Долго не слышали под навесом заразительного смеха Крылинки: загрустив, она совсем забросила посиделки и предпочитала свободное от домашней работы время проводить в своём саду за рукодельем. Миновал год, и подкрался на кошачьих лапах Лаладин день, ознаменованный большой гульбой молодых жительниц Белых гор, ищущих себе пару. «Не пойду», – решила Крылинка, затаив в сердце тоску и хмуря брови. Подружки много раз приходили и звали её, но она отказывалась:

– Матушка не велит.

Впрочем, матушка была уже готова отказаться от своего запрета, видя, что Крылинка в последнее время стала сама не своя – погрустнела, осунулась, замкнулась в себе и забыла, что такое смех... Шумный и пёстрый праздник перевалил за свою половину, когда она сама подошла к Крылинке и предложила:

– Иди, дочка, сходи... Весь век в светёлке ведь не просидишь. Свою судьбу искать как-то надо.

Не очень-то и хотелось Крылинке идти, привыкла она к уединению и одиночеству, а песни да пляски казались ей теперь донельзя глупым времяпрепровождением. Посреди зелёной лужайки был вкопан в землю еловый ствол с обрубленными ветками, увитый венками из первых весенних цветов; вокруг него то и дело носились хороводы нарядных девушек и щегольски одетых кошек в ярких кафтанах, а на столах под открытым небом – праздничных яств видимо-невидимо!.. Выпила Крылинка сладкого хмельного мёда – закружилась голова, заныло в тоске сердце, устремляясь в чистое прохладное небо. Не пелось ей, не плясалось, и казалось ей, печальной: отсмеялась она своё, больше никогда не колыхнётся её грудь, восхищая и соблазняя всех вокруг... Чужой чувствовала Крылинка себя на этом празднике. Были здесь и Воята с Вандой, по-прежнему подруги – не разлей вода, а то, как вторая заставляла первую просить у Крылинки прощения, за год превратилось в иссохший рисунок на берёсте... Сколько было в этом правды, а сколько – показухи? Крылинка отвернулась и отпустила прошлое к ласковому солнцу, а своё неверие попыталась утопить в чистых струях лесного ручья, которому она привыкла рассказывать свои думы и отдавать печаль-кручину. Вот и сейчас она, покинув праздник, пришла к излюбленному местечку у корней старой сосны, уселась и стала слушать звенящую тишину, пронизанную струнами солнечных лучей.

Но недолго она оставалась в одиночестве: скольжение чёрной тени привлекло её внимание и зажало сердце в холодные тиски испуга. С противоположного берега неширокого ручья на неё смотрела незнакомка в чёрной барашковой шапке, кожаных штанах, белой рубашке и вышитой безрукавке, опоясанная алым кушаком с кисточками. Незабудковый лёд её глаз сверкающим клинком вспорол уютное гнёздышко одиночества, в которое Крылинка себя загнала, и покой лопнул, как проткнутый пузырь... А незнакомка в три кошачьих прыжка по каменным глыбам перебралась через ручей и выпрямилась перед девушкой во весь свой великолепный рост. Крылинка вскрикнула: прекрасные глаза смотрели на неё с лица, изуродованного обширным ожогом, охватывавшим щёку и часть лба, а за кушаком грозно сверкал длинный кинжал в богатых ножнах.

Жужжащий колпак лесной жути с примесью холодящего восторга-предчувствия накрыл Крылинку, и она уже не слышала, что произнесли шевельнувшиеся губы незнакомки. Невидимая сила вздёрнула её над поющей землёй, и она увидела подозрительно знакомую девушку могучего телосложения, которая отломила у самого корня деревцо-сухостой, отчего-то погибшее в молодом возрасте, и взяла его наперевес, как дубину. Незнакомка с ожогом отступила, выставив вперёд ладонь – мол, всё, всё, ухожу, не бей. И действительно ушла, напоследок сверкнув в улыбке белизной крепких клыков.

Эта-то улыбка, как вынутый из ножен клинок, и пригвоздила Крылинку, вернув обратно на землю. Дубина выпала из её рук... прямо на ногу, заставив окончательно почувствовать себя живой, из плоти и крови, а не сотканной из мысли. Прохладное онемение тела прошло, боль вернула Крылинку в явь, и девушка запрыгала на одной ноге, ругаясь и шипя.

– Едрить твою... дыру в заборе!

А всё-таки неплохое впечатление она произвела на эту белозубую кошку... да и на саму себя, пожалуй. Оглядев сломанное деревцо, Крылинка подивилась: и откуда только силушка такая взялась? Со страху, что ли? Ствол был толщиною с её собственную ногу.

Но почему ей казалось, что синеглазая незнакомка и не испугалась вовсе? Несмотря на дикий и страшноватый, разбойничий вид, чувствовалось в ней светлое, спокойное достоинство – внутренний стержень, которого недоставало Вояте и Ванде, да и прочим их приятельницам-ровесницам. Судя по всему, она давно вошла в пору зрелости, а помыслы Крылинки в последнее время как раз перекинулись на кошек постарше – тех, чьи головы уже точно освободились от юной дури и ветреных проказ.

