Татьяна Дубровина - Наваждение

Я снова пережила все, что было тогда. Они только вырезали то место, где ты посвящаешь свое выступление мне. Там теперь за кадром женский голос говорит:

— Дмитрий Поляков исполняет песню для всех девушек нашего родного Рыбинска.

А ведь это было не для всех, правда?

Но это не страшно, я даже не расстроилась. Я-то помню все до мелочей… И то, как ты сказал потом, на балконе:

— Я теперь твой.

Ну а уж я — по-прежнему всегда твоя, твоя, твоя…»

«Получила сразу две твои открытки — ко дню рождения и к Восьмому марта. Я буду их всегда хранить, всегда!..»

— Рядовой Поляков, запе-вай!

— Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой!

Имя той девушки, которая выходила на высокий берег, на крутой, Дмитрий предоставлял выкрикнуть нараспев уже всем вместе, хором. А сам в это время замолкал.

Он никогда не хвастал своими победами у женщин, таков был его кодекс чести…

«Лето у нас выдалось такое жаркое, что были даже лесные пожары. Вода в нашем море — как будто подогретая, даже купаться не очень приятно…»

«Опять посмотрела фильм «Волга-Волга». Все смеялись, а я плакала, как дурочка. Хотела бы я быть такой же красивой, как Любовь Орлова, тогда ты бы мог мною гордиться, а так…

А может, это просто осень на меня плохо действует. Дожди не перестают, все дороги раскисли, и тебя уже так долго нет. Так долго, что, когда я об этом думаю, меня начинает знобить…»

«Ну вот, у нас появился еще один новый календарь. Значит, уже скоро, скоро, скоро!

Дим, извини, что не сообщила раньше: я еще в начале зимы устроилась подрабатывать в районную библиотеку. Но это не из-за денег, зарплату всю отдала родителям, мне она пока ни к чему.

Зато я там покопалась и подобрала для тебя весь репертуар к поступлению в институт. Очень боюсь: одобришь ли мой вкус? Я ведь не такая умная, как ты, могла и ошибиться.

Только ожиданием и живу, мой Демон, мой принц…»

Вот и отзвенел серебряный колокольчик последнего звонка. Надо было хоть как-то одолеть экзамены на аттестат зрелости и — шагнуть во взрослую жизнь.

У большинства девчонок на уме были, конечно, не билеты и зубрежка, а гораздо более важная вещь: выпускной наряд. Понятно же, что заключительный школьный бал — это непременно конкурс: кто кого перещеголяет. Так было испокон веков, и так всегда будет впредь.

Под предлогом подготовки к экзаменам устраивались долгие посиделки с тщательным, страстным изучением каталогов и модных журналов.

До хрипоты спорили, что эффектнее: длинное романтическое вечернее платье с глубоким вырезом или символический, почти ничего не прикрывающий прозрачный мини-сарафанчик? А может, вообще резоннее было бы остановиться на брючном костюме?

И, наверное, совсем не обязательно прощаться со школой в белом, розовом или светло-голубом одеянии? Золотое, к примеру, тоже смотрится отлично.

Многие родители срочно были командированы дочерями в Москву: кто на вещевые рынки, а кто и в дорогие престижные бутики. Рыбинские ателье по пошиву легкой одежды не справлялись с заказами.

И, конечно, всеобщую зависть — а заодно и почтительное уважение — завоевали счастливицы, чьи родственники имели возможность побывать за границей. «Маленькое французское платье» из самого Парижа — это звучит серьезно!

И только Катю Криницыну эти заботы обошли стороной. Во-первых, она никогда не считалась своей в девчоночьих компаниях, да и не стремилась освоиться в них: всегда казалась немного отрешенной, жила своей собственной жизнью, большей частью — внутренней, пребывая в нереалистичных и непрактичных своих «рыбьих» мечтах.

Во-вторых, ей бы и в голову не пришло потребовать или даже попросить у родителей купить для нее что-то особенное. Финансовое положение семьи не позволяло шиковать, так не лучше ли купить Игоряшке настоящий взрослый велосипед, о котором он так мечтает, чем тратиться на «одноразовую» одежду, в которой потом нигде и не появишься?

Она знала и ценила: в этом году на нее и так потратились изрядно. Весной, к семнадцатилетию, родители подарили ей шубку. Натуральную, из седовато-серой нутрии!

