Наталья Майорова - Наваждение

Софи и Иван порознь уезжают в Сибирь.

Иван-Николай все еще надеется получить вожделенную «золотую» концессию, которая, как ему кажется, на всю жизнь обеспечит его достаток и независимость. Любу он теперь побаивается и, из возможности, избегает. В свою очередь, Люба приходит к выводу, что на ужасное преступление Николай (а она знает его именно под этим именем) пошел для того, чтобы не расставаться с ней, и опять как-то оправдывает все еще любимого ею человека…

Тем временем Ирен постепенно приходит в себя и начинает обдумывать и «обчувствовать» происходящее. Исправно навещающий ее жених не слишком многословен и категорически против любого ее участия «в деле». Безвыходное сидение в глухом имении надоедает ей, в ней просыпается фамильный темперамент Домогатских и она решает самостоятельно предпринять хоть что-нибудь для разрешения ситуации. Ирен покидает имение, приезжает в Петербург и направляется к Дасе, чтобы, наконец, переговорить с ним. Именно в этот момент ее засекает один из моих агентов.

Неизвестно, чего больше испытывает Даса в момент появления у него Ирен – облегчения или испуга. Ему о-очень не хочется впутываться во всю эту историю, но другого выхода у него теперь нет. Переговорив с Ирен и проводив ее на вокзал, он отправляется прямо к Константину. Разговор между ними, как я понимаю, наполовину крутится вокруг какой-то оккультной чепухи, но из конструктивного состава выявляется принципиальное разногласие: Даса, как и Ирен, считает, что убила – Люба, из ревности. Костя убежден, что убийца – Николай, а мотив – корысть. О совместных действиях договориться не удается. В конце разговора недоверчивый от природы Константин даже начинает в чем-то подозревать Дасу…

– Слушай, Гусик, я больше так не могу! – Мещерский прихлопнул по столу ладонью. – В конце концов, ты должен понять, – у меня аневризма и разлитие желчи. Кто убил?! Даса? Этот Константин? Софья Домогатская?

– Ну ладно, ладно, какой ты, право, нетерпеливый! – недовольно проворчал Густав Карлович. – Не даешь старику получить полное удовольствие от проделанной работы… Я же поймал тебе убийцу, он нынче в тюрьме…

– Он?… Значит, все-таки – Иван?! – князь облизнул пересохшие губы. Видно было, что в причастность к убийству Дасы и Константина он не поверил ни на минуту.

– Настоящая убийца – служанка Акулина. Но своими руками она Ксению не убивала…

– А кто же убил?!

– Ты можешь меня спокойно дослушать или нет?! – рассердился Густав Карлович. – Я что, отказываюсь тебе рассказать? Перегружаю рассказ ненужными подробностями? Говорю не по порядку? Нет! Так вот сиди и слушай, коли действительно хочешь во всем до конца разобраться…

Вернувшись из Сибири в полностью расстроенных чувствах, Иван, как я знаю, кинулся к тебе за объяснениями. Ты разъяснил ему, что продал концессию англичанам с соответствии с политикой Кабинета, наплел что-то еще и подбодрил сыночка морально и материально. Несколько успокоенный, Иван вернулся к своей светской жизни, писанию в газеты и к сотрудничеству с Охранкой, которая, как я знаю, несколько удивлена его сибирскими приключениями… Но при всем этом он продолжает избегать Любу. Она, как ей кажется, все понимает и чувствует себя сообщницей Николая… Однако, на сердце все равно тяжесть, и она пытается объясниться с возлюбленным. Самойлов, полагая убийцей ее, в ужасе отшатывается, кричит, что между ними все кончено и убегает. Люба, уже окончательно запутавшаяся, без денег, доведенная до крайнего отчаяния, едет к Софи Домогатской (они знакомы еще с сибирских времен) и ведет с ней полный околичностей и недомолвок разговор. Софи понимает из него только то, что Николай окончательно бросил Любу, и предлагает ей различные варианты устройства дальнейшей судьбы. Здесь надо заметить, что в усадьбе Софи живут две уцелевшие левретки Ксении, которых она взяла к себе из жалости. Увидев Любу и узнав в ней убийцу их мужа Роланда, мирные, трусливые собачонки с невозможной яростью набрасываются на женщину.

Неудовлетворенная и покусанная левретками, Люба уезжает.

Софи через некоторое время тоже отбывает в Петербург по литературным делам (Домогатская, если ты не знаешь, модная писательница).

