Какое-то движение наверху заставило её прищуриться и всмотреться. Студёный ветер выдувал из её глаз слёзы, и сквозь их пелену Северга разглядела всклокоченную соломенно-русую мальчишескую голову, склонившуюся над краем обрыва. Чумазое веснушчатое личико, большие и странно спокойные, как у незрячего, глаза... Северга узнала паренька из деревни, которую она сожгла – сына знахарки, пострадавшей от копыт Дыма. Имя вертелось в голове юрким зайчишкой и ускользало.

– Что, пришёл поглядеть, как я упаду? – От жгучей, злобной горечи у Северги даже пересохли губы. – Ну, радуйся...

С обрыва донёсся голос мальчика:

– Я могу на время взять себе твою боль. Тогда ты сможешь бросить сюда свою верёвку и выбраться по ней.

Это было выше понимания Северги. Она ждала чего угодно – злорадства, мести, но только не помощи. Или... Ядовитым паучком на сердце шелохнулась догадка: неспроста всё это. Должен быть какой-то подвох.

Ладно. Даже если тут что-то нечисто, она потом с этим разберётся, а сейчас надо выкарабкиваться отсюда.

– Будь добр, сделай это, славный мальчик! – стараясь придать своему голосу как можно больше приветливости, крикнула Северга.

Ветер всё так же свистел и трепал кончик её косы, гнал стадо серых туч в небе, по поверхности воды бежала тошнотворная рябь волн – ничего не изменилось, кроме одного: голодное чудовище боли прекратило глодать руку Северги. Звенящая лёгкость ошеломила её на миг, и Северга, наслаждаясь ею, вслушивалась в свои ощущения. Чудо! Она пошевелила пальцами: рука чувствовалась словно слегка онемевшей, но повиновалась вполне сносно. Не теряя больше драгоценных мгновений, Северга нащупала верёвку и приготовилась бросать.

– Эй, парень! Привяжи конец к ближайшему дереву, – крикнула она вверх. – Да покрепче!

Добросить верёвку до края обрыва получилось не с первого раза: несмотря на отсутствие боли, рука двигалась с трудом, словно сквозь тесто, а не воздух. Преодолев деревянную неподатливость суставов и размахнувшись, Северга чуть не потеряла опору под ногами – вниз полетела каменная крошка, а измученная и усталая левая рука, цеплявшаяся за древесный корень, едва не разжалась. Моток взлетел, разворачиваясь в воздухе, и – о счастье! – упал на твёрдую землю где-то там, за пределами видимости Северги. Шорох шагов... Мальчишка взял верёвку и, вероятно, принялся привязывать её к дереву.

– Готово, – простонал он, склонившись над обрывом снова. В его голосе скрежетнуло страдание: похоже, он и впрямь взял себе боль Северги.

Навья подёргала за верёвку, проверяя прочность узла. Кажется, крепко. Трупно-бледная, с мертвенной фиолетовой сеткой жил, правая рука была значительно слабее левой, да и та устала держать её на отвесной каменной стене. В общем, обе руки испытывали не самые лучшие свои времена, но желание выбраться подставляло Северге невидимое плечо помощи. Скрежеща зубами от натуги и упираясь ногами в бугристые каменные складки, женщина-оборотень принялась подтягивать своё тело вверх.

До неё донёсся стон: должно быть, паренёк там корчился от боли.

– Потерпи, малец, – пропыхтела Северга. – Потерпи ещё, пока я выберусь...

Её тело не досталось на растерзание речным камням, вода не утянула её на дно: одна нога Северги в окованном сталью сапоге, звякнув шпорой, ступила на буреющую осеннюю траву, за нею последовала вторая, а рука в следующий миг стиснула горло мальчишки.

– Говори, гадёныш, что ты задумал? – приподняв его над землёй, прошипела женщина-оборотень. – Зачем ты мне помог?

Светлые и незряче-спокойные глаза не отразили и тени испуга, а боль запела спущенной тетивой и вернулась в тело Северги в полной мере. Прожорливый зверь вонзил ядовитые зубы в руку, и Северга, выпустив мальчишку, со стоном осела наземь. Колени упёрлись в траву, коса чёрной змеёй соскользнула со спины, и стальной шипованный накосник, служивший в бою чем-то вроде кистеня, больно ударил Севергу по пальцам. Она завидовала ногам мальчишки, так уверенно упиравшимся в землю, и его лохматой голове, подпиравшей собою серое небо; ей оставалось только дивиться прохладной осенней невозмутимости его глаз, в которых ей ещё мерещился колкий отблеск пожара. «Боско», – малиновым угольком обожгло Севергу его имя.

Содержимое желудка исторглось из неё мерзко-тепловатой, розовой струёй. Утробно икая и роняя с губ кислую слюну, женщина-оборотень прохрипела:

– Что тебе от меня нужно? Мой конь ударил твою мать, я сожгла твою деревню... Зачем тебе спасать меня?

