– Твоя воля, – сухо заметила Камышева. – Но обещай мне, во всяком случае, покудова сладкого из коробок не есть…

– Хорошо, хорошо, для твоего спокойствия не буду, – усмехнулась Софи. – Да я и не особенно все это люблю. Скорее – пироги, рогалики с помадкой. А из конфет – только если грильяж…

С Дуней устроились в уголку. Мимо ходили какие-то люди, спорили на ходу о чем-то социал-демократическом, курили, пили чай и, кажется, неплохо проводили время.

– На нынешнем этапе борьбы революционер обязан…

– Машинное производство душит кустаря, происходит его маргинализация, а, следовательно, отход к пролетариату…

– Декаданс – это просто отрыжка умирающего больного. В ней по происхождению не может быть ничего красивого…

– Приветствовать развитие капитализма в России, как слепую экономическую необходимость, это значит…

– Желание страдания и жертвы…

– С чистенькими ручками революции делать нельзя…

– Кругом так много насущного дела и мало работников. А вы все гоняетесь за миражами…

– Безвременье и последовавшее за ним глубокое одичание…

– В результате обезземеливания крестьян выступил на сцену новый, глубоко революционный класс…

Иногда, когда разгорался спор, голоса возвышались, как прибой, и снова опадали. Кто-то непрерывно перелистывал разложенные повсюду книги и брошюры, ища нужную цитату или подтверждения своим словам. Казалось, что в комнате, как в березовой роще, слабо шумел теплый ветер.

– Ты нынче занимаешься ли своей математикой?

– Понемногу… меньше, чем хотелось бы, наверное…

– Живешь, значит, в Англии? А сюда, к нам, – надолго ли?

– Не знаю еще.

– Матушка твоя, Мария Спиридоновна… Мне так жаль…

– Я знаю, она умерла. И домик наш на Петровской стороне снесли. Я ездила туда, там теперь доходный дом построили.

– Я… я все-таки рада тому случаю с этими дурацкими конфетами, что мы с тобою повидались… Но отчего ты раньше ко мне не зашла? Оля с Матреной знают мой адрес…

– Да я-то ведь не знала, захочешь ли ты меня видеть, говорить?

– Да что такое! – возмущенно воскликнула Софи. – Я не захочу говорить с тобою?! Как это может стать? Да я бы только прослышала, что Дуня Водовозова приехала…

– Я больше не Водовозова, – тихо сказала Дуня.

– Да, да, конечно, – кивнула Софи. – Ты замужем, у тебя дочка, ты говорила. Кто он? Англичанин? Как тебя теперь называть: миссис…?

– Я – Сазонова. Евдокия Сазонофф, если на английский манер.

– Что? – Софи, не очень понимая, что делает, поднялась со стула.

Дуня смотрела на нее.

Прибой голосов в комнате опал в последний раз и исчез, словно уши внезапно заложили ватой.


С юга дул теплый, сухой ветер. Голые ветки деревьев, кустов, все было мокро, черно, сияло под солнцем. Прачка развешивала на веревках сверкающее белизною белье. Оно сразу же схватывалось ледяной коркой, твердело, а после – таяло. Воробьи чирикали отчаянно, как будто бы не декабрь – весна.

Письмо лежало на подносе, на зимней веранде, и было адресовано Софи.

Софья Павловна находилась в городе, Петр Николаевич уехал по делам управы, а на обратном пути собирался дня два погостить в имении у старинного, еще университетского приятеля.

Милочка молча тянула Соню за рукав, привела на веранду, указала пальцем на письмо. Джонни тащился следом, глядел непонимающе.

– Что же тут? – спросила Соня, взяла розоватый прямоугольник, осмотрела со всех сторон. – Адресовано Софье Павловне…

– Почерк… – таинственно прошептала Милочка.

– Что – почерк? – не поняла Соня.

– Это почерк тети Ирен, той самой, которая пропала! Я его наверняка знаю, потому что она мне упражнения в тетрадь писала. Она же учительница…

– Вот что… но как? Что ж теперь? – взволновалась Соня. – Что ж нам делать? И папы твоего нет…

– Я думаю, надо вскрыть и прочесть, – сказала Милочка. – Вдруг ей срочно помощь нужна. Тогда мы туда поедем.

– А что ж мы сможем? – с сомнением, как равную, спросила Милочку Соня.

– Ну, придумаем что-нибудь… – Милочка неопределенно помахала ладошкой. – Мы же еще и не знаем, что там. Может быть, она просто о себе сообщает…

– Ну ладно, пожалуй, ты и права, – подумав еще, сказала Соня. – Греха тут не будет. Вдруг и вправду в письме что-нибудь срочное…

Соня осторожно вскрыла письмо. Джонни выглянул из-под ее локтя, заглянул в листок.

