нежана. – Он зовёт меня. Ты у меня совсем взрослая, доченька, и более не нуждаешься в моей заботе. Пришла нам пора прощаться.

Печаль коснулась сердца Светланки прохладным крылом, но прописанному на небесных скрижалях она воспрепятствовать не могла. Знание об этом дне тихо жило в её душе задолго до его наступления, и она встретила его с покорностью и смирением.

– Благодарю тебя за всё, матушка, – прошелестел её шёпот, мягко ложась вместе с лесными духами-огоньками на траву. – Пусть тебе живётся в новом мире радостно и покойно.

Её пальцы нащупали ожерелье на шее, с которым она никогда не расставалась. Гладко обточенная бирюза дышала тёплой силой, живая и шепчущая; губы Светланки изогнулись в горчащем изломе улыбки, рывок – и бусины покатились в траву, прыгая голубыми жучками.

– Ты свободна, матушка, – сказала юная кудесница.

Сотканный из лунного света призрак улыбался ей с небесной нежностью. Прозрачные пальцы коснулись щеки, оставив на коже чувство лёгкого дуновения. Ночь растворяла любимые черты, и те плыли, покрываясь рябью, точно отражение на воде. Через несколько мгновений белое облачко растаяло без следа, а Светланка осталась на земле, не сводя затуманенного тёплой слезой взгляда с далёкой Звезды.

– Счастливого тебе пути, матушка, – сорвался с её уст вздох.

Ночной ветерок сушил её щёки, а на соседней могилке сидел дедушка и смотрел на Светланку, улыбаясь в серебряные усы.

– Тебе тоже пора туда? – спросила девушка.

– Нет, у меня душа – земная, – ответил тот. – Привык я здесь, прирос к родным местам. Но и мне надобно сменить жильё. Посох этот тебе ещё понадобится, так что принеси-ка веник – в него и переселюсь.

Светланка бесшумно прокралась в дом, взяла у печки веник и вынесла во двор. Дедушка покряхтел, весь сгорбился и стал ростом не больше названного предмета.

– Домовым тут останусь, – проскрипел он. – Да смотри, веник-то правильно ставь – помелом кверху, а ручкой книзу, чтоб счастье не переводилось.

Так Светланка и сделала, а потом снова вышла навстречу многоглазому взгляду небес. Положила руку на оплетённый вьюнком посох – и тот замерцал, засиял сказочными переливами света. Ей казалось, что он был глубоко вогнан в землю – просто так не выдернуть, но стоило ей немного потянуть, как посох легко вышел. Живые плети вьюнка затвердели и обратились в кружево серебряных завитков.

Ночного леса Светланка не боялась: кого опасаться, когда душа этих мест слита с её собственной? Ни один дикий зверь не разевал на неё пасть, а Марушины псы при встрече всегда приветственно склоняли головы. Шагая, она окидывала всё вокруг внимательным хозяйским взглядом; ствол поваленной старой сосны манил присесть, и она прислонила к нему посох, а сама устроилась рядом. Пушистый лисёнок без страха вспрыгнул на лежачее дерево, и Светланка погладила малыша.

– Чего ночами ходишь-бродишь, красавица? – раздалось вдруг за плечом. – Ночью только звери рыщут, а девицам спать положено.

Её ухо защекотало пахнущее сырым мясом и кровью дыхание, а на плечи опустились тяжёлые когтистые руки Гюрея.

– Мне что день, что ночь – всё едино, дядюшка, – ответила Светланка. – Мне некого бояться в лесу. Лес – мой дом.

– Вон оно что... М-м. – Гюрей понюхал её, защекотав плечо и шею бородой. – С ума ты меня сводишь, кудесница. Как увидел в самый первый раз – обалдел. В сердце будто заноза засела.

Его руки давили ей на плечи всё настойчивее, с недвусмысленным намёком. Прерывистое, похотливое дыхание тепло касалось шеи Светланки, вызывая в ней неприятное, тошнотное чувство.

– Пусти, дядюшка, – попросила она для начала по-хорошему. – Не надо.

– Не могу удержаться! Пьянишь ты меня, девка, крепче мёда хмельного, – рычал ей в ухо Гюрей. – Чудо как хороша... Краше тебя не видал никого! Знать, приворожила ты меня, чародейка лесная...

– Дядюшка, последний раз прошу – не надо, – теряя терпение, сказала Светланка, и в её голосе прозвенел угрожающий ледок.

– Бабы у меня давно не было, – страстно дышал брат Невзоры, скользя ладонями с плеч на грудь девушки. – Изголодался я – смерть!

– Дядь, я предупреждала. – Светланка гибко наклонилась вбок, подхватывая посох.

