Лязг и грохот оружия заставил Гледлид похолодеть. Вражеские воины поймали беженцев в клещи, наскочив с двух сторон; они останавливали повозки и вытаскивали наружу тех, кто помоложе, прочих просто отпихивали и швыряли наземь.

– Не бойся, детка, не бойся, – шептала госпожа Нармад, прижимая Гледлид к себе.

Их повозку тоже остановили. Звериные хари на чудовищных шлемах воинов присыпал мирный снежок, а Гледлид как-то отстранённо думалось, что её зимние вещи остались в другой повозке.

– Сударыня, мы вынуждены вас развернуть, – с насмешливо-учтивым поклоном сказал воин, заглядывая внутрь и обращаясь к седовласой Нармад. – Церех захвачен, жителям запрещено покидать город. Пожалуйста, возвращайтесь домой и не извольте выходить на улицу до следующего рассвета. С сегодняшнего дня вводится «мёртвый час».

Он говорил «пожалуйста», «не извольте выходить», и эти вежливые обороты звучали до жути нелепо и издевательски из его клыкастой пасти. Остановив холодный взгляд маленьких смоляных глаз на Гледлид, он протянул к ней ручищу в латной перчатке:

– Вы езжайте, а вот девушка пойдёт с нами.

Он поволок рычащую и бьющуюся Гледлид наружу, под разразившееся метелью небо. Отец, обычно мягкий и нерешительный, вдруг оскалил зубы и зверем ринулся на захватчика:

– Не смейте! Оставьте мою дочь в покое! Убери от неё лапы, мразь, или я тебе кишки выпущу!

Откуда только что взялось... Гледлид никогда не видела отца таким разъярённым, когтистым и клыкастым, никогда не слышала из его уст таких слов. Казалось, вот-вот – и его щегольской чёрный наряд лопнет по швам от волчьей мощи, а белый шейный платок просто расползётся в клочья на вздувшейся шее...

В снежном молчании клинок вошёл в мягкую плоть, и отец с мученически разинутым ртом рухнул на колени, раненный в живот. Сознание Гледлид расширилось, раскинулось огромным напряжённым парусом во всё небо; витая где-то над крышами повозок, она в тягостной зимней безнадёге взирала со стороны на себя, бьющуюся в руках воинов... От крика в душе рвались натянутые струны, а где-то за городскими стенами мать лицом к лицу встречала врага. Она не бросила свой пост и, подобно кормчему, который покидает своё тонущее судно последним, осталась внутри... Не исключено, что на верную гибель. А отец лежал на боку, пятная алой кровью тонкое покрывало первого снега; взмах меча – и его голова откатилась в сторону.

– Что вы творите, злодеи, что вы делаете?! – Госпожа Нармад со скорбным криком простёрлась на теле Ктора, а мужья пытались её оттащить и вернуть в повозку.

Пшеничные локоны белил безвременной сединой снег, вдохновенные очи смотрели в небо застывшим, мёртвым взором. Больше эта рука не поднимет перо, и не родятся прекрасные строчки, пронзающие сердца читателей то тоской, то трепетом... В окровавленной зимней тишине рождалась клятва: все стихи, которые замерли не прочтёнными на его безжизненных устах, напишет она, Гледлид. Если выживет.

Душа вернулась в озябшее тело и увидела вокруг себя сотни таких же растерянных, объятых ужасом душ. Огороженный загон был битком набит пленниками; тех, кто пытался перескочить через ограждение и убежать, обезглавливали на месте в назидание остальным. Головы бросали внутрь для устрашения.

«Жить, жить. Спастись, – стучало леденеющее сердце. – Выжить и писать так, чтобы отец гордился. Пусть эти стихи будут написаны кровью...»

– Стройся! В ряд по пять! – рыкнул над головами приказ. – Пешим строем – впер-р-рёд!

Потянулась серая пелена заснеженной дороги. Пленных даже не заковывали в кандалы: непокорных смутьянов тут же «успокаивали» ударами хмарью, раз за разом доказывая, что пытаться бежать бесполезно. Все, в ком билась свободолюбивая, отчаянная жилка сопротивления, проявляли себя первыми – их-то и убивали, а оставались покорные, запуганные, затаившиеся. «Бух, бух, бух, ра-та-та», – рокотали барабаны, задавая ритм, в котором следовало двигать ногами. Тех, кто не поспевал, подгоняли тычками в спину, а падавших жестоко избивали. Гледлид не видела, что с этими несчастными потом стало. Она старалась шевелиться под мерное «бух-бух-бух».

Ветер швырял ей в лицо пригоршни снега, ставшего мелким и колким. Давно растаял в желудке завтрак, обеда не было, а до ужина многие могли просто не дожить. Ночью объявили привал. Загорелись костры, и Гледлид прижалась к одному из них. Она не всматривалась в лица братьев и сестёр по несчастью: не хотела запоминать, чтобы потом сердце не кровоточило от новых смертей.

