Татьяна Дубровина - Наваждение

Над садом повисла напряженная тишина. Все терпеливо ждали, как будто должно было произойти нечто особенное, из ряда вон выходящее. Атмосфера казалась наэлектризованной, как перед грозой.

И только у жениха подергивалась левая бровь.

Но гроза не грянула: Катя просто выпрямилась и заиграла. И музыка была божественна.

Выражение игривого веселья на лицах гостей сменилось изумлением, потом — серьезностью. И каждый задумался о чем-то своем, глубоком и важном.

Катя играла «Реквием», ту его часть, которая называется «Офферторий». Что в переводе означает «жертва».

Но никто из сидящих за длинным свадебным столом не был знаком с Моцартом, а потому не мог знать, что это — траурная заупокойная месса.

Музыка прощания и смерти. Прощания и — прощения.

Никто этого не знал, кроме Дмитрия.

Для остальных — просто неземным голосом пела скрипка. Так, наверное, могли бы петь в небесах ангелы.

«Русалочка приподняла пурпуровую занавесь шатра и увидела, что головка прелестной новобрачной покоится на груди принца. Русалочка наклонилась и поцеловала его в прекрасный лоб, посмотрела на небо, где разгоралась утренняя заря, потом посмотрела на острый нож и опять устремила взор на принца, который во сне произнес имя своей жены — она одна была у него в голове! — нож дрогнул в руках у Русалочки. Еще минута — и она бросила его в волны, которые покраснели, точно окрасились кровью, в том месте, где он упал. В последний раз посмотрела она на принца полуугасшим взором, бросилась с корабля в море и почувствовала, как тело ее расплывается пеной».

Откуда ты мог все это почерпнуть, мудрый провидец Ганс Христиан! Ведь ты не познал любовь. Ты до самой смерти оставался девственником…

А я испытала, на себе испытала все, что ты когда-то предугадал.

И теперь я, без всякого наркотика, расплываюсь пеной…

О этот счастливый номер дома — пять! В колоде Таро пятый аркан означает брак. И не какой-нибудь, а счастливый.

О эти воздушные шарики на коньке крыши счастливого дома номер пять… в виде сердечек, не разбитых, а целеньких… эти гигантские мыльные пузыри…

Вся моя жизнь — это огромный мыльный пузырь. И вот он лопается, и от радужной иллюзии, от моей великой счастливой иллюзии не остается и следа…

Пузыри… пена… небытие…»

Несколько дней и несколько ночей в разных местах Москвы замечали существо неопределенного пола с огромными голубыми глазами без ресниц.

— Мутантка? — обсуждали школьники. — А может, гостья из будущего?

О оптимистические детские фантазии. Никакого будущего не было у Екатерины Криницыной.

И прошлого не было. Она перечеркнула его.

Но и сейчас она даже про себя не произносила слово «предательство». Не могла.

Дмитрий поступил так, потому что его вынудили обстоятельства.

В самом деле, ему давно необходима была эта проклятая прописка, московская или на худой конец подмосковная. Нельзя же всю жизнь мотаться по чужим углам!

И он нуждался в налаженном быте, который Катя не в состоянии была обеспечить. А эта пухленькая девушка — сможет. Теперь у него будет свой дом. И сад. И большой стол, уставленный домашними разносолами.

Теперь он сможет не думать о хлебе насущном и свободно творить. И наконец добьется успеха.

Кто придумал такую глупость: «Художник должен быть голодным»? Эту поговорку придумали зажравшиеся, сытые, которые голодных не разумеют. Когда у тебя сосет под ложечкой, все твое вдохновение там, в пустом желудке, и рассасывается. И разъедает его стенки, и вызывает язву…

В придачу к жене и дому он получил двух добрейших хозяйственных тетушек с рифмующимися именами. Тетя Полина и тетя Галина своими умелыми хлопотами восполнят то, что не сумеет сделать жена…

Как бишь ее зовут? А, Карина. Тоже в рифму.

Дмитрий называл ее Кара. Не то по-испански, не то по-итальянски это, кажется, означает «дорогая».

А по-русски…

Кара небесная. Молния, которая пронзает и испепеляет тебя. Механизм воздаяния.

Каждый получает то, что заслужил.

Значит, Катя заслужила только пустоту. Вакуум. А в вакууме не может быть жизни.

Следовательно, остается смерть.

