– Дорогая моя, на всё – твоя воля, но я не думаю, что это будет уместно, – нахмурился помрачневший отец. – Я не хотел бы встречаться с моей бывшей супругой ни при каких обстоятельствах.

– О! – воскликнула Нармад огорчённо и покаянно. – Прости, я не подумала о твоих чувствах... Конечно, разумеется, всё будет так, как ты пожелаешь!

Она предложила Ктору прогуляться по саду наедине с Гледлид: отцу с дочерью было о чём поговорить. Украшенная белым резным кружевом скамейка укрыла их в уединении густых кустов; Гледлид всматривалась в лицо отца, пытаясь понять, счастлив ли он, и тот, словно прочтя её мысли, с озадаченной улыбкой проговорил:

– Признаться, я просто сражён добротой Нармад... Я сам ещё толком не разобрался в своих чувствах. Читая свои строчки перед этим сборищем невежд, я часто ловил на себе её взор, и моё сердце согревалось. «Вот та, кто действительно понимает меня!» – думал я. Покинув дом твоей матери, я жил впроголодь, но чувствовал себя независимым. Вот только стихи – как отрезало. Ну не мог я выдавить из себя ни строчки!.. Всё казалось мелким, пустым, да и само сочинительство мнилось мне бесполезным занятием – прибежищем бездельников, по выражению твоей матушки. Я видел тех, кто в трудах гнёт спину и борется за каждый кусок хлеба, я и сам боролся плечом к плечу с ними... Я многое понял, многое оценил по-новому. Мне больше не хотелось брать перо в руки, и я подумывал даже навсегда оставить сочинение стихов. Но тут вдруг я встретил её... Она не сразу узнала меня в нищенском одеянии, а когда всё же разглядела, то в недоумении подошла спросить, я ли это. Когда я удостоверил её в том, что она не ошиблась, госпожа Нармад была столь поражена, что даже расплакалась. У нас была весьма долгая беседа, во время которой я вдруг ощутил сердечный жар, какого не ощущал уже много лет. Она носила с собою мой сборник! Книгу с моей подписью... Знаешь, доченька, читая свои старые строчки, написанные так давно, что даже смешно делается, я почувствовал пронзительную печаль и тоску по былому. Никогда я уже не буду тем глупым и восторженным юношей, каким я был, когда сочинял те стишки. Всё так изменилось! И я сам, и моё ощущение мира... Но знаешь, мне вдруг впервые за долгое время захотелось что-то написать. Что-то новое, совершенно другое! И я понял, что это тяжёлое время было для меня бесценно. Оно стоило гораздо больше, чем все годы, проведённые мной в золотой клетке твоей матушки. Да, да, я знаю, о чём ты думаешь, Гледлид, я читаю этот вопрос в твоих глазах. Не возвращаюсь ли я снова в такую клетку? Да, Нармад обеспеченная, богатая госпожа, но с нею я не чувствую прутьев решётки, удушающих меня. Мне всё равно, есть у неё деньги или нет. В глазах твоей матери я видел равнодушие и холод, а во взоре Нармад читаю тепло и понимание. О, это небо и земля! Эта женщина вернула мне веру в весь ваш род... Ведь я было отчаялся, решив, что все вы такие – жестокие, бездушные... Ну, за исключением тебя, моя родная девочка. Ты – чудесное, светлое исключение, и я счастлив, что ты – моя дочь. – С этими словами отец жарко прильнул губами к виску Гледлид.

Ветерок выдувал слезинки из её глаз, а сердце покалывала солёная, но не злая иголочка.

– Я не знаю, отпустит ли меня матушка на вашу свадьбу, – сказала Гледлид. – Скорее всего, не отпустит, если узнает, но я что-нибудь придумаю. Как-нибудь улизну.

Свадьбу отца ей удалось посетить без особых трудностей. Мать отправилась в деловую поездку на десять дней, и счастливая Гледлид могла свободно ходить куда вздумается. Никого из домашних в свои намерения она даже посвящать не стала, лишь Хоргу удалось выпытать у неё, куда она собирается.

– Ну вот, я же говорил, что без женщины этот милый страдалец не останется! – рассмеялся он. – Почитательница-воздыхательница... Ну-ну. Четвёртый муж, ха-ха! И кто же она, наша благодетельница?

Гледлид коротко ответила. Хорг уважительно покивал:

– Да-а... Губа у него не дура! Это такая седовласая, почтенная госпожа в чёрном? Помню, помню её. Она ещё так жадно на нашего несчастненького Ктора взирала, будто хотела его умыкнуть прямо с приёма. Затолкать в повозку и укатить с ним! Что ж, я рад за нашего опального стихотворца... – Ухоженная, подкрашенная мордаха Хорга неудержимо расплылась в ухмылке: – Да только боюсь, что попал голубчик из огня да в полымя! Эти богатые старушенции знают, чего хотят, и своего всегда добиваются. Ох, заездит она его своей... любовью, ха-ха-ха!