Боско молчал, глядя на Севергу сверху вниз с этим своим чудаковатым спокойствием, так бесившим её.

– Ты – дурак? – рыкнула она. – Что уставился? Отвечай!

Но в том ли она была положении, чтобы требовать ответов? Она скрючилась в три погибели на траве, а Боско стоял прямо. Он не испытывал никакой боли, а она была отравлена белогорской дрянью и даже не могла впустить себе в ранку на ладони спасительную хмарь: та просто не приходила на её зов.

– Пойдём, я провожу тебя в дом, где тебе помогут, – сказал наконец мальчик.

– Так я тебе и поверила... – Севергу снова мучительно вывернуло, но блевать было уже нечем.

Пропитанный вонью смерти и гари плащ был расстелен на земле. Светлым, сладким пятном в этой смеси сиял запах Жданы: она лежала здесь, такая мягкая и податливая внешне, но затаившая несгибаемый стержень внутри. Такой ли уж несгибаемый? Испытать бы его на ломкость, узнать бы, из чего он сделан... Покорить эту женщину, прогнуть под себя, владеть ею, входить в неё, терзать и кусать, зализывать и зацеловывать раны, а потом снова мучить, пока этот непокорный колючий блеск в глазах не сменится мягкой, тусклой тенью подчинения. Хлестать плетью, чтобы белая кожа покрывалась алыми полосами; обвешивать драгоценностями и укутывать нарядами только для того, чтобы потом сорвать всё зубами и унижать в жестоких играх снова и снова, наслаждаясь властью...

Она ползла по следам своего коня, который не откликался на зов. Дым всегда прибегал, стоило только свистнуть; это горькое молчание ельника дышало скорбью, и Северга уже не чаяла найти коня живым. Пелена боли застилала мир, правая рука заледенела, скрючилась и походила на жуткую конечность мертвеца. Перекинуться в зверя не получалось, хмарь шарахалась от неё в стороны, а вместо крови по жилам текло расплавленное железо.

Наткнувшись на кучку праха, на которой покоилась сбруя и шлем Дыма, Северга застыла. Пальцы вцепились в траву, нутро скрутило жгутом, а с языка закапала жёлчь. Запах женщины-кошки огрел её вдоль спины, как кнут, а след белогорского оружия звенел в пространстве, впиваясь в душу злым жалом.

Догнать, вспороть горло проклятой кошке и напиться её тёплой крови. Освежевать, снять кожу и повесить её дома на стене, а кишки очистить и набить мелко нарубленным мясом. А из мозгов сделать жаркое – Темань любит жареные мозги, ей понравится.

Нет, уже не догнать: слишком ослабели ноги, слишком много в крови желчи, слишком горько и сухо во рту. Пальцы побелели, покрытые прахом Дыма, словно мукой, а боль завоёвывала новые лоскутки её плоти, прорастая в них сетью-грибницей. Холод сумерек крался между стволами...

– Коня твоего уже не вернёшь. И дядьку Вечелю тоже. И всех, кого ты порубила. Но свою жизнь ты ещё можешь спасти, если пойдёшь со мной.

Боско вырос перед ней, как гриб, и суд его прозрачных глаз с чёрными зрачками, из которых сочился колдовской холод, придавил Севергу, как червя. Кто были все эти люди, о которых он говорил? Букашки, расплющив которых, она даже не заметила бы этого... раньше. А сейчас её грызли сотни маленьких пастей, и она завертелась, словно её поджаривали на сковородке. Пытаясь стряхнуть с себя всех этих тварей, она выла, и слёзы на её лице мешались со слюной, кровью и жёлчью, а перед ней тянулась вереница всех, кого она убила за свою жизнь. В тусклых и тёмных глазницах мертвецов зияла пустота, а застывшие в холодец раны алели разинутыми пастями, норовившими сожрать её душу по кусочкам. Раны-рты присасывались к ней, пили её силы, и Северга в изнеможении рухнула на землю. Её сопротивление захлёбывалось.

– Хватит... Убери своих чудовищ, – хрипела она, пытаясь поймать мальчишку за ногу. – Они жрут мой рассудок... Не насылай их больше на меня!

Лицо мальчика, светлое и недетски-величавое, склонилось над ней.

– Я здесь ни при чём. Это ТВОИ чудовища.

– Что это? ЧТО? Что со мной? – Вывернутое наружу нутро Северги опаливало пламя, на раны лился рассол, сердце пронзали сотни раскалённых спиц.

– Это урок. Возможно, последний в твоей жизни, но тебе придётся через него пройти.