Бродя как тень по улочкам и переулкам, она обдумывала разные способы самоубийства.

Огнестрельное оружие достать, естественно, негде. Хотя это было бы самым лучшим.

Холодное? Нужна физическая сила, чтобы вонзить себе в сердце нож. А сил нет. Получится как с тем поросенком, которого долго и неумело пилят тупой пилой… Ах да, не было никакого поросенка, это мучили ее скрипку…

Перерезать себе вены можно и простым осколком стекла. Но чтобы потеря крови действительно была смертельной, нужно какое-то время терпеливо ждать. У нее ведь нет горячей ванны, в которую можно лечь, чтобы усилить кровотечение. Да и в такой ванне хорошо бы в придачу выпить снотворное, что ли, чтобы не видеть, как окрашивается вокруг тебя вода…

Но снотворное отпадает. И вообще отравление отпадает. Хотя это было бы просто: наведайся в Славкину коммуналку — там наверняка раздобудешь какую-нибудь гадость.

Один угостит, другой угостит — так и наберется доза, достаточная для того, чтобы уйти насовсем. Преподнесли же ей такой подарочек на день рождения…

Но она не хочет больше идти туда, в грязь и гнусность. И она дала себе слово никогда больше не употреблять ничего одурманивающего. Правда, это обещание дано еще до того, как она была ввергнута в вакуум. И поэтому, наверное, оно теряет силу?

Но где гарантия, что умрешь? А вдруг просто снова превратишься в липкую, не имеющую формы гниду? Такое уже было, и повторения Катя не хочет.

Утопиться? Смешно. С ее-то умением плавать? Для нее, волжанки, вода даже надежнее, чем суша.

Броситься с высоты? Плохо. На похороны вызовут родных из Рыбинска, а что хоронить-то… Если только сигануть без документов, чтоб не опознали? Но почему-то так хочется, чтоб на твоей могилке кто-то хоть рябинку посадил…

Есть еще повешение. Крепкой бечевкой обзавестись несложно.

Катя даже наведалась на оптовый рынок, где торговала когда-то. Ну конечно, тут все осталось по-прежнему, и с задней стороны палаток, тентов и лотков всегда валяется множество прочных белых синтетических веревок, которыми обвязывают ящики. Это даже надежнее, чем обычная бечева.

Да, но ведь повешенную кто-то обнаружит! И Кате почему-то представилось, как ее, в каком-нибудь заброшенном сарайчике, найдет ребенок. Быть может, маленькая девочка. Она увидит распухшее посиневшее лицо и высунутый язык… может быть, малышка не сразу поймет, что происходит, и дотронется до болтающегося трупа… И как же ей предстоит после этого жить?! О нет, нет!

— Девушка, вы не поглядите за колясочкой? — обратились к ней. — Мне нужно в магазин заскочить.

Катя вздрогнула, непонимающе взглянула на молодую мамашу:

— А почему вы решили, что мне можно доверить ребенка?

Женщина засмеялась:

— Ребенка? Еще чего! Ребенка я с собой возьму, на ручки. Я только про коляску. А то в магазине толчея…

Катя обходилась совсем без еды, даже не вспоминала о ней. Только пила. То из фонтана на Пушкинской площади, то из Москвы-реки у Киевского, то из выброшенной кем-то, не допитой пластмассовой бутыли «Святого источника».

Когда жажду нечем было утолить, а зной становился нестерпимым, она заходила в церковь и глотала из кружечки святую воду с привкусом серебра.

Ей не делали замечания по поводу непокрытой головы: наверное, принимали за мальчика.

Почему-то ее часто заносило в район Новослободской улицы. К Бутырке снова притягивало, что ли? Может, покинутая Ираида оттуда, из-за красных глухих кирпичных стен тюрьмы, так страстно призывала ее?

Как бы то ни было, Катя бродила по этому району. И тут тоже, если перейти через Новослободскую, было рукой подать до храма, в котором можно напиться вволю.

А у храма — нищие, они просят подаяния.

— У меня ничего нет, — говорит Катя. — Кроме скрипки.

Но одна нищенка все-таки ковыляет к ней. Наверное, не услышала? Вот она тянет к Кате трясущуюся руку. А на ладони — копеечка:

— Вот, возьми, убогонькая.

— Да вы что, бабушка? Неужели я такая убогая, что вы — мне! — подаете милостыню?