В это время родные и приемные дети Домогатской (на данный момент их столько, что разобраться в них нет никакой возможности) приходят к потрясающему их выводу: левретки бросились на Любу единственно потому, что узнали в ней человека, убившего их хозяйку. Следовательно, Люба – убийца Ксении. Их последующий логический ход: Люба теперь тоже может догадаться о том, что ее тайна раскрыта и, следовательно, Софи прямо сейчас угрожает опасность. Надо ее предупредить. Какова мамаша, таковы и детки. Из усадьбы в Петербург тайком выезжают: самая старшая приемная девочка, которая только что прибыла из Сибири и боится города, восьмилетняя родная дочь Софи, приблизительно знающая городской адрес Домогатских, и малолетний приемный идиот, которого берут с собой просто затем, чтобы он не разболтал все остальным. Успешно прибыв в город на Варшавский вокзал, дети берут извозчика, но, как оказалось, не могут точно определить, куда ехать. В конце концов деньги у них кончаются, извозчику надоедает искать неизвестно что, и вся компания, окончательно потеряв направление, остается посреди вымерзшего ночного города…

Надо сказать, что размышления детей не лишены логики (чего никак не скажешь об их действиях). Уже на обратном пути из усадьбы Безбородок Люба приходит к тем же выводам относительно поведения левреток и понимает, что умная Софи рано или поздно подумает о том же.

Желая нанести превентивный удар, Люба является на квартиру к Софи и заявляет, что Ксению убил Николай. Софи возражает: Николай мог убить, но он наверняка забрал бы драгоценности Ксении (о деньгах она ничего не знает).

Чуть раньше Ирен Домогатская не находит себе места в усадьбе Ряжского. Она чувствует, что сестре угрожает какая-то неведомая опасность, и требует от жениха, чтобы он немедленно вез ее в Петербург, в квартиру Домогатских. Костя сначала сопротивляется. Ирен бьется в истерике и кричит, что одно убийство уже свершилось по ее вине и попустительству, а другое – не должно свершиться. Ирен – не истеричка, и потому не на шутку встревоженный Константин уступает желанию невесты. Сани, скрипя полозьями, мчатся в ночь…

Тем временем Софи наконец сопоставляет левреток и убийство Ксении и с великолепным презрением (надо знать Софи Домогатскую, чтобы себе это представить) делает «убийце» заявление, которое приводит Любу буквально в неистовство, и заставляет потерять остатки разума.

Ты удивлен тем, что Люба достала револьвер?

Я, лично, нет, потому что хорошо знаю Софью Павловну Домогатскую. Она из тех именно людей, которые, если возьмутся, конклав могут довести до людоедства.

Так вот, взбешенная, потерявшая все на свете Люба уже готова была нажать курок и совершить действительное убийство, но перед лицом неминуемой гибели у нашей Софьи Павловны оказалась неожиданно хорошая реакция: она ловко схватила с комода позолоченные часы и обрушила их на голову Златовратской. Женщина, естественно, повалилась замертво. Софи (вы только подумайте, какое самообладание!) оказала ей первую помощь, потом связала ее и отправила дворника известить полицию.

Именно в это время на сцене появляются Ирен и Константин. Убедившись, что с Софи все в порядке (если, конечно, это можно назвать так), младшая Домогатская тут же начинает «чувствовать» скитающихся по городу детей. Оставив служанку ждать полицию, обе сестры и Константин отправляются на поиски. К счастью, благодаря дару Ирен детей сравнительно быстро удается обнаружить возле одного из костров. Все возвращаются домой (Любу и ее револьвер в это время уже увезли в участок) и дружно празднуют воссоединение семьи.

Утром все в полном составе заявляются в полицию, и там-то и узнают, что я уже поймал настоящего убийцу, а Люба и Иван не имеют к смерти Ксении никакого отношения. Что же произошло?

После ухода Любы Акулина, разбуженная лаем Роланда, вышла из своей комнаты (где она спала не одна, а в обществе своего любовника – конюха из соседнего дома. Ксения попросту не обращала внимания на такие мелочи.), и с изумлением увидела на лестнице мертвую левретку. Не на шутку испугавшись, Акулина вернулась к себе и разбудила любовника. Вместе поднялись в гостиную. Там они обнаружили лежащую в глубоком обмороке Ксению, раскрытую книгу и… большую пачку ассигнаций на ломберном столике…

Соблазн оказался слишком велик. Немолодые любовники переглянулись и поняли друг друга без слов – вот, на столе, перед ними лежала спокойная, ленивая и обеспеченная старость. А чтобы достичь ее, надо было сделать такую малость… Убить человека… Только что они видели задушенную собачонку. А здесь немолодая, одинокая, никому не нужная… Служанка и конюх неграмотны и, вероятно, никогда даже не слышали про господина Раскольникова, но, тем не менее… Почти не колеблясь, конюх выдернул пояс из штанов и задушил Ксению… В самый последний момент несчастная, по-видимому, пришла в себя и пыталась сопротивляться…