– Читай вслух, – потребовала Милочка.

«Софи, дорогая!

Со мною все в порядке, как быть может. Пишу, впрочем, не затем, а чтобы предупредить тебя. Не знаю, не знаю, но чувствую, – ты ведаешь, как у меня все неопределенно устроено. Проклятое устройство мое – и знать наверное не дает и покою тоже. Что-то тебе грозит, сестра, а что – разобрать не могу. Остерегайся тех, кого собаки не любят, и сладкого не ешь – вот все, что могу сказать… Верь мне, если еще с тобою что случится – я этого не переживу.

Засим остаюсь любящая тебя неизменно Ирен»


– Ой, Сонечка! – Милочка побледнела и прижала ладони к щекам. Большие глаза наполнились слезами. Сразу стало видно, что она еще совсем мала. – Что же это все значит?! Мне… мне страшно! Мамочка… Маме грозит что-то? Я боюсь…

– Непонятно… – пробормотала Соня. – Что эта Ирен имеет в виду? Собаки, сладкое…

– Тетя Ирен с детства чувствует такое, чего знать не может, – объяснила Милочка. – У меня это тоже есть… немножко…

– И что же ты сейчас чувствуешь по этому поводу? – деловито спросила Соня.

– Ничего… – прислушавшись к себе, обескуражено пробормотала Милочка. – Мне страшно…

– Я знаю, – неожиданно вступил в разговор Джонни.

– Что ты знаешь? – обернулись к нему Соня с Милочкой.

– Не любят собаки – это та тетя, которая намедни приезжала. Конса и Мерка бросились на нее и кусали.

– Да что ты говоришь! – удивилась Соня. – Ваши левретки ведь вовсе не кусаются.

– А ее кусали! – упрямо повторил Джонни. – Я видел, кровь была.

– А Пушок из кухни, Баньши? – спросила Милочка.

– Нет, те – хорошо, – ответил дауненок. – Баньши она потом гладила.

– Так, хорошо, – сказала Соня, стараясь сообразить, как бы на ее месте стал рассуждать сильный в логике Матюша. – Предположим, что Ирен предупреждает Софи против той женщины, которую покусали левретки. Но какая ж в ней опасность? Я так поняла, что они с Софьей Павловной сто лет знакомы… И почему Констанция с Эсмеральдой на нее бросились? Тоже что-то почуяли? Но тогда остальные собаки тоже должны были… Может быть, они знали ее раньше? Но откуда?… Констанция с Эсмеральдой раньше жили у той барыни, которую убили, и… Ой… Ой, мамочки! – совершенно по-детски воскликнула Соня.

– Сонечка, что? – испуганно спросила Милочка и в этот же миг сама догадалась. Глаза у нее сделались такими же огромными, какие случались у матери в минуты потрясений. – Я поняла. Они бросились на нее потому, что она убила их хозяйку!


Дуня и Софи ехали в санях, запряженных двумя каурыми лошадками. Трактиры, извозчичьи дворы, лавки, застава… Потом почти сразу же начался лес – заснеженный и как будто присевший. Женщины разговаривали спокойно, только слова стекали с губ слегка медленнее, чем в обычном разговоре. Так оса перебирает ногами, попав в блюдечко с сиропом.

– Что ж, Дуня, как тебе с ним жилось? Все эти годы…

– Он оправдал все мои ожидания. Даже больше.

– А как же… Как же то, что он не любил тебя?

Дуня пожала плечами.

– Ну что ж с того, если и так? Я ведь не знаю, чего лишилась. О чем жалеть? Зачем портить жизнь себе и ему? Того, что есть, мне вполне достаточно.

– А как ты сумела его разыскать?

– Я знала, что он жив… Всегда… И то, что рано или поздно мы встретимся. Вот мы и встретились…

– В Александрии, я знаю… – сказала Софи и тут же едва не прикусила себе язык.

– Он рассказал тебе… – казалось, Дуня вовсе не была удивлена. – Хорошо, что ты знаешь.

– Но я не знала, что это – ты…

– Что ж, все сложилось так, как сложилось…

– Когда вы уезжаете обратно, в Англию?

– Михаил сказал, что скоро.

– Как зовут вашу дочь?

– Ангелиной, если на русский лад. Я предлагала назвать ее Софией, но он сказал – не надо.

Софи на мгновение прикрыла глаза, внезапно догадавшись, какого именно ангела призывал Михаил в зимовье, в лихорадочном бреду. Потом перевела разговор.

