– Даже это?! – ахнула, не удержавшись, Машенька. Ей уж самой доводилось пару раз выпроваживать из усадьбы рыдающих от каких-то непонятных претензий девиц (Шурочка в это время прятался у себя в комнате), но отчего-то все не верила своим глазам и ушам – считала сына невинным ребенком.

– А что такого? – пожал плечами Дмитрий Михайлович. – Это ремесло стыда не знает…

– И что же нам теперь делать?

– Ну, я уж и не знаю… Отсюда-то их можно за раз разогнать, а сарай хоть завтра по бревну раскатать. Но ведь он, шельмец, тут же в другом каком-нибудь месте устроится. Вон, хоть Илью Самсоновича по-родственному умолит…

– То есть, ты предлагаешь оставить все, как есть?

– Делай как знаешь! – с неожиданным, вдруг раздражением заметил Дмитрий Михайлович. – Шура – полностью твое создание, ты с ним и разбирайся… Мне сообщишь о своем решении, если пожелаешь…

– А ты, как всегда – вовсе не причем?! – закричала Марья Ивановна. На глазах ее помимо воли выступили слезы. Все, все – даже любимый сын – показались вдруг чужими.

– Избавь, Маша! – поморщился Дмитрий Михайлович. – Ничего особенного не произошло. В конце концов, это даже забавно. Если у тебя с англичанами не выгорит, то хоть сынишка наживется на твоем несчастье…

– Не-на-ви-жу… – прошептала Машенька, когда муж ушел. К кому это относилось, она и сама не смогла бы сказать.


Жара стояла в Егорьевске такая, что все косточки сладко ныли, как в бане. Во дворе «Калифорнии» вдоль забора разлеглись, вздыбив перья, сытые пестрые куры. Изредка они начинали возиться, умащиваясь – пыль поднималась и плыла над двором легкими, просвеченными солнцем клубами, поскрипывала на зубах, смешиваясь с запахами навоза и птичьего помета. Крошечка Влас вдыхал ее, жмурясь, прислушиваясь с недоверчивым испугом к собственным ощущениям. Хорошо! Матерь пресвятая Богородица – и впрямь хорошо!

– Сегодня пойду, – пробормотал он беззвучно. Ясное дело, такое обещание он давал себе далеко не в первый раз. По-хорошему, пойти – вернее, побежать! – надо было сразу, как прибыли в Егорьевск. Но он не смог. Все происходящее казалось до того ненастоящим, что скулы сводило. Путешествие по железной дороге – первым классом! Их светлость не желали все время разыскивать камердинера – если уж обзавелись таковым! – по третьеклассным вагонам. Кондукторы, проверяя билеты, недоуменно водили глазами то по Крошечке, то по Крошечкиным бумагам. Что, мол, за чудо: российская орясина при английском милорде! Крошечка был с ними вполне согласен. К тому же бумаги, выправленные перед самым отъездом мистером Сазонофф, казались ему не очень-то надежными.

И сами англичане тоже: морок, видение. Дунешь, и растают! Крошечка на полном серьезе убеждал себя в том, что они – настоящие. Легче всего было с этим самым мистером Сазонофф, глядящим внутрь человека и умеющим читать мысли. Крошечка, когда ходили за документами, взял и рассказал ему о себе все. Сумел как-то! Про Черного Атамана, про каменщиков. Рассказывать было неловко: ну зачем, спрашивается, господам эта лишняя морока? – но он считал, что делает правильно. Пусть знают, с кем связались! Мистер Сазонофф (а если попросту – господин Сазонов Михаил Михайлович) выслушал молча, без вопросов и замечаний. Так, как надо. И милорд никаким образом об этом не высказался – хотя Сазонов ему рассказал, конечно! Когда укладывали вещи, предъявил Крошечке пистолеты и винтовку самой что ни на есть новейшей системы:

– Поскольку ты в оружии разбираешься, – (Сазонов переводил), – состояние этих вот игрушек будет на твоей совести.

Дитя он малое, милорд, даром что пятый десяток вот-вот разменяет. Не только оружие, вся жизнь ему – игрушка. И что такого в Сибирь-то понесло? Уж ехал бы лучше в Африку – как рассказывал, – охотиться на носорогов… Нет, Крошечка очень хорошо видел, что лорд Александер далеко не так наивен, каким иногда может показаться. Но будь он хоть самый что ни на есть мудрец и хитрец! Чего стоят эти английские ум и хитрость – здесь, в Сибири!..

– Сегодня пойду, – повторил Крошечка уже громким шепотом, морщась от звучания собственного голоса. Почему-то казалось: сказано вслух – значит, все! Обратной дороги нет. Придется идти.