Драгоценности брать не стали. Все они известны, и если что-то пропадет, в любом случае подумают на обнаружившую труп хозяйки служанку…

– А как же ты сам-то догадался, Гусик? – грустно и удивленно качая головой, спросил князь Мещерский. – Ведь полиция-то эту Акулину в первую голову десять раз допрашивала, но ничего в ней не нашла…

– Я просто сопоставил факты, – скромно заметил Густав Карлович. – Те самые, которыми полиция тоже располагала. Исчезнувшие деньги и оставленные на месте драгоценности (посторонний вор забрал бы и то, и другое). Данные эксперта: 1) собачонка и Ксения задушены по-разному (двумя разными людьми?) 2) Ксению задушили вовсе не шелковым шнурком или чем-то подобным (если предположить «мистическое» убийство), а какой-то грубой веревкой, вроде тех, которыми поддерживают штаны крестьяне.

Ищем поблизости бывшего крестьянина. Выходим на любовника Акулины. Следим за этой парочкой. Он берет расчет. Они вместе тихой сапой уезжают из города и покупают домик в Ораниенбауме. На какие шиши?… Дальше уже технические детали…

– Гусик, я восхищен! – уныло промолвил князь и допил вино.

– Так ты прочла. Ну, и что же ты можешь мне сказать? – с вызовом спросила Аннет и нервно зевнула. – С позиций, так сказать, литературного мэтра…

– Ну, Аня, какой я тебе мэтр!.. Это вон граф Толстой у нас… Да отчего ты так взвинчена? Хочешь, так я и вовсе ничего не скажу… Как тебе лучше…

– Как мне лучше… А тебе самой все равно, да? – едва ли не взвизгнула Аннет. – Тебе на всех, всё и всегда – все равно! Будто, кроме тебя, никого на свете и не существует!

– Аннет, нельзя ли спокойнее? – стараясь сдерживаться, спросила Софи. – Я, знаешь ли, устала, у меня действительно полно своих дел… Но мне тебя жаль, ты с Модестом Алексеевичем устаешь душою, и я готова говорить об твоем романе, если ты теперь того хочешь…

– Тебе понравилось?

– В общем, да, хотя это совсем не мое чтение. Я б сама такое читать не взяла, но не потому, что плохо, а потому же, почему ты про индейцев не станешь читать. Мне такие чувства и в жизни скучны, и в романах, но у других – не так. Для кого-то ты явно угадала, и он (точнее она) тебе спасибо сказал. Посоветовать же вот что: смотри за словами. Они у тебя вьются, как будто веревкой привязаны: кудрявые березы, песнь соловья, шелковые волосы, сияющие глаза… Попробуй их развязать, сама, не с чужого голоса увидеть, сразу все дышать начнет…

– Как это, я тебя не понимаю? – спросила серьезно слушавшая Аннет.

– Слово, когда пишешь, инструмент. Иголка – можно зашить дыру на лохмотьях и вышить золотое облачение. Топор – расколоть дрова и выточить деревянное кружево. Любой инструмент тонок в руках мастера. Язык – самый тонкий из всех. Сказать одно и то же, но по-разному. «Иди!» и «Ступай!» – есть разница? Никакой? Ну как же! Смотри. Вот человек идет. Обычное передвижение в пространстве. А вот он – ступает. Каждый шаг – в увеличительное стекло. Какая многозначительность! Она идет… Она – ступает!.. Или другое: вспомнить и помянуть. Вспомнить – официальное слово, холодная констатация, вырезанная из картона. Зачем вспоминали, по какому случаю, чем вспомнили, в конце концов? Контора, мощеная мостовая, сюртук… Ничего не понятно. Все скрыто. Помянуть – совсем другое. Луг, деревянные напиленные кругляшки, курчавая кашка в палисаде… Похоже на сдобную ватрушку, круглое, теплое слово, со слезой в морщинке, нетрезвостью, и лукавой интрижкой даже… «Как черта помянешь, так он и…» Столько всего… Ну же, поняла?

Аннет молчала, потупившись по-девичьи. Потом еще раз зевнула, прикрыв рот ладошкой.

– А Туманов, оказывается, не только жив-живехонек, но еще и на Дуне Водовозовой женат, – сказала Софи.

Аннет живо вскинула взгляд, улыбнулась.