Вскоре после бракосочетания отец как ни в чём не бывало блистал в высшем обществе с новыми стихами. Ничего как будто не изменилось: всё тот же вдохновенный свет сиял в его мечтательных очах, всё так же выспренне взмахивал он рукой при чтении, а его мягкие локоны упруго развевались, когда он в художественном упоении встряхивал головой... Новая супруга окружила его обстановкой поклонения и обожания; едва смолкал последний звук стихотворения, как она первая поднималась со своего места, с жаром хлопая в ладоши:

– Божественно! Непревзойдённо!

Конечно, гости вслед за хозяйкой не могли не присоединиться к чествованиям. Отец смущался:

– Дорогая, ты меня захваливаешь... Этак я совсем зазнаюсь.

Но по его сияющему лицу видно было, что похвала ему приятна. Госпожа Лильвана лишь однажды побывала на таком приёме: просто из вежливости не могла отказать хозяйке дома – одной из влиятельнейших женщин города. Отец не повёл и бровью, а бывшая супруга сделала вид, что незнакома с ним. Когда они вернулись домой, она небрежно проронила, обращая свои слова к Гледлид:

– Ну что ж, я рада за твоего отца. Они с Нармад нашли друг друга.

Домашнее образование Гледлид подходило к концу, но на последнем, подготовительном году перед поступлением в Высшую Школу Права над её родиной раскинулась чернокрылая беда: в Шемберру вошли войска властолюбивой и грозной владычицы Дамрад, известной своими быстрыми победами. Город падал за городом, зачастую сдаваясь без боя.

– Мы не выдержим натиск, – металась мать из угла в угол. – Нужно уезжать из Шемберры.

Впрочем, сама градоначальница покидать свой пост не собиралась, отправив в бегство лишь семью. Их путь лежал в пока ещё свободную соседнюю землю – Лехвицу.

– Вы езжайте, а я позже присоединюсь к вам, – заверила госпожа Лильвана, но в леденящем блеске её глаз Гледлид читала отчаянную, смертельную решимость погибнуть на службе...

Когда вещи грузили в повозки, в общей суматохе юная навья покинула родных и бросилась в особняк на Ореховой улице – к отцу. Там тоже шли спешные сборы: весть о том, что враг близко, облетела уже весь Церех. Растрёпанный отец растерянно и бестолково метался по лестнице и только путался под ногами у носильщиков, а госпожа Нармад руководила сборами, сохраняя присутствие духа и отдавая приказы отрывисто-стальным, властным и чётким голосом.

– Дитя моё, ты здесь? – удивлённо и встревоженно вскинула она брови. – Разве твоё семейство не уезжает?

– Уезжает, сударыня, – пробормотала Гледлид. – Но я... Я хотела увидеть батюшку.

Заметив дочь, отец кинулся к ней и прижал её голову к своей груди, расцеловал. В его глазах сверкали безумные искорки.

– Доченька... Едем с нами! – зашептал он, взяв её лицо в свои ладони. – В этой суете мать не станет искать тебя, у неё не будет времени. Мы увезём тебя, и ты будешь жить с нами... со мной!

Эта мысль молнией полыхнула в душе Гледлид, выхватив своим светом из сумрака страстное решение. Она схватила отца за плечи и отчаянно, до звона в голове, закивала.

– Да... Да, батюшка, я хочу остаться с тобой! Всегда хотела!

– Вот и умница, – обрадованно выдохнул Ктор, со слезами обнимая дочь. – Едем!

Госпожа Нармад не возражала, лишь кивнула Гледлид в сторону повозки.

– Садись, дитя моё.

Но едва девушка поставила ногу на подножку, как во дворе раздался гулкий стук копыт по каменным плиткам дорожки. Верхом на чёрном гривастом коне с глазами-угольками к ним скакала мать – в служебном кафтане с золотыми наплечниками и с саблей на поясе. Шляпа слетела с её головы во время бешеной скачки, и волосы гневно развевались за плечами, а взор извергал ледяные молнии.

– Гледлид! – Окрик хлестнул молодую навью меж лопаток. – Что ты здесь делаешь? Мы задерживаем отправку, ищем тебя, а ты... Немедленно домой!

Гледлид повернулась к матери лицом, упрямо вскинув подбородок и сжав кулаки. Алым пламенем под сердцем горело: сейчас или никогда.

– Прости, матушка, я останусь с отцом, – твёрдо заявила она. – Я поеду с ним и госпожой Нармад.