От легкого удара в лоб Гюрей отлетел сажени на три, точно его могучий богатырь кулаком попотчевал. Откатившись по траве, он ошарашенно замотал головой, а Светланка засмеялась, дивясь силе своего нового помощника – посоха.

– А ну-тко! – развеселилась она.

Посох пронзил ночной полог серебряной вспышкой, и в траве что-то зашуршало. Плети невесть откуда взявшегося вьюнка, стремительно вытягиваясь и свиваясь толстыми канатами, оплели руки и ноги оборотня, потащили его наверх и подвесили меж двумя соснами. Сколько он ни дёргался, пытаясь освободиться, вьюнок не рвался, точно из стали зачарованной был выкован.

– Эй! Отпусти, ведьма! – зарычал Гюрей.

– А ты не желал меня отпустить по-доброму – так повиси тут до утра, – рассмеялась Светланка. – Авось, усвоишь урок... – И добавила с насмешливой капелькой яда: – Дядюшка.

Словно попавшая в паучью сеть муха, Гюрей трепыхался меж деревьев, изрыгая ругательства, а Светланка отправилась домой.

*

Сквозь послеобеденную дрёму Цветанке померещились людские голоса – много голосов. Откуда их здесь столько – в этой-то глуши? Пронзённая молнией тревоги, воровка-оборотень колобком скатилась с полатей и приникла к окну...

Дюжина охотников из Зайково, вооружённых рогатинами, топорами и луками, окружили Гюрея, а тот метался из стороны в сторону, лохматый, сутулый, клыкастый – и в людском облике зверь зверем. Невзора со Смолко стояли на крылечке и не спешили к нему на помощь. Перепуганная Свемега, держась за большой, округлившийся живот, охала у оконца.

– Что же это? Цветик, гляди, они дядю Гюрея травят, а потом и за Смолко возьмутся!

Цветанка выскочила на крыльцо.

– Эй, ребята! – окликнула она охотников. – Вы чего к нам явились? Да не с миром, а с оружием?

Мужики услыхали, но не опустили рогатин и луков. Среди них не было тех, с кем она возила из города обоз с припасами в войну – некому было старое добро вспомнить.

– Да вот, лиходея, который у них скот резал, выследили, – с усмешкой сказала Невзора. – Поделом ему, пакостнику.

Она не защищала брата, а тот, низко нагнув голову, кидался от копья к копью, скалил клыки и смотрел по-волчьи, дико. Вдруг из-за деревьев светлой сталью прозвенел молодой голос:

– Не троньте его!

Из леса на ковре-самолёте показалась Светланка. Очи её сверкали молниями, а следом за нею нёсся шелест и древесный гул – лес словно ожил и зароптал, неодобрительно качая верхушками.

– Лесная кудесница, – оробели мужики.

Светланка ступила на землю и величавым шагом направилась в середину круга, которым оцепили Гюрея. Стебли вьюнка сплелись на её голове в корону, в ушах покачивались серёжки из шишек хмеля, а из складок зелёного наряда веяло свежестью лесного разноцветья.

– Ежели и виноват перед вами дядя Гюрей, то уж не смертною виною, – сказала она, становясь рядом с оборотнем. – Казнить легко – нелегко суд справедливо свершить!

Она ударила посохом оземь, и всё оружие, обратившись белыми голубями, выпорхнуло у охотников из рук. Те ахнули и отшатнулись, а Невзора со Смолко спустились с крылечка и встали у Светланки за спиной. Присоединилась к ним и Цветанка.

– Не беспокойтесь, вернётся к вам ваше оружие, как только домой прибудете, – сказала юная кудесница. – Слушайте лучше, что я вам скажу, люди добрые. Не справедливее ли будет заставить того, кто скот воровал, ваши стада пасти и от зверя дикого охранять? Пусть он отработает ущерб, который он вам нанёс.

– Кудесница Светлана, да как же можно волку доверить скотину стеречь? – с сомнением качали головами охотники. – Пусти козла в огород – он всю капусту пожрёт!

– Не пожрёт, – улыбнулась Светланка.

Она слегка ударила Гюрея посохом по плечу, и тот рухнул на колени, а на горле у него засеребрился мерцающий ошейник, который спустя несколько мгновений въелся под кожу, оставив на ней светящийся узор.

– Теперь он и пасть разинуть на вашу скотину не сможет. – Светланка подошла к оборотню и опустила руку ему на плечо. – Ну что, дядя Гюрей, пойдёшь в пастухи? Набедокурил ты здорово, надо бы вину свою искупить, не находишь?

Тот ссутулился, понурил голову, а глаза его из-под насупленных бровей глядели тускло, мрачно и подавленно.

– Пойду, – буркнул он еле слышно.

– Ну, так тому и быть, – кивнула Светланка. – Люди добрые, как долго ему служить назначите?

