— Давай, — обрадовалась Таня.


Последний учебный год пролетел метеором, так выразилась их классная руководительница на заключительном уроке. На самом деле дни шли за днями, и все было как обычно. Таня училась легко и даже успевала помогать подруге, которая сражалась со школьными предметами с остервенением обреченной. Обреченной на тройки. Когда вручали аттестаты, у Нинки была всего одна четверка, а у Тани, наоборот, все четверки, за исключением истории, литературы и, конечно, изобразительного искусства. Эти предметы она всегда знала на «отлично». Таня могла бы закончить и получше, только времени на изучение школьных предметов не хватало. С октября она посещала курсы парикмахеров, а по ночам подрабатывала ночным сторожем в детском саду, чтобы оплачивать обучение на курсах. В мае Таня получила сертификат и выступила на конкурсе молодых мастеров. Призового места не заслужила, зато девчонка, которую она стригла и красила, была чрезвычайно довольна своим новым имиджем.

На выпускной бал Таня сделала себе подобную прическу, и это не осталось незамеченным. Даже самый видный парень из параллельного класса попытался увлечь ее в пустую аудиторию, но Таня выскользнула из его неловких объятий сразу же, как только тот попытался ее поцеловать.

На выпускном вечере она впервые попробовала шампанское. В сочетании с баночным пивом, которого в избытке было припасено одноклассниками, игристое вино оказало на девушку непередаваемое действие. В какое-то мгновение, когда ее наконец отпустила неукротимая рвота, ей показалось, что она умирает.

Когда Таню в полубессознательном состоянии привели домой, мать отпоила ее горячим чаем и уложила в постель.


Утром Таню разбудил звонок. Она с трудом оторвала голову от подушки и, слегка покачиваясь, добрела до двери. На пороге стоял Генка.

— Дрыхнешь? А я ключи забыл. Мать на работе?

— Ага, — подтвердила Таня и побрела к себе в комнату. И тут она совершила роковую оплошность: не закрыла за собой дверь.

Таня вспомнила об этом, как только накрылась одеялом. Но сил, чтобы встать, сделать шаг и защелкнуть замок, у нее не было. Она могла только закрыть глаза и попытаться забыть о пульсирующей в висках боли.

Снова зазвонил звонок. На этот раз телефонный. Таня поморщилась. Неужели этот гад не догадается снять трубку? — подумала она с раздражением. Трели прекратились. Похоже, Генка соизволил подойти к телефону.

— Да… Да… Спит вроде, — донеслось из-за приоткрытой двери. Скорей всего, звонила мать. — Я? Поем и тоже прилягу… Сегодня не пойду… Когда?.. Можно… Прихвати пивка, я картошки нажарю. Пока.

Наступила тишина. Таня отвернулась к стене. Ей хотелось только одного: чтобы с наступающей дремотой ушла гулкая, отдающая в виски боль.

— Ты спишь аль как?

Таня не шевельнулась, притворяясь спящей. Едкий запах пота, казалось, заполнил все небольшое пространство комнаты.

Послышалось шуршание, запах усилился. И тут ее как будто током подбросило — Таня рывком села на постели. Генка стоял перед ней обнаженным. Рыхлое тело, взращенное на картошке, колбасе и пиве, предстало перед ней во всей своей неприглядной наготе. Танин взгляд невольно соскользнул вниз, где виднелся угрожающе торчащий, багровый член. От страха у Тани даже прошла головная боль, зато сердце забилось у самого горла.

— Ты… ты что?.. — пролепетала она, ощущая голой спиной шероховатую поверхность ковра, висящего на стене, рядом с кроватью.

Отчим наклонился над ней. Его глаза-щелки маслянисто поблескивали, губы раздвинулись, обнажив зияющие прорехи вместо коренных зубов. Почему-то запахло тухлым мясом.

— Гена… Я… У меня был выпускной… — залепетала Таня.

— А сейчас впускной, — хохотнул Генка и одним рывком содрал с нее одеяло. — Будешь орать — убью.

Таня не крикнула и даже не стала сопротивляться. Все свои усилия она приложила, чтобы остановить подступающую тошноту. Когда отчим своими липкими губами коснулся ее рта, Таня поняла, что не выдержит. Из последних сил она оттолкнула мохнатую грудь, выскользнула из-под потного тела и наклонилась. Ее вырвало прямо на пол.

— Бля… — выругался отчим.

Таня со страхом повернула голову. В его глазах она увидела презрение. Инстинкт молодой самки, хранящей целомудрие, подсказал ей, что она должна выглядеть сейчас как можно отвратительней. Она опять наклонилась и на этот раз сымитировала приступ рвоты.

— Грязная скотина, мразь, с… — прошипел Генка и, подхватив с пола одежду, выскочил из комнаты.

Вскоре Таня услышала звук захлопывающейся входной двери.


Его не было весь день, не пришел он и вечером, когда мать вернулась с работы. Все это время Таня думала, как строить свою жизнь дальше. Под одной крышей с Генкой оставаться она не могла. Но и рассказывать матери, что он пытался ее изнасиловать, не имело смысла. Таня знала, что мать во всем обвинит ее. «Сучка не захочет — кобель не вскочит», — говорила она, одной фразой определяя все отношения между полами.