А она мазнет по нему прозрачным взглядом и равнодушно пожмет острыми плечами. Да, плечи у нее остались такими же острыми, угловатыми, как восемь лет назад. Она как будто нисколько не повзрослела.

Конечно, если приглядеться… Да вот приглядываться-то у Крошечки не было никакой возможности. За все дни он видел Маньку два раза, вскользь. Сперва – на улице (шла из церкви). Вот тогда и надо было подойти! Или уж – вчера, когда возил милорда в поселок. Но не подошел. Не смог.

Он уже знал, конечно, что она по-прежнему живет у Веры Михайловой, что никакого мужа с детьми у нее нет. Ну, что – значит, так ей лучше. Жива, здорова. А смани он ее тогда за собой, на вольное житье – где б она была сейчас? Да что уж! На самом-то деле нет в Егорьевске никакой Маньки, просто – морок, такой же, как англичане! А настоящая Манька – там, на Алтае, в Вороньем логу, в земле под лаковыми брусничными листками, и на шее у нее косой красный след от казачьей шашки…


Сидя на кровати в узкой Манькиной каморке, Соня смотрела, как старшая сестра выбирает одежду. Выбор, понятно, был невелик. Да и действовала Манька как-то странно: чем обтрепанней – тем лучше. Платок выбрала самый что ни на есть старый, когда-то синий, а теперь – непонятно какого цвета. Повязалась до бровей, хмуро глянула на Соню:

– Ничего?

– Если милостыню просить, то ничего, – честно ответила та.

Манька фыркнула:

– Дурочка! Это ж он подарил. А вообще-то… вообще-то ты права. Подумает, что я все восемь лет его платок с головы не снимала, раздуется от гордости и вовсе отупеет.

Она рывком развязала и сдернула платок. И Соня вдруг с изумлением разглядела, что Манька хмурится вовсе не от злости! Просто – ей кажется, что так надо. А у самой глаза блестят, и вот-вот расхохочется.

– Мань, ты что?.. Ты… уже с ним видалась, да?

– Ну тебя, – Манька швырнула платок, – видалась, какое там. Он от своего милорда ни на шаг. Да ты что, – резко обернулась к Соне, – думала, я сомневаюсь? Да я… Он же дурак, Крошечка. Такой дурак!.. – голос у нее вдруг задрожал, она, не глядя, плюхнулась на кровать и запустила обе руки в растрепанные волосы. – Я просто поверить не могу, Сонька! Он приехал! Взял вот и при-е…

И Манька разрыдалась. Рыдала она с наслаждением, взахлеб, и от Сони не требовалось никаких утешений, надо было просто сидеть рядом и внимать.

– Я ведь уже не ждала. Год, а то и боле. Как рассказали Божьи люди-то… Помнишь? Про алтайскую-то общину, что казаки расстреляли? Да нет, ты ж не знаешь. Я тебе не сказывала…

Соня ахнула:

– Господи, почему? Ты, значит, думала, что он погиб? И никому ни словечка?!

– А толку-то? – Манька мотнула головой. – Пожалишься, он и встанет? Я, Сонь, думала, что уж кто, кто, а он самый первый на пулю нарвется… И не ждала. Вот дура!

Всхлипнув, она быстро встала, схватила первый попавшийся платок.

– Пошла я, ладно?

– Умойся, – Соня улыбнулась, остро жалея, что не умеет рыдать так, как Манька – от души, с воплями и подвываниями.

– Это обязательно! Не хватало еще, чтоб он меня… с красными глазами…

Стукнула дверь, торопливый топот босых ног растаял в глубине дома. Соня посидела еще. Долго поправляла и укладывала смятую подушку. Потом пробормотала вполголоса:

– А у меня ничего. У меня – ничего…


Крошечка сморщился, с силой потянул ноздрями воздух. Только б не задохнуться… такое с ним бывало иногда, как начнешь раздумывать да вспоминать. Когда отпустило, наклонился, расстегнул здоровенный, с ремнями и замками, чемодан. Довольно блажить, надо дело делать: проветривать милордову одежу. Камердинер, мать твою… кто слово-то такое дурацкое выдумал.

Внезапно он выпрямился и, трусливо помедлив, обернулся.

Манька стояла в воротах, держась обеими руками за приоткрытые створки. Взгляд из-под низко повязанного платка – острый, мрачный. Крошечку, еще стоявшего спиной, он обжег как пчелиный укус. Но, оказывается, она не на него вовсе глядела. Она кого-то искала во дворе. А он – вот, прямо перед ней! Что он, что столб у коновязи… Тут ее сзади толкнули – встала, мол, мешаешь! – и она, лениво огрызнувшись через плечо, вошла во двор. Теперь их разделяло шагов едва ли десять.