Именинница так растерялась, обнаружив утром возле своей подушки этот царский, по ее понятиям, подарок, что мать не удержалась от признания:

— Ты не комплексуй, Катюш. Мы не слишком-то разорились: сюда приплюсованы твои денежки, которые ты в библиотеке заработала. К тому же это не норка, так что носи, не стесняйся!

А светлое платье к выпускному балу у нее уже имелось: то самое, чесучовое, принадлежавшее некогда Антонине Матвеевне Поляковой.

Катя со дня Диминых проводов в армию ни разу его не надевала: берегла. Только иногда, оставшись в квартире одна, открывала шкаф и перебирала, гладила, ласкала маленькие перламутровые пуговки.

За этим занятием и застала ее однажды не ко времени явившаяся Лидия.

— Это еще что за нищенский балахон? — строго спросила старшая умная сестра.

— Это… это… — заикалась застигнутая врасплох средненькая. — Это у меня к выпускному.

— Что-о? Я не ослышалась?

— Н-нет…

— И где же ты его откопала? В «секонд-хэнде»? Может, вообще на свалке?

— П-подарили…

— Кто?

Катя, естественно, промолчала.

— Какая-нибудь старушонка? — предположила сестра. — За ненадобностью? Да она, милая моя, просто поленилась его на помойку вынести.

У Кати глаза уже были на мокром месте. Она не знала, как, не выдав своей тайны, защитить эту драгоценность, полученную в дар в тот вечер в залог того, что они с Димой отныне — муж и жена.

— А мне такое нравится, — оправдывалась она. — В стиле ретро. И пуговки…

— В стиле «старье»! — безапелляционно заявила Лидия. — А такие пуговки раньше нашивались на наволочки. Нет, Катерина, в таком дранье на люди выйти — только через мой труп. Чтоб все говорили: «Криницына — бомжиха»? Уволь, дорогая.

— Но… у меня ничего другого и нет. Только юбка, черная. И джинсы. Но они потертые.

— Помолчи, слушать противно. А что родители? Ты с ними на эту тему говорила?

— Нет, Лид. Я не могу. Совесть-то…

— Не совесть это, милая моя, а дурь. А хотя — правильно. Они бы все равно пожмотились… Ты иди пока чайку поставь, — Лида уселась на тахту и подперла рукой голову с видом роденовского мыслителя, — а Чапай думать будет…

Немного погодя, уже из кухни, Катя услышала ликующий вопль сестрицы:

— Есть контакт!

Лида решительным шагом покидала квартиру:

— Жди меня, и я вернусь, только очень жди!

— А чай…

— Чаем не отделаешься, пузырь с тебя, дорогая! — воскликнула Лидия, захлопывая за собой дверь.

Второй раз в жизни Кате предстояло облачиться в свадебное платье с чужого плеча. На этот раз свою реликвию пожертвовала ей сестра.

Лида выходила замуж «удачно», и ее брачная церемония была обставлена пышно, с шумом, блеском и всей полагавшейся по традиции мишурой: черной машиной, кольцами и куклами на капоте, морем цветов, миллионом подарков, в том числе и конвертиков с деньгами, ресторанным застольем, внесением новобрачной на руках в квартиру супруга и так далее.

И платье жених ей тоже приобрел «какое положено», чтобы никто не посмел вякнуть, что Лидка Криницына в чем-то прокололась.

А именно: это был сверхпышный наряд на кринолине, на лифе и юбке которого многочисленные атласные оборки чередовались с парчовыми и нейлоновыми. По всей поверхности сего громоздкого сооружения были к тому же разбросаны огромные, аляповатые шелковые розы.

В свадебный автомобиль невесту пришлось прямо-таки заталкивать усилиями нескольких человек, ведь она, в полном облачении, стала почти такой же неуклюжей, как Винни-Пух, когда объелся медом и сгущенкой и застрял в дверях кроличьей норы.

Зато всякий кинувший на нее взгляд не мог удержаться от почтительного возгласа:

— Как богато!

И Лиде это льстило куда больше, чем если бы люди говорили: «Какая очаровательная невеста!»

Теперь она от щедрот душевных уступала свое платье-латы Екатерине.

— Школу все же заканчивают один раз в жизни! — изрекла она. — Это замуж можно по второму разу…

— Замуж лучше бы тоже навсегда, — робко заметила Катюша.

— Не боись, дорогая! — Лида хлопнула сестренку по плечу. — Я, если по второму кругу надумаю, так ведь тоже не за первого встречного! Я тогда такого подыщу, что мне наряд еще шикарнее купит! Так что пользуйся моей добротой. А то ты у нас вечно как замухрышка. Ну, давай сюда, к зеркалу!