В снег у ног Гледлид шлёпнулась серая лепёшка, но прежде чем она успела пошевельнуться, пищу уже схватила более проворная рука. Пленные жадно ели этот пресный, полусырой хлеб, который доставался далеко не всем.

– Куда нас гонят?

– В плен, вестимо.

– А что там, в плену? Убьют?

– Те, кого хотели убить, уже мертвы. Тех, кто выживет, работать заставят, видимо.

– Лучше умереть, чем гнуть спину на них...

Гледлид слушала разговоры, но не различала голосов. Все звучали одинаково – со смертельным эхом обречённости. Уже тысячу раз она раскаялась в том, что наговорила матери напоследок, но сорвавшихся с языка слов нельзя было вернуть туда, где они зародились – в ожесточённое, полумёртвое, обожжённое войной сердце. К образу отца она боялась прикоснуться даже мысленно: душа бы не выдержала, разорвалась. «Он жив, жив, – кипели не выплаканные слёзы. – Ничего этого не было, он просто уехал с госпожой Нармад домой».

За три дня пешего перехода Гледлид не досталось ни кусочка еды. Никто ни с кем не делился, каждый рвал себе. «Те, кто бузил, первым поднимал смуту – все те, кого милосердная смерть уже раскидала вдоль дороги – вот они поделились бы, – думалось ей. – Они были настоящие. С душой. А эти... Скотина, пригодная лишь к рабскому труду». Другая, недоуменно-горькая мысль ползла за первой: «Раз я здесь, с ними – наверно, и я такая же».

Поясница гудела, колени подламывались. Голод сначала нещадно жёг нутро, а потом уснул где-то в сугробе и остался позади. Начал наваливаться сон, похожий на ласково-коварное дыхание смерти. Ноги уже не поспевали под звук барабанов, заплетались, и стёжка следов на снегу вихляла, пока Гледлид наконец не упала на такую блаженно-мягкую холодную перину сугроба. «Вот и я лежу – как многие до меня», – ползла мысль. «Уснуть бы навечно», – подступил, лизнув сердце, соблазн.

– Встать! – рявкнуло небо.

Нет, это воин тыкал её в бок носком сапога.

– Встать, или убью! Считаю до трёх.

Ей было всё равно, на какой счёт умирать – «раз» или «три». «Три» прозвучало, но занесённый над нею меч вдруг вылетел из руки воина – вероятно, от чьего-то удара хмарью.

– Оставьте её! – прогремел чистый, сильный голос, который хотелось слушать и слушать, а быть может, пить и пить, как родниковую воду.

Воин растерянно попятился, а потом упал наземь в раболепном поклоне. Какая-то знатная госпожа... Судя по выговору – не жительница Шемберры. Помутившееся от изнеможения зрение Гледлид различило только блестящие сапоги, строгий чиновничий кафтан и красную бахрому на наплечниках. Чёрный плащ с меховой подбивкой окутал девушку, и она очутилась на руках у властной незнакомки.

Обитое алым бархатом нутро богатой повозки встретило её мягкостью сиденья.

– Розгард, позаботься о ней, – сказала кому-то спасительница. – Бедная девочка... Накорми и сделай всё, чтоб ей было удобно.

Бывает так, что услышишь голос – и всё, сердце погибло... а потом воскресло и билось только для того, чтобы уши могли слышать этот голос снова и снова. Перед глазами Гледлид словно реяла пелена инея, но душа оживала и расправляла обмороженные крылья. Она в смятении рванулась следом за незнакомкой, боясь потерять её из виду, но её мягко удержали чьи-то руки.

– Успокойся... Ты в безопасности, – серебристо прозвенел возле уха девичий голос, а щеки Гледлид коснулось тёплое дыхание.

К её губам прильнула чашка с тёплым мясным отваром. В нос Гледлид ударил такой густой, сытный дух, что в горле встал ком, в первый миг помешавший глотать... Такой отвар она часто ела дома – с ломтиками поджаренного хлеба и мелко накрошенной зеленью. Откуда это уютное чудо здесь, на заснеженной дороге?

– Мы с матушкой едем, чтобы на наши средства помогать несчастным жителям земель, пострадавших от захватнических набегов Дамрад. Пей, пей, тебе надо набираться сил... – Ласковые руки девушки откидывали волосы с лица Гледлид и подносили чашку к её рту снова и снова. – Моя матушка – троюродная сестра владычицы, но она не одобряет действий своей родственницы. Мы давно гнались с обозом за вами и вот наконец нагнали... Сейчас матушка всех накормит.