— А ты шибко не хорохорься, ишь гордыня в тебе играет! Убогая — значит «у Бога». У Бога любимая.

— Любимая… не похоже что-то.

— Усумнилась! — сказала нищенка. — Ясно, гордыня. Поговорила бы с отцом Лександром, что ли…

И старушонка, переваливаясь, отковыляла назад, к паперти, на свое место.

А из храма вышел сам отец Александр, высокий, статный, красивый старец, от которого трудно было оторвать взгляд. Он был мрачен, и нищие, кинувшиеся было целовать ему руку с тяжелым перстнем, как мышки, разбежались обратно и притихли на церковной завалинке.

Рядом с отцом Александром семенила женщина в черном платке. Она хватала священника за край фелони и что-то торопливо говорила, будто умоляя об одолжении. Но он только качал отрицательно головой и мягко отстранял просительницу. Наконец та убежала, закусив губу и заливаясь слезами.

Отец Александр остался стоять. Он был неподвижен, густые седые брови сошлись на переносице, на щеках обозначились скорбные складки. Он думал о чем-то тягостном.

Катя подошла поближе. По непонятной причине ее тянуло к этому человеку, словно магнитом. Нищенка, что говорила о гордыне, заметила ее движение и одобрительно, подбадривающе закивала.

Странно, но сейчас Екатерине захотелось не получить от священнослужителя помощь, а, наоборот, поддержать его, разделить его печаль. Если, конечно, такие сильные люди вообще когда-нибудь нуждаются в поддержке.

Отец Александр заметил ее, стряхнул с себя оцепенение, перекрестился на вход.

— Помилуй, Господи, — сказал он, обращаясь не то к Кате, не то к убежавшей женщине, не то еще к кому-то, у кого хотел попросить прощения. — Ты ко мне, дочь моя?

— Я… вообще-то нет… или да. Не знаю.

— Идем, сейчас вечерняя служба начнется. Я тебя уже видел, ты к нам попить приходишь. Только не крестишься никогда.

— Как-то… неудобно, я не привыкла.

— И в брюках. Как мужчина.

Катя покраснела: она даже не справилась, остались ли ее вещи у Славки, или Дима прихватил их с собой. Да нет, конечно, оставил. Даже будь одежда не поношенной, а шикарной, на его Карину она не налезла бы.

— У меня больше нет ничего.

Священник пристально посмотрел на нее и полез за свои поручи. Вытянул из рукава стихаря носовой платок. Обычный, мужской, в клеточку. Платок был чистый, отглаженный и пах прачечной.

— Покрой голову, — сказал отец Александр. — Он большой.

Во время службы Катя пошла вдоль стен.

Все изображения Богородицы обходила боязливо: не было сил ворошить в памяти тот период жизни, когда общалась с братом Кириллом.

Зато у всякой иконы, где видела лик Христа, останавливалась и мысленно спрашивала:

— Любимая?.. Убогая?.. Любимая?.. — а перекреститься все-таки не могла.

А после литургии, когда умолк хор, батюшка начал читать проповедь. И Катя, которая уже двинулась было к выходу, остановилась, будто уперлась в незримую стену.

Проповедь была о самоубийцах.

Оказалось, что та женщина в черном платке просила батюшку об отпевании ее родственника, который покончил с собой, и отец Александр, соболезнуя ей, все-таки вынужден был отказать.

— Лишение себя жизни — грех великий, — говорил он, и его низкий голос дрожал от скорби. — Самоубийца возмущается против творческого и промыслительного порядка божественного и своего назначения. Он произвольно прекращает свою жизнь, которая принадлежит не ему только, но и Богу, а также и ближним. Он отрекается от всех лежащих на нем обязанностей и является в загробный мир непризванным.

«…Является в загробный мир непризванным?

Значит, если я уйду туда, то и там я буду никому не нужна? И там от меня откажутся, и я вновь останусь в вакууме?

Но это если там что-то есть.

А вдруг — есть? Вдруг чувства не угаснут, и я опять буду мучиться от пустоты, как теперь? Тогда какой смысл что-то предпринимать…»

— Вы можете возразить, — уже страстно и гневно продолжал отец Александр, — что для самоубийства требуется мужество? Не каждый, мол, решится на такой смелый поступок? И на этом основании у язычников и атеистов самоубийство даже восхваляется как героизм!

«Какой уж тут героизм. Убежать, спрятаться, спастись — вот задача.