Генка вернулся около одиннадцати. Таня с матерью сидели на кухне и ужинали.

— Есть будешь? — спокойно спросила мать, как будто не заметила его позднего возвращения.

— Давай.

Он шумно отодвинул табурет и тяжело сел, положив перед собой руки. Ладони были обветренными, под ногтями — черная кайма.

— Хоть бы руки вымыл, — буркнула Таня, торопливо допивая чай.

Генка поднял голову. Его глаза были похожи на маленькие зеркальца, холодные и потускневшие от времени. Таня целый день готовила себя к встрече с отчимом, репетировала надменный, полный презрения взгляд. Но ее приготовления оказались напрасными. Генка, казалось, ничего вокруг себя не замечал. Отчим выглядел каким-то помятым, его обычно прямая спина сейчас была сутулой, как у старика, под подбородком образовалась складка.

— Ты это че как пришибленный? — Мать даже остановилась, не донеся до стола тарелку, наполненную макаронами. — И не пьяный. У тебя ж вроде выходной. Че случилось, колись.

— В Чечню посылают, — как-то слишком спокойно сказал отчим.

— Бля… — Мать от неожиданности чуть не выронила тарелку из рук. — На сколько?

Она осторожно опустилась на шаткий стул с треснувшей ножкой и поставила тарелку перед собой.

— Три месяца. — Отчим пододвинул тарелку к себе и сосредоточенно стал нанизывать макаронины на вилку.

— Вытерплю, — сказала мать и, нашарив в фартуке пачку, вынула сигарету.

— Погодь, не дыми, дай поесть, — остановил ее Генка.

Мать с сожалением сунула сигарету за ухо.

— Эй, Танька, нарежь колбасы мужику, — сказала она в спину уходящей дочери.

Таня вернулась, открыла холодильник, достала круг «чайной» колбасы. Она старалась хранить на лице бесстрастное выражение, но глаза ее выдали.

— Че лыбишься, стерва, — закричала мать. — Мне без мужика три месяца куковать, а ей — радость на чужое горе.

Таня выскользнула из кухни. Душа ее пела. Баба Софа часто повторяла: утро вечера мудренее. А тут целых три месяца на раздумье!

Но раздумывать ей не пришлось.

…Как-то, ужиная перед телевизором, в сводке новостей она услышала, что отряд милиции из их города попал под обстрел, и около десяти человек погибли. Кусок застрял в горле. Она почему-то была уверена, что Генка был среди них. Матери она тогда ничего не сказала, но буквально через неделю, вернувшись вечером с курсов, застала мать в сильном подпитии. Таня попыталась было юркнуть в свою комнату, но мать ее заметила.

— Вернулась, б… Подь сюда!

Таня нехотя повесила сумку на спинку стула и села напротив матери. На столе стояла на треть опустошенная бутылка водки. Перед матерью — пустая стопка, а чуть поодаль — полная, накрытая сверху куском черного хлеба.

— Генка погиб, да? — спросила Таня, хотя уже знала ответ.

Мать подняла искривленное злобой лицо.

— Радуешься, стерва.

— Зачем ты так?.. — остановила ее Таня.

— А что, не правда?! Ты все мне поперек делаешь. Вон… вон… — Мать на некоторое время застыла, словно пытаясь что-то вспомнить. — Вон замок дурацкий на дверь повесила, запираешься!

— Если б не запиралась, Генка давно бы меня достал. Он после выпускного ко мне полез…

— Врешь! — Мать стукнула ладонью по столу так, что стопка с водкой опрокинулась, и кусок хлеба упал на пол. — На фиг ты ему, пигалица, сдалась. Генка меня любил, и трахались мы чуть ли не каждый день.

В памяти Тани всплыло рыхлое тело отчима с набрякшим от эрекции членом. Она невольно передернула плечами.

— Хватит, мама. Я в Генкиной смерти не виновата, — с трудом сдерживая раздражение, сказала Таня.

— Зря бабка меня от аборта удержала, — процедила мать сквозь зубы. — Все с тебя и пошло. Если б бабка тогда тебя к там не притащила, мать не разозлилась бы, и Ленька был бы цел! Но ты базлала, как резаная, вот мать и порезала Леньку. А теперь вот Генку ты сглазила. Я помню, как ты лыбилась, как узнала, что его в Чечню посылали.

— Что ты такое говоришь?.. — От возмущения у Тани перехватило дыхание. — Я твоего Леньку не знала даже, а Генка твой, прости уж, подонок был. Беззащитных до крови избивал, меня хотел изнасиловать. Я с выпускного пришла, а он… он…

— Не бреши! — завизжала мать. — Такого, как Генка, мне теперь ни в жисть не найти! Ты вот холодная, как лягушка, не понять тебе мово женского нутра. И опять же… — Мать грубо выругалась. — Пенсию евонную теперь жена получит, хоть и жил он со мной. Теперича ни копейки тебе не дам.

— Мне и не надо.

Таня вскочила и бросилась к себе в комнату. Противоречивые чувства раздирали ее. С одной стороны, мать правильно догадалась: Таня действительно была рада, что больше никогда не увидит лоснящееся лицо отчима, его гадкую усмешку, оценивающий холодный взгляд, не услышит мерзкой возни на скрипучей супружеской кровати. Но смерти Генке она