Может, она меня не узнала, то ли с тоской, то ли с надеждой подумал Крошечка – а сам уже выговаривал наждачными губами:

– Привет, Мань.

– Привет.

Не узнала, как же.

– Чегой-то у тебя? – глянула с равнодушным любопытством на клетчатое пальтецо с пелериной, свисавшее у него из рук.

– Да вот… англичане…

– А. И чего они? Дрыхнут?

Крошечка, опустив голову, озадаченно уставился на пальто – даже встряхнул, – честно пытаясь сообразить, чем могут в эту вот минуту заниматься англичане. Манька, подождав немножко, повернулась и неторопливо пошла обратно к воротам.

Она уходит насовсем, подумал Крошечка. Пришла вот – а я… Откуда ж ей знать, что я… Она ж вон какая гордая, Манька-то!

Насовсем. Точно! Еще минутка-другая – и ничего не поправишь, хоть всю жизнь в ногах валяйся! Крошечке сразу полегчало, потому что теперь надо было действовать немедля, а уж это он умел куда лучше, чем говорить.

В полшага догнав Маньку, он схватил ее, прижал к себе крепко, да еще прикрыл милордовым пальтецом, чтоб она уж точно не смогла вырваться. Она пыталась освободиться с такой отчаянной злостью, что в какой-то миг ему стало худо от ужаса: он, значит, все понял не так, и не к нему она пришла, не нужен он ей!

– Дурак, – сквозь зубы выдохнула Манька.

– Дурак, точно, – согласился Крошечка. Ему опять стало легко, да так, что руки задрожали от слабости. Но ее он не отпустил.

Лорд Александер, стоя у окна, с меланхолическим смирением взирал на свое пальто, которое великолепная парочка, застывшая посреди двора, самозабвенно топтала ногами. Мистер Барнеби подошел и тоже выглянул.

– Бог мой, – пробормотал, отступая, – если все русские слуги таковы, страшно представить, что ожидает Россию.

– Причем в самом скором будущем, – лорд Александер покосился на мистера Барнеби и улыбнулся. – Если верить мистеру Ачарье Дасе, то нам, британцам, это даже выгодно…


Широкий ручей, не слишком торопясь, по-летнему вальяжно втекал в разливы. Над каменистым, обмелевшим к июлю потоком охотились десятки больших стрекоз.

Софи и Майкл Сазонофф сидели в тени на берегу ручья на огромном, уже обросшем мхом и лишайниками стволе поваленной лиственницы. Расстояние, которое разделяло их, было не меньше сажени, и казалось странным.

С самого утра Софи пребывала в беспричинном вроде бы раздражении. Может быть, виною – погода, думала она.

С утра гроза ходила кругами по горизонту, ворчала, истомила всех донельзя. Много после полудня пронесся предгрозовой порыв ветра, согнул деревья, разливы покрылись тревожными мурашками. Однако, опять ничего не случилось.

Так же и между ними все казалось предопределенным, но ничего не происходило. После первой, драматической встречи в собрании они ходили врозь, разговаривали вежливо и почти всегда на людях. Причем люди эти сразу же начинали неловко ежиться и быстро куда-то исчезали. Иногда казалось, что если Софи и мистер Сазонофф приблизятся друг к другу еще хоть на вершок – полетят искры. Эту напряженность чувствовали не только они сами, но и все вокруг…

Почти сразу же узнали друг о друге основное: она, как и собиралась, – замужем за Петром Николаевичем, у нее двое… нет, теперь уже трое детей. Он – тоже женат, имеет дочь. Она – приехала в Сибирь выручать брата. Он – по концессионным делам вместе с англичанами, действительно прямиком из Лондона, где последнее время и жил. Егорьевск… ну да, не в последнюю очередь приехал сюда и связался со всей этой мальчишеской историей с картой и кладами, отмеченными тремя крестиками, потому, что захотелось самому взглянуть на места, описанные в ее давнем романе, встретиться с людьми, которые ее знали…

Все было ясно и расписано наперед. Ни один, ни другой, зрелые годами люди, не собирались творить никаких безумств на радость егорьевским обывателям, наблюдавшим за ситуацией с пристальностью заядлых театралов, перед которыми вдруг, в глуши, вышли на самодеятельную сцену артисты труппы Императорского театра.

Но наперекор всему… все казалось предопределенным. Каждый день, каждый час, когда они не видели друг друга, обоим казался попросту потерянным, досадливо выброшенным из жизни…

– Скажи, Михаил, а отчего ты стал Сазоновым? Скрывался?

– Нет. Просто «Туманов» – это же была придуманная мною самим фамилия. И… она мне после всей этой истории с Ефимом и баронессой надоела. Сазонов – такова была фамилия моего отца. Так что теперь все правильно.

– А история с твоей гибелью?