– Пущай три года служит, – решили мужики. – А потом идёт на все четыре стороны – лишь бы от нас подальше.

– Пусть будет по-вашему.

Светланка дунула на оборотня, и тот растянулся на траве, словно ураганным ветром прибитый.

– Поднимайся, дядюшка, – засмеялась она. – На работу тебе пора.

А в домике охала и стонала Свемега: у неё начались схватки, хотя до срока оставалось ещё три седмицы. Светланка велела перенести её в баню и уединилась с роженицей, сказав взволнованному Смолко:

– Ничего, братец, родит твоя супруга быстро и без боли.

Затих лес, дыша ветром и роняя первые жёлтые листья. Неприкаянно бродя по тропинкам, Цветанка глянула на своё отражение в лужице: лица её время не трогало, из воды на неё смотрел всё тот же васильковоглазый Заяц, а вот виски словно инеем схватило. Инеем, которому не суждено было растаять.

В величественной тишине лесного дворца закричал младенец. Губы воровки дрогнули в грустноватой улыбке: вот и стал Смолко отцом. Казалось, ещё вчера он сосал материнскую грудь, а теперь держал на руках собственное дитя. Неужели годы пролетели так быстро? Лес кивал: пролетели.

– Как сына назовёшь? – спросила Невзора, с улыбкой заглядывая в крошечное личико.

– Подумать надобно, – ответил тот.

– Назовите Первушей, – сказала Цветанка, переступая порог бани. – Потому как первенец он ваш. А ещё друга моего так звали.

Смолко обернулся к супруге:

– Что думаешь?

Свемега лежала на соломенной подстилке, сияя усталыми, но озарёнными счастьем и умиротворением глазами. На миг смежив веки, она кивнула:

– Пожалуй.

Такая же умиротворённая, как взор Свемеги, взошла над лесом луна. Ласково осветила она поникшую голову Цветанки, а потом в небе полыхнули, трепеща и извиваясь, зелёные полотнища зорников.

– Ишь ты, – пробормотала Цветанка, ёжась на крыльце от ночной прохлады. Первые дни месяца зарева дышали почти осенней зябкостью.

– Такие зорники в небе были, когда я родилась? – тихим бубенцовым вздохом коснулся её слуха голос Светланки.

Та присела рядом с нею на крылечке, кутаясь в шерстяной платок, и колдовская зелень небесных огней плясала в её глазах – неземных, нечеловечески пронзительных.

– Да, такие, – нехотя молвила Цветанка. Неясная печаль теснила ей грудь, говорить не хотелось.

– А теперь они провозвещают, что пора мне в путь-дорожку пускаться, – с улыбкой вздохнула девушка.

Сердце ёкнуло нежданной тревогой, похолодело от близости разлуки.

– Это ещё в какую дорогу? – насупилась Цветанка.

– По белому свету – людям помогать да уму-разуму их учить. – Мягкая ладошка Светланки опустилась на плечо воровки-оборотня – легче пуха, а ту будто каменной плитой придавило к месту.

– Что, не сидится тебе дома? – еле шевельнулись губы Цветанки.

– Не сидится, – мерцая отблесками зорников в глубине очей, кивнула Светланка. – Дома сидя, разве много сделаешь? Не для того я родилась на свет.

Из похолодевшей груди Цветанки словно сердце вынули: ни стука, ни вздоха. В сумрак сомкнутых век не пробивалось ни лучика, ни улыбки. И вдруг – весенним зелёным ростком уха коснулся ласковый шёпот:

– Цветик... Разве ты забыла, что я тебе говорила когда-то? Я тебя никогда не покину. Мы всегда будем вместе – так суждено. Поэтому ты отправляешься со мною. Тебе, белой волчице, тоже есть что людям сказать.

Небо словно с ума сошло – сплошь подёрнулось белым и ядовито-зелёным заревом. Огни корчились, извивались, выбрасывая огромные завитки и пуская стрелы к далёкому краю спящей земли – такого сияния Цветанка даже в Марушиной Косе не видела, когда вот так же сидела на крылечке лачуги рядом с Серебрицей. А сердце потихоньку оживало и наполнялось теплом дыхания той единственной, перед которой Цветанке хотелось простереться ниц в порыве преданного служения. Один волшебный взгляд залечивал многочисленные трещинки, годами сочившиеся кровью, и воровка-оборотень сладостно обмерла, накрытая осознанием огромной, как это сияющее небо, и такой же бездонной любви. Эта любовь тихо спустилась на душу золотым венцом, вознаграждая и окрыляя её. Не нужно было больше искать, бежать, метаться, расставаться и ждать новых встреч: сокровище, в погоне за которым прошла жизнь неугомонного сердца, сияло в её руках – заслуженное, выстраданное, единственно нужное.