Вместо леса – потолок и увешанные вениками трав стены, за оконцем – ночь, под спиной – перина; колышущийся свет лучины и лица двух женщин, одно из которых было знакомо Северге. Малина, знахарка... Живёхонька и, кажется, даже невредима, а ведь копыто Дыма пробило ей череп, это Северга видела своими глазами. Потом тело лежало, прикрытое какой-то рогожей, а затем оттуда выскользнула чёрная кошка.

– Ты же сама сказала, что ведьму не так-то просто убить. – Полные, чувственные губы женщины сложились в усмешку. – Ты права. Это я, Малина, а это – моя сестра Вратена. Ты в её доме, в Лиходеевке. А Змеинолесское почти цело: Дубрава с Боско огонь уняли. Только пять дворов там и успело сгореть дотла, а у остальных лишь крыши да сараи пострадали. Ничего, отстроятся.

Черты лица Вратены были грубее и мясистее, да и выглядела она старше, но точно такой же ведьминский огонёк тлел в глубине её зрачков. Как Северга сюда попала? Время дороги словно проглотила чёрная пустота из глазниц мертвецов; ещё несколько мгновений назад женщина-оборотень корчилась в ельнике на месте гибели Дыма, и вот – уже без доспехов, в одной рубашке, лежала в тёплой постели в чужом доме, наполненном запахом снадобий и трав.

– Испей-ко. – Сестра Малины поднесла к губам Северги чашку, полную кроваво-красной кашицы. – Клюква с мёдом.

Кисло-сладкая ночь царапала и согревала горло, подмигивая огоньком лучины, а тёплые ладони Малины щекотно завладели посиневшей мертвенной правой рукой Северги. Палец скользил по линиям, словно играя в «сороку-ворону». Большая мягкая грудь с крупными бусами, молочно-медовая вязкость голоса, а в глазах – пляшущие огненные человечки.

– Кончик иглы маленький слишком, глазу не разглядеть. Ушёл он глубоко в твоё тело и движется к сердцу. Как только достигнет – оно остановится.

– Сколько мне осталось? – прохрипела Северга.

– Никто не знает. Может, седмица, а может, и год. Как долго будет блуждать обломок в тебе – этого ни я не могу предречь, ни сестрица. Мы только дурманным зельем боль твою можем уменьшить – вот и всё, чем мы тебе способны помочь.

От завораживающей ласки рук Малины Севергу клонило в сон, и даже известие о надвигающейся гибели прозвучало как сквозь толстую шерстяную кудель. Похоже, зелье уже делало своё дело, струясь в крови Северги: из всех ощущений в руке остался только холод и онемение, а боль ушла за мутную пелену прошлого. Тело было погружено в обволакивающую беспомощность – о том, чтобы встать с постели, надеть доспехи и двинуться вперёд, не могло быть и речи.

Куда лежал её путь? Следом за Жданой, разумеется: иного пути Северга не видела. Только эта мучительная тропинка и осталась перед нею, а все остальные дороги словно кто-то отсёк невидимым мечом и погрузил во тьму. За плечом стояло, дыша холодом, невесть откуда взявшееся знание: не увидеть ей больше родную сумрачную Навь, последние шаги по земле и последние вдохи предстояло ей сделать здесь.

* * *

Глаза Северги впервые увидели свет Макши в семье женщины-зодчего, что уже само по себе было редкостью: мало кто из этих мастеров связывал себя брачными узами. Вóромь была уже в зрелом возрасте и оставила половину души в своих творениях, когда на её пути встретился Бáрох, бывший наложник Владычицы Дамрад. Всех своих отставных любимчиков Великая Госпожа пристраивала, ни одного не бросала на произвол судьбы; вызвав Воромь к себе, Дамрад сказала:

– Сестра! (Воромь приходилась ей очень дальней родственницей, но степень этого родства была слишком неудобопроизносимой, и Владычица использовала это короткое и обобщённое слово). Меня печалит твоё одиночество, и я считаю, что твой род достоин того, чтобы быть продолженным. Прошу, не откажись взглянуть на одного славного паренька, который и согрел бы твоё ложе, и стал бы отцом для твоего потомства.

– Госпожа, тебе прекрасно известно, что всю себя я отдаю возведению построек, и на семейную жизнь меня уже не хватит, – с почтительным поклоном молвила Воромь. – Дворцы и дома, построенные мною, и есть моё потомство, в каждом из них – частичка моей души.

От одного изгиба брови Дамрад холодок заструился по её жилам: когда правительница говорила «прошу, не откажись», это было равнозначно приказу. Хлопок в ладоши отозвался под сводами величественного тронного зала хлёстким эхом, и с последним его отзвуком пред ясны очи Владычицы явился этот «славный паренёк» – а точнее, великолепный самец с чёрной как смоль гривой до пояса. Его мускулистое туловище блестело от благовонного масла, ухоженные когти были подрезаны, а обтягивающие кожаные штаны выгодно подчёркивали все достоинства телосложения.