От отвара, до слёз пахнувшего домашним обедом, Гледлид слегка опьянела, но зрение наконец прояснилось, и она разглядела девушку. Ясные глаза синели чистотой летнего неба – немного колючие, внимательные и строгие; тёмно-серый кафтан с двумя рядами пуговиц ловко облегал стройный стан, а пушистые красивые брови придавали округлому личику серьёзное выражение. Гледлид спросила эту незамутнённую чистоту:

– Зачем накормит? Чтобы они успешно дошли до того места, где их будут мучить тяжким трудом? Бóльшим благом для них была бы смерть, поверь мне. Так что это не помощь получается, а какое-то издевательство.

Наверно, эти жёсткие слова были плохой благодарностью за спасение и вкусный отвар, и Гледлид пожалела о сказанном. Девушка смутилась и замялась, ища ответ, но Гледлид махнула рукой:

– Не трудись. Вряд ли ты сможешь придумать что-нибудь вразумительное... Вы хотите как лучше, я понимаю... Вот только получается-то глупо.

Между тем вернулась знатная госпожа. На Гледлид внимательно взглянули морозно-голубые глаза под сенью тёмных ресниц – умные, волевые, немного усталые. Затянутая в такой же, как у матери, служебный кафтан, она, тем не менее, совсем не выглядела суровой; её светлая, живая и одухотворённая красота вырывалась из этого строгого обрамления. Внутри повозки она сняла отделанную птичьим пухом треуголку, и её гладко зачёсанные назад и схваченные чёрной лентой волосы заблестели тёмным шёлком. Оружия она не носила, а на груди у неё сверкала драгоценная печать с гербом – такими щеголяли только особы княжеских кровей.

– Всё, дальше эти несчастные пойдут за нашим обозом – в свой родной город, – сообщила она, садясь около Гледлид и поправляя на её плечах тёплый плащ. – В качестве моей собственности... Я купила их всех. На бумаге они – наши рабы, и никто не имеет права трогать их и пальцем. Но это лишь бумага, которая просто будет их охранять от посягательств. На самом деле они останутся такими же свободными, какими были до этого злосчастного набега моей беспокойной сестрицы. А мы поедем домой.

Гледлид была готова проглотить злые и угрюмые слова, которые она только что сказала дочери этой прекрасной госпожи. Они не прикидывались, что помогают, а помогали на самом деле – как могли.

– Милое дитя, ничего и никого не бойся, – мягко молвила спасительница. – Мы – не враги тебе, хоть и являемся подданными враждебного государства. Моё имя – Седвейг. Что мы можем сделать для тебя? Может, отвезти тебя домой, к родителям?

– Мои родители погибли, – проронили губы Гледлид, прежде чем окоченелая мысль выбралась из придорожного сугроба.

Ледяная глыба предчувствия сменилась скорбной уверенностью, усталой и горькой, как сухая трава: скорее всего, матери не было в живых. Зачем она рванула куда-то с обнажённой саблей? Уж наверняка не для того чтобы вести мирные переговоры... Да даже если она и жива – что с того? Роднее и ближе друг другу они от этого не станут. Кровь отца на снегу – вот что стучало в висках и гнало прочь с обагрённой и опалённой земли. Что ей делать в этом осиротевшем краю, который уже никогда не озарится мудрым светом его строк?

– Бедное дитя, – покачала головой госпожа Седвейг. – Моя жестокосердная сестра отняла у тебя семью, и всё, что я могу сделать – это удочерить тебя и дать всё то, чего ты лишилась по её вине. Если ты, конечно, согласишься принять от меня такую помощь... Розгард, ты не против, если у тебя появится сестрица?

– Конечно, нет, матушка, – отозвалась девушка.

Мать и дочь были похожи, как две капли воды: обе серьёзные, деятельные, со страстью в глазах, неравнодушные к чужой боли. Вдобавок к отвару освобождённой пленнице дали несладкого печенья и немного сыра, и измученная Гледлид осоловела от сытости, а от нескольких глотков хмельной настойки из золочёной фляжки госпожи Седвейг по телу заструилось уютное тепло.

Через несколько дней они въехали в город – Великую Вогну. Особняк госпожи Седвейг больше походил на дворец, окружённый огромным садом с безупречно правильным рисунком дорожек. Расчищавшие снег слуги кланялись повозке хозяйки.

Знатная Седвейг могла позволить себе нескольких мужей, но остановилась только на одном. Тот управлял обширным домашним хозяйством супруги и своей деловитой степенностью напоминал слугу-ключника. Серебристо-белокурые волосы он носил забранными в длинный пучок на затылке, в острых ушах блестело несколько пар серёжек, а изящные ноздри были украшены колечком из белого золота. Два его младших брата служили у него в помощниках.