Платье могло послужить образчиком скорее помпезной архитектуры, нежели портновского искусства.

Надев его, Катя почувствовала себя чуть ли не средневековым рыцарем в таких тяжелых доспехах, что и могучий конь присел бы под ним до самой земли.

А уж если бы речь зашла, скажем, о битве на льду Чудского озера, то поражение было бы просто неминуемо: тут не то что лед, тут пол мог не выдержать. Хорошо, что Криницыны проживали на первом этаже…

— Эхма, тру-ля-ля, — скептически протянула Лидия, оценивающе оглядев сестричку. — Даже самые добротные вещи тебе не впрок. Ни кожи у тебя, милая моя, ни рожи. Про таких говорят: «Вошел хорошо одетый позвоночник».

Катя посмотрелась в дверцу зеркального шкафа и ужаснулась. Отражение представляло собой даже не гадкого утенка, а существо еще более жалкое.

Тонкая длинная шейка торчала на фоне высокого гофрированного воротника, как прошлогодняя сухая былинка из-под снега.

Глубокое декольте, призванное подчеркивать пышность бюста, создавало ощущение полного отсутствия такового. Выпирали лишь острые подростковые ключицы.

Тоненькие ручки свисали из пышных рукавов-фонариков, как электрические провода из-под абажура, как будто проводка была неисправна, а монтер прервал работу, не доделав ее до конца.

Поскольку платье было широко в талии, то и кринолин перекосился и походил теперь скорее на покрытый тряпками хула-хуп.

А уж эти крупные матерчатые розы! При хрупкой Катюшиной комплекции они напоминали не цветы, а скорее капустные кочаны.

— Ну можно ли быть такой глистой в корсете, — укоризненно заметила Лидия. — Ела бы побольше, что ли… Ладно, не хандри, сейчас сообразим что-нибудь.

Поза мыслителя явно была для Лиды плодотворной, потому что, посидев в ней от силы минуту, умная старшая сестра азартно вскрикнула:

— Ага, доперла! Тащи ножницы.

— Что, Лид… Неужели резать?

— Не боись! Я уже семь раз отмерила. В уме. Потому что у меня в отличие от некоторых ум есть. Поняла?

…Полчаса спустя Лида уже вся обливалась потом, а на полу комнаты высились целые холмы белых лоскутов разных форм и размеров.

Кринолин тоже беспощадно выстригли из подола, и теперь Игорек с приятелями под окошком действительно учились вертеть его вместо хула-хупа.

Все толстые, плотные, топорщившиеся участки платья были отстрижены беспощадно. На Кате остался фактически лишь чехол, у пышной Лиды игравший роль нижнего белья, да несколько прозрачных капроновых воланов поверх него.

И девушка преобразилась. Она стала похожа на нежный цветок вишни с воздушными лепестками, готовыми от порыва ветра осыпаться на землю легким душистым ворохом.

— Ой, Лидочка! — обомлела она, глянув на себя в зеркало в таком виде. — Неужели это я! Видел бы Де…

И осеклась. Чуть было не проболталась.

— Видел бы дедушка — из дома выгнал бы, — по-своему трактовала ее реплику не слишком довольная Лида. — Сказал бы, что это натуральная ночнушка и в ней если куда и идти — то разве на панель. Всю красоту мы с тобой отстригли, дорогая моя.

— Но ведь так лучше!

— Лучше не лучше, а деваться некуда. В этом и пойдешь. Только, чур, причешу я тебя сама. Если у некоторых в голове пусто — так пусть хоть снаружи будет прилично.

— Прилично — это как? Косы короной?

— Косы? Деревенщина. С косой, дорогая моя, только смерть ходит. Она, правда, тоже костлявая, тебе под стать.

— А если распустить?

— Ха-ха-ха, чтоб говорили: «Криницына распустилась»? Нет уж. Мы из твоих волосенок тако-о-ое соорудим, что любая японка позавидует.

Лида с сожалением кивнула на обрезанные куски шелка:

— Эх… а какая вещь богатая была… Ладно, что было, то сплыло. Давай, выкидывай эти ошметки.

— Нет, — покачала головой Катя. — Такую красотищу выбрасывать… Смотри, они переливаются, как живые. Я после экзаменов из них одеяло сошью, лоскутное. Знаешь, какая прелесть получится!