Ей вдруг захотелось вернуться на праздник. Эта встреча впрыснула ей в сердце свежее, светлое волнение и жажду жизни, как будто чья-то невидимая рука сорвала с Крылинки тёмное покрывало печали, в которое она куталась слишком долго. Она ощутила себя прежней – лёгкой на подъём, весёлой, смешливой... Окинув окрестности посветлевшим взором, девушка встряхнула головой и побежала на гулянье. Живительная песня земли вливалась в кровь и ускоряла ей шаг, точно у Крылинки выросли крылья на ногах.

А тем временем на еловый столб водрузили два вращающихся кольца с множеством ленточек. Участницы гулянья, держась за свободные концы, вприпрыжку носились двумя движущимися в противоположных направлениях хороводами – внешним, состоявшим из женщин-кошек, и внутренним, в котором были только девушки. В этой пляске соприкасались пальцы, встречались взоры, мелькали улыбки, а с венков падали лепестки, усыпая траву; когда чьи-то руки крепко сцеплялись, получившаяся пара выбывала из круга, а новые желающие пытались проскользнуть сквозь хороводы к столбу, чтобы ухватиться за освободившиеся ленточки. Несколько мгновений Крылинка просто смотрела, но желание принять участие в веселье нарастало в груди тёплой волной. Была не была!

Проскочить в середину удалось быстро, ни с кем не столкнувшись, и вожделенная ленточка оказалась у Крылинки в руке. Влившись в вереницу девушек, она радостно понеслась вокруг столба, ощущая себя лёгкой, прыгучей горной козочкой. О её ладонь шлёпались ладони бежавших ей навстречу кошек, и какая-то из этих рук должна была сомкнуться и выдернуть Крылинку из круга. Но что это? Сквозь мелькание лиц она увидела синеглазую незнакомку из леса: та стояла за внешним кругом в гордом одиночестве, со снисходительной усмешкой наблюдая за весельем и, по-видимому, не собираясь присоединяться. Ноги Крылинки вздрогнули и едва не споткнулись, а сердце зацепилось за острый незабудковый крючок взгляда... Хвать! Чья-то рука сжалась вокруг её запястья, и девушка очутилась вне круга.

– Попалась! Как же я по тебе соскучилась, Крылинка! Давно же ты не показывала своего ясного личика на гуляньях!

Мягкие губы Ванды прильнули к её губам, а ветер обвился медово-цветочным дыханием вокруг её косы. Видение синеглазой кошки с обожжённым лицом пропало, и Крылинка вмиг словно осиротела. Ей было не в радость бежать туда, куда её влекла Ванда: хотелось отыскать незнакомку и рассмотреть поближе.

А между тем после «весенней ели» – так звался столб с ленточками – им с Вандой предстояло вдвоём прыгнуть через подожжённое кольцо, после чего какая-нибудь другая кошка должна была попытаться отбить у Ванды Крылинку, а та – отстоять своё право плясать с нею дальше. Чем ближе были круглые врата очищающего огня, тем сильнее стучало сердце девушки: в пылающем кольце стояла обладательница пронзительно-синих глаз-льдинок.

В прыжке их с Вандой руки нечаянно разъединились. Крылинка словно умерла перед огненным кольцом, а родилась уже по другую сторону – в мире, озарённом этими глазами. Шрамы не пугали – они щекотали какие-то струнки в душе, заставляя их ныть и содрогаться болезненно и сладко...

Подвернувшаяся нога Крылинки испортила волшебство мгновения, но упасть ей не дали крепкие, налитые жаркой силой руки.

– Ай! – взвизгнула девушка, только сейчас заметив, что во время прыжка сквозь кольцо у неё занялся рукав.

– Не бойся, дай огонь мне, – раздался хрипловатый сильный голос, звук которого погладил сердце Крылинки, как шершавая ладонь.

Каково же было её изумление, когда озорной пламенный зверёк, принявшийся жадно пожирать рукав её рубашки, послушно перескочил в руку незнакомки со шрамом! На ткани осталась лишь обугленная дырка, а огонь рыжим котёнком-егозой свернулся в горсти у синеглазой дочери Лалады; судя по совершенно спокойному лицу кошки, та не испытывала никакой боли, держа голой рукой живое пламя, и неясно было, чем оно там питалось, на чём существовало и дышало. Рот Крылинки сам собою открылся в ошеломлении, а кошка усмехнулась и сжала руку в кулак. Пламя потухло, и незнакомка показала совершенно чистую и здоровую ладонь без каких-либо ожогов.

– Как это так?! – вскричала девушка, уставившись на укротительницу огня.

– Это сила Огуни, – ответила та, с поклоном снимая шапку. – По роду занятий я – коваль, а звать меня Твердяной.

Из-под шапки блеснула на солнце гладко выбритая голова с длинным и чёрным как смоль пучком волос на темени. Чёрной змеёй коса упала Твердяне на плечо, и полный образ незнакомки из леса раскрылся перед Крылинкой во весь рост, дохнув на неё тёплой, обволакивающей и влекущей за собою силой.