– Как тебе показались Оля, Матрена, прочие? Ты ведь много лет не видела…

– Они не изменились почти. Это удивительно. Время обычной человеческой жизни течет мимо них, а они как будто бы призваны к чему-то и не меняются, как статуи на фронтоне… Я все думала: кто их призвал?

– Да, я тоже много думала об этом, не столько об Оле, конечно, но потому что Гриша… Они же все атеисты и, значит, не верят в воздаяние за совершенные дела… Какая безумная, превосходящая всяческое воображение жертва: отдать свою единственную и окончательную жизнь не ради своего блаженства или спасения в вечной жизни, а ради спасения грядущих масс людей, которых они никогда не увидят, и которые о них в своем коммунистическом счастье даже и не вспомнят…

Это какой-то совсем новый завет человека с миром. Следующий – после Ветхого и Нового… А что страшноватенько об этом завете думать… Так что ж… Два предыдущих тоже были не очень-то миролюбивы и дружелюбны при своем введении и утверждении в человеческой жизни…

– Да, все это очень странно… – согласилась Дуня, собираясь продолжить обсуждение, но Софи уже высказалась и снова круто развернула разговор, возвращаясь к цели их поездки.

– Ты уверена, Дуня? Ну вот, что мы туда едем…

– Очень высокая вероятность, – подумав, сказала миссис Сазонофф.


После того, как первая неловкость минула (Софи под бдительным взором Оли Камышевой сумела быстро взять себя в руки, а Дуня, кажется, и не теряла ровного расположения духа), практичная Софи решила обернуть нежданную встречу хотя бы на пользу нерешенному делу, а заодно и отвлечься от пустых переживаний.

– Дуня, ты всегда хорошо считала. Просчитай мне, у меня сестра пропала, а я никак разобраться не могу.

– Давай вводные, – невозмутимо предложила Дуня.

«Полно, человек ли она вообще? – подумала Софи. – Или так притворяться умеет? Я-то со стороны, небось, тоже…»

Выслушав всю историю, Дуня попросила у Оли бумаги, достала карандаш и стала быстро рисовать какие-то таблицы, заполняя их непонятными для Софи значками. Софи сразу вспомнила Шурочку с его бумажками и денежками и преисполнилась неясных надежд.

– Скорее всего Ирен у Константина, – сказала Дуня некоторое время спустя. – Вопрос в том, где он ее прячет столько времени… В городской квартире это невозможно, съемная квартира тоже исключается, ведь он должен регулярно ее навещать, и тогда те или тот, от кого они, предположительно, скрываются, легко выследят… Но я вот что подумала: помнишь, когда Ефим украл тебя, он держал тебя в старом имении Ряжских. Что, если…

– Точно! – Софи хлопнула себя ладонью по лбу. – И как это я раньше не подумала! Нет, Дуня, у тебя все-таки действительно талант… Я еду туда немедленно, потому что просто не усну дома, пока…

– Я поеду с тобой, – улыбнулась Дуня. – Должна же я отвечать за результаты своих расчетов. А по пути у нас вполне хватит времени поговорить…


Поговорили. Жалко только, что оказалось, в сущности, – не о чем.

Не женщины, а два образца сдержанности и здравого смысла. В будущем, когда научно-технический прогресс все захватит, наверное, все будут такие. Прохладные, как компресс. Как, собственно, Туманов с нею живет?… Ну, вот так и живет – как с компрессом. Не лишено, должно быть, приятности. «Моя жена превыше всего ценит покой и возможность заниматься любимым делом», – вспомнила Софи. И как это она раньше-то не догадалась? Могла бы, вполне могла…

Впрочем, они скоро уедут в Англию. И слава Богу.


Свет месяца передвинулся с валика турецкого дивана на паркет. Месяц ходил в голых ветвях лип. Светлели огромные окна. Где-то ветер скрипел неплотно прикрытой ставней. За шифоньером вежливо и отрывисто прошуршала мышь.

Софи и Дуня устало сидели в темной гостиной, куда довольно ловко, подставив ящик и подсадив друг друга, проникли через неплотно прикрытое окно кладовки.

В старом доме никого не оказалось.

Вместе с тем было очевидно, что он не стоит окончательно заброшенный. Следы на снегу, две, по крайней мере, жилые комнаты, самый запах помещений говорил о том, что вот только что здесь кто-то был, топил печь, сидел в потертых креслах, ел картошку с хлебом и солью и пил чай из старого фарфора.

– Есть охота, – жалобно сказала Софи.

– Едем, – предложила Дуня и подытожила. – Просчиталась.

– Нет! – горячо возразила Софи. – Они тут были, я чувствую. Только вот уехали. Куда? Ирен ведь, ты знаешь, она нас и почуять могла…

– Отчего же ей от вас всех бегать?