Наталья Майорова - Наваждение

Вася, всю жизнь малоговорливый и избегавший лишнего общения, предпочитая ему книги, теперь просто преобразился. Тут же завязал несколько разговоров, что-то спрашивал, чему-то поражался, размахивая длинными руками. Потом вокруг него возник какой-то неодобрительный шум и Туманов уж хотел подняться на выручку, но все как-то утряслось и разъяснилось. Потом целая группа студентов вместе с оживленно жестикулирующим Васей направилась к буфету, где продавались кисели, простокваша и разные булки и печенья.

Туманов, тяжело вздохнув, взял себе еще пива…

– Вы представляете, Михаил, здесь все так демократично! – с восторгом, едва не брызгая слюнями, рассказывал Василий чуть позже. – Богатство и в счет не идет. Кто-то на копейки живет, тот может только чай купить, а хлеба и с собой прихватить. Все сочувствуют. А иногда администрация предлагает бесплатно тарелку щей без мяса. Бывает так: иной студент, незнакомый совершенно, скажет: «коллега, я вам куплю обед, у меня денег хватит на двоих…» И… Господи! Я предложил накормить всех, они меня сперва не поняли, чуть не выгнали, но я… я рассказал, что из Сибири, и как мечтал в юности вот здесь, с хлеба на воду… Но только наука, наука… А теперь я богат… Они поняли, они поняли, Михаил! И я… Я с коллегами говорил… Боже, какая у них богатая, интересная жизнь! Они посещают научные доклады, ходят на выступления лидеров разных партий, на заседания Государственной думы (там можно на хорах находиться), в театры, в концерты…

Туманов широко зевнул, лишь представив себе подобную «интересную жизнь». Слава Богу, что хоть морду Васе не набили, не приняли его за куражащегося над бедными студентами сибирского купчика… Но где там, вон как глаза-то горят…

До самого вечера Туманов, проклиная всю на свете науку, бродил позади Васи по Университету. Из здания Двенадцати Коллегий вместе с микробиологом Экземплярским (он отлично помнил Ипполита Коронина, сам придерживался весьма либеральных взглядов, и сразу же благосклонно отнесся к его протеже) потащились через Менделеевскую линию во вновь построенные здания Императорского клинического повивального института. Тамошний народ явно гордился своими достижениями и с восторгом демонстрировал последние достижения технической и дезинфекционной мысли: в системе вентиляции воздух всасывался через вентиляционные башенки, расположенные в саду, в самой гуще зеленых кустов и проходил через бумазейные фильтры. Увлажняясь над бассейном с фонтанчиками, он согревался до нужной температуры и поступал далее в каналы, которые освещались через специальные окошки во избежание роста плесени. К услугам больных было все, включая огромный орган, который располагался в актовом зале…

– Вы согласны, коллега, что роль музыки в поддержании благоприятствующего выздоровлению состояния духа еще недостаточно оценена и исследована современной наукой? – резко спросил Туманова тщедушный человечек с бородкой клинышком, едва достававший Михаилу до плеча. – Еще Гиппократ писал…

– Ну конечно, конечно, – успокаивающе пророкотал Туманов и опять поморгал глазами. – Если Гиппократ… то как же без органа-то…

Потом пили жидкий, отдающий вениками чай и опять говорили о науке. «Ну ладно, водки у них, положим, нет, – рассуждал Туманов, имеющий некое представление о научных учреждениях со слов знакомого магнитизера. – Но хоть бы спирту тогда налили, что ли…»

Теперь о дешевом пиве на лавке в молодом шуме студенческой столовой он уже готов был думать с симпатией. С удовольствием сбежал бы, но коли уж решил поддерживать Василия… Впрочем, следовало признать, что среди ученой братии, собравшейся за лабораторным, обтянутым черной клеенкой столом и взахлеб обсуждающей чертовски интересную форму возбудителя лептоспироза, Василий Полушкин не только не выглядел человеком с расстроенным рассудком, но и вообще никак не выделялся.