Мать гарцевала перед нею на звероподобном коне, способном скакать быстрее любого пса-навия; ветер трепал её огненную гриву, голенища щегольских высоких сапогов сверкали, трепетала бахрома нарядных наплечников... Строгий чёрный кафтан с тугим кожаным поясом и сабля с усыпанной каменьями рукоятью придавала госпоже Лильване воинственно-суровый вид, а красивое, точно высеченное из холодного мрамора лицо застыло маской негодования.

– Об этом не может быть и речи! – прогремела она, еле сдерживая поводьями возбуждённое животное. – Ты поедешь со своей семьёй!

– Вот моя семья, – ответила Гледлид, становясь рядом с отцом и кладя руку на его плечо.

– Лильвана, позволь девочке самой решить, – учтиво вставила слово госпожа Нармад.

– Сударыня, не вмешивайтесь в дела нашей семьи, – холодно отрезала Лильвана, переходя на «вы», что служило знаком подчёркнутой враждебности. – Моя несовершеннолетняя дочь обязана повиноваться моей воле.

В груди Гледлид жгучим потоком прорвалось жерло накопленной обиды, плюнуло раскалённой лавой, зашумело в висках.

– Матушка, я не желаю тебе повиноваться, потому что ты несправедлива и жестока! – крикнула она, чувствуя, как от мертвеющих щёк отливает кровь. – Я не простила и не прощу тебе того, как ты поступила с батюшкой! Как ты унижала его и смеялась над ним! Ты – не мать мне, мы чужие и всегда были чужими!

Поток этих колючих, надрывно-исступлённых слов оборвался от хлёсткого удара по лицу: плеть, которой мать подгоняла коня, оставила на коже Гледлид горящую полосу боли. Горло захлебнулось вихрем дыхания.

– Лильвана, не смей поднимать на неё руку и унижать её достоинство! Она и моя дочь тоже! – вскричал смертельно бледный отец.

– Нет времени выяснять отношения, – жёстко сказала мать. – Я вынуждена применить силу.

Не успев и моргнуть, Гледлид очутилась в седле. Одной рукой мать правила конём, а второй крепко прижимала её к себе, и от тряски у девушки стучали зубы. Всё, что она могла лепетать, захлёбываясь гневом и слезами, было:

– Ненавижу тебя... Ненавижу...

Они не отъехали далеко от особняка госпожи Нармад: их нагнал вестовой – запыхавшийся, с круглыми от ужаса и отчаяния глазами.

– Госпожа градоначальница! Войско Дамрад прорвало нашу оборону! Враг в городе!

Мать круто остановила коня, и он несколько мгновений вертелся волчком, прежде чем успокоиться на месте.

– Церех окружён? – только и спросила Лильвана. – Пути отхода для горожан перекрыты?

– Нет, Южные ворота ещё свободны, сударыня!

С ними поравнялась повозка госпожи Нармад, и из окошка высунулось известково-белое, тревожное лицо отца. Мгновение подумав и приняв решение, мать спустила Гледлид с седла.

– Скачите к Южным воротам: вы ближе к ним, чем мы, – коротко и сухо бросила она. – Везите Гледлид, спасайте её, а мои вас нагонят... если успеют.

Снова этот суровый, холодящий кровь блеск решимости озарил её взор, устремлённый на север – туда, где прорвались враги. Госпожа Лильвана обнажила саблю, и звук вынимаемого из ножен клинка полоснул Гледлид по сердцу внезапной тягучей тоской. Неужели мать собиралась ринуться в бой? Она и саблю-то носила только потому, что положение обязывало: оружие прилагалось к служебному облачению... Мысль о том, что, возможно, она видит мать в последний раз, сверкающим острием вспорола пелену вражды между ними, и Гледлид кинулась вслед:

– Матушка! Куда ты?

Та лишь на миг обернулась, отпустила поводья, приложила руку к сердцу, а потом – к губам, пуская поцелуй по воздуху. Стук копыт бился в душу Гледлид, а тёплая рука госпожи Нармад ласково, но твёрдо подсказывала ей садиться в повозку.

– Едем, дитя моё, едем скорее...

Псы-носильщики плавно бежали по слою хмари, отец то и дело обеспокоенно выглядывал в оконце, отодвигая занавеску, а Гледлид с помертвевшим сердцем думала о том, каких ужасных слов она наговорила матери на прощание. «Ненавижу», «мы чужие», «не прощу тебя»... Кто знал, суждено ли им было увидеться вновь? В животе засела ледяная глыба тягостного предчувствия.

Они не единственные покидали город через Южные ворота: вскоре они влились в поток повозок. Кто-то ехал медлительно, кто-то гнал сломя голову; образовывались заторы, горожане ругались между собой... Повалил крупными хлопьями снег – удивительно безмятежный, мягкий. Ему не было дела до земных войн.