– Позволь спросить твоё имя, – вновь учтиво поклонилась оружейница.

– Крылинка я, – пролепетала девушка.

На глазах у возмущённой до оторопи Ванды Твердяна взяла Крылинку за руку и кивнула в сторону весёлой пляски, развернувшейся совсем рядом.

– Присоединимся? – пригласила она.

Тут Ванда наконец снова обрела дар речи, которого её на несколько мгновений лишило напористое и впечатляющее появление Твердяны. Она, конечно, ожидала попытки отбить у неё девушку, но не такой наглой и уверенной: оружейница словно и не сомневалась ни мгновения, что Крылинка пойдёт с нею.

– Эй! – охрипшим от негодования голосом воскликнула светловолосая кошка. – По-моему, кто-то слишком много о себе возомнил! Ты, я вижу, здесь в гостях... Гостье не помешало бы чуть больше скромности!

– Ты это мне? – двинула густой чёрной бровью Твердяна.

– Тебе, тебе, головешка обгоревшая, – подтвердила Ванда, беря один из составленных шалашиком деревянных шестов для праздничных шуточных схваток. – Сперва покажи, на что способна, а потом и увидим, кто с девицей плясать пойдёт.

Оскорбительное обращение наложило на лицо Твердяны печать непроницаемого холода. Одной рукой выбрав себе шест, другой она подцепила от огненного кольца горсть пламени и провела пылающей ладонью по всей длине палки. Та легко вспыхнула, точно обмазанная смолою, а Твердяна, взявшись за её середину, сделала несколько вращений вокруг себя. Ванда слегка опешила, но отступать не собиралась, хотя схватка из шуточной грозила превратиться в самую настоящую. Она скакала козой и изворачивалась змеёй, уклоняясь от горящей палки, а Твердяна была стремительна и по-кошачьи изящна. Зрители, предчувствуя, что сейчас кого-то придётся тушить, кинулись за водой.

От взмахов языки пламени на шесте не гасли, а только сильнее разгорались, трепеща и развеваясь трескучей гривой. Шест Твердяны порхал, как крылья огненной бабочки, и противница еле успевала отбивать удары. После пары пропущенных тычков Ванда принялась кататься по прохладной сочной траве, чтобы потушить занявшуюся рубашку, после чего снова ринулась в бой. С гулом и свистом палка Твердяны описала дугу над её головой, и прожорливые рыжие зверьки сразу перекинулись на золотисто-ржаную шапку волос Ванды. Та с получеловеческим, полукошачьим воплем заметалась, забегала из стороны в сторону, пока не наткнулась на подставленную ей заботливыми односельчанками полуведёрную братину с квасом. С тихим «пш-ш-ш» огненные зверьки погибли в напитке, а Ванда, встряхнув изрядно пострадавшей гривой, оскалилась и с новой яростью бросилась на противницу.

– Всё никак не угомонишься? – хмыкнула Твердяна, описывая около себя шестом жаркий круг. – Ну, тем хуже для тебя.

Она легко подскочила, уходя от подсечки, и одним мощным тычком в грудь сшибла Ванду с ног, после чего красивым скользящим движением погасила своё оружие, собрав огонь ладонью и задушив его в кулаке. С усмешкой склонившись над Вандой, она убедилась, что схватка окончена: соперница только ловила по-рыбьи разинутым ртом воздух и корчилась от боли на траве. Крылинка в порыве сострадания кинулась к поверженной кошке, но была оттолкнута прочь.

– Ну и проваливай отсюда со своей поджаренной, дура, – прошипела Ванда.

– А вот грубить девушкам нехорошо, – неодобрительно заметила Твердяна. – Разве Крылинка виновна в том, что ты сражаться как следует не умеешь?

Выругавшись сквозь зубы, Ванда шаткой походкой удалилась с места схватки, и Крылинка осталась с победительницей. Зрители вокруг радостно шумели, поздравляя оружейницу и требуя для неё законной награды – поцелуя девушки, из-за которой сыр-бор и разгорелся. Под сердцем у Крылинки возбуждённо ворохнулся жаркий комочек, когда пропитанные твердокаменной мощью Огуни руки легли на её стан, но стоило обожжённому лицу приблизиться, как непреодолимая суровая сила остановила девушку всего в половине вершка от губ Твердяны. Это не было отвращение: лицо Крылинке зверски обожгло, будто она сунула его в раскалённый горн. Отголосок давней слепящей боли, которую испытала оружейница, получив свой ожог, простёр чёрные крылья над девушкой, и она смогла издать сдавленным горлом лишь короткий хрип. Почва под её ногами провалилась в скорбную пустоту, а спустя несколько мгновений вернувшаяся явь встретила её сильным и жёстким плечом Твердяны, на котором Крылинка лежала щекой. Отпрянув от синеглазой женщины-кошки, она прижала ладони к пылающему лицу.