«Может быть, все дело как раз в том, что он всю жизнь провел не на своем месте? – лениво вспоминая, размышлял Михаил, чтобы хоть чем-то занять себя. – И нет у Полушкиных никакого наследственного душевного расстройства? Отца изначально тянуло к религии и этой… романтике (иначе с чего бы он в эту дворянскую грымзу, мать Николаши, влюбился?!). Но предпринимательский порыв Ивана Гордеева, преображающего все вокруг себя, его подхватил, он и сделался подрядчиком… Сам себя не нашел, и из сына пытался настоящую-то начинку выбить. Оглоблей… А Василий – вот сюда, к этим чудакам всю жизнь без толку тянулся… Ну а если человек всю жизнь не своим делом, не на своем месте занимается, то мозги-то как-то свое отвоевать должны? Ну вот, после смерти Ивана старый Полушкин как бы помешался и пошел по монастырям. А теперь и молодой… тоже помешался и поехал в Петербург… Вот как складно выходит… Надо бы Софье рассказать…»

В этом месте Туманов вспомнил, что Софья потеряна для него навсегда и он уже никогда и ничего ей не расскажет. Тихонько зарычал от бессилия. Сидящий рядом длинный очкарик отшатнулся и испуганно взглянул на странного соседа, который не принимал никакого участия в научной беседе, зато выглядел, как… как настоящий пират!

– Простите, – искренне извинился Туманов. – Задумался о своем…

– Конечно, конечно, коллега, бывает, – не теряя с лица подозрительности, отозвался молодой ученый.

– Вот это нравится мне больше всего! – заявила Мария Симеоновна и тыкнула пальцем в сторону Баньши.

Псина, обидевшаяся такой фамильярностью, беззвучно оскалила огромные клыки и сморщила нос.

– Вот-вот, именно это я и имела в виду! – Мария Симеоновна как бы поддакнула Баньши, одновременно оглядывая всю пеструю компанию. – Софи, в Сибири скончалась еще одна твоя подруга? Или… несколько, судя по количеству осиротевших существ? В городке случился мор?

– Да, Мария Симеоновна, в Егорьевске действительно скончалась Вера. Ее убили, – с несколько наигранным вызовом сказала Софи. – Она была мне не только подругой, но и в каком-то смысле приемной матерью. Во всяком случае, ее первенец был моим сводным братом. Сами понимаете, что я никак не могла оставить без попечения ее детей!

– Кто-то в Сибири приходился тебе сводной матерью? – переспросила Мария Симеоновна, несколько ошеломленная корпусом обрушившейся на нее информации, и оттого сразу растерявшая часть боевого задора (на что, собственно, и рассчитывала Софи). – А… а как же бедная Наталья Андреевна? Она-то тебе теперь кем приходится? И… эта… этот зверь, он что… тоже осиротел? Прямо в тайге? И скажи уж прямо, чтобы я все знала, – он-то с тобой в каких отношениях?

– Баньши – вовсе не дикий зверь, а вполне домашняя собака породы русский меделян. Хотя среди ее предков действительно были волки, – объяснила Софи. – Соня и Стеша – дочери погибшей Веры. Людочка – моя племянница, дочь Гриши, а ее мать… в общем, ее тоже нет в живых. Юрий и Елизавета приехали в Петербург учиться, у них есть родители, Карпуша – тоже не сирота, у него живы и отец, и мать, но они…

В этот момент Джонни, который до того доброжелательно и спокойно наблюдал за разворачивающимся представлением (бородатых мужчин среди прибывших не было, а никаких, даже самых больших животных Джонни не боялся), подошел вплотную к Карпуше, стоявшему рядом с собакой, протянул коротенькую руку к морде Баньши, и одновременно пытался управиться со своим непослушным языком, вознамерившись было что-то спросить у мальчика. Карпуша оскалился, завизжал, ударил Джонни по руке (Джонни тут же упал на четвереньки), подпрыгнул и, таща за ошейник Баньши, попытался убежать. Софи и Соня сразу сообразили, что Карпуша просто испугался Джонниного уродства, а остальные застыли в немом остолбенении. Достойнее всех повела себя Баньши, которой не было никакого дела до внешности Джонни. Схватив Карпушу за рубаху, она опрокинула его на землю, придавила огромной лапой и привычно держала до тех пор, пока он не перестал шипеть и извиваться. Потом подошла к Джонни (тот все еще стоял на четвереньках и ошалело крутил головой, не догадываясь даже заплакать. Вместо него во весь голос верещала испуганная Людочка.), обнюхала мальчика и дружелюбно ткнула его в поясницу огромной мордой. Констанция и Эсмеральда потрясенно взвизгнули и повалились в одновременный глубокий обморок под кустом сирени. Кришна выгибал спину в развилке липы и бессильно шипел над головами людей. Он любил своего хозяина, но был неглупым котом и понимал, что против Баньши у него нет абсолютно никаких шансов. Трехногий кухонный песик дружелюбно и весело вертел хвостом-баранкой. Баньши в качестве вожака усадебной стаи устраивала его куда больше, чем царапучий и стервозный Кришна.

– Хорошая собачка, – сказал Джонни и поднялся, цепляясь за шерсть на мощном загривке Баньши. – А он? – мальчик указал в сторону ревниво наблюдающего за сценой Карпуши.

Баньши совершенно по-человечески вздохнула и пожала плечами.

Потом, тихонько сжав челюсти на руке мальчика, потащила Джонни в сторону Карпуши. Когда расстояние между ними уменьшилось наполовину, дауненок каким-то образом сообразил, что из всех троих именно он в наибольшей степени является человеком, и взял инициативу на себя.

– Я – Джонни! – сказал он и ткнул пальцем себя в грудь.

– Карпуша, – помедлив, Карпуша повторил жест мальчика.

– Мама, папа, бабушка! А давайте организуем у нас в усадьбе троглодитское племя! – с воодушевлением воскликнул Павлуша. – Они будут круглый год по деревьям с палками скакать, а я уже пойду в гимназию учиться – мне все равно будет. А Милочка станет у них миссионером и будет им вслух из Евангелия читать. Или, вернее, из Чарльза Дарвина – это им ближе. А лучше всего – из немца Энгельса, про то, как труд сделал из обезьяны человека…

– Павлуша, уймись, – с усталой улыбкой попросил Петр Николаевич.

Баньши легла между двумя мальчиками и вытянула лапы. Джонни и Карпуша присели по бокам и гладили ее свалявшуюся в дороге шерсть, испытующе поглядывая друг на друга. Констанция приоткрыла один глаз и осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания, оглядела происходящее.

– Нет, но я же говорила, что пес нравится мне больше всех! – с напором повторила Мария Симеоновна.

– Ты знаешь, твоя сестрица Аннет издала-таки свой роман, – сказал Петр Николаевич Софи.

Софи сидела в глубоком кресле, поджав под себя ноги, и, закутавшись в плед, маленькими глотками пила горячее молоко (в дороге она сорвала голос, пытаясь получше управиться с подотчетным контингентом). Все дети были более-менее удачно пристроены, даже Людочка заснула без капризов после того, как Милочка прочитала ей сказку, а Павлуша показал фокус с исчезающим и вновь появляющимся шариком. Только Карпуша отказался войти в большой, пугающий его дом и остался вместе с Баньши ночевать в сенном сарае.

Соня снесла ему туда ужин, одеяло и подушку и уверила Софи, что мальчик и собака очень неплохо там устроились и чувствуют себя вполне комфортно.

– И что же роман? – тихо спросила Софи. – Ты прочел? Наверное, восхитителен?

– Не то слово! – почти беззвучно рассмеялся Петр Николаевич. – Я специально не убирал далеко к твоему приезду. После насладишься сполна, а сейчас я тебе для затравки прочту пассажи, которые я полюбил от всей души… Вот… «В нем можно было видеть некоторую вялость и бледность лица, на котором лилия временно одолела розу…» И еще… из эротического… «утолив губы высочайшим наслаждением поцелуев, запечатленных на прелестнейшей двойне сиятельных сфер…»

– Сиятельных сфер? – вяло удивилась Софи. – Это что, ее задница, что ли?

– Да нет! – обиделся Петя. – Это – грудь героини. Вот, дальше: «Сосцы-короны, сладостные бутоны самой красоты!» и еще из ее же портрета… «Облако ее черных, как вороново крыло волос было столь же ярким, как и ослепительная синева глаз, сверкавших как драгоценные сапфиры, на изящно вылепленном лице…»

– Обворожительно! – Софи зевнула. – Прости, Петя, я после прочту, конечно, но сейчас меня это умаривает совершенно… А ты сам-то что-то новое написал?…

– Ничего существенного, – подумав, ответил Петр Николаевич. – Вот разве что это… Ты, кажется, не слыхала… – он вынул из стопки исписанный лист, но читал, не заглядывая в него. –

Явно посмотреть – и то не смею,

Словно опасаясь волшебства;

Полуэльф, наполовину фея

Тихо проскользнула в галерею –

Ей паркет под ноги, как трава.

Сладостно кружится голова…

Побежать, помчаться вслед за нею,

Только плоть становится мертва,

Ноги в пол врастают, каменея,

А она идет – во взглядах-змеях,

Лаокоон, вольный, как молва,

Как любовь, свободна и жива –

Тонкий профиль редкостной камеи…

И не обернулась, как ни звал.

(стихи А.Балабухи)

– Мне нравится… – помолчав, сказала Софи. – Но ты знаешь, я более всего то люблю, которое Гриша пел: «Потеряю человека, в этом городе, где угол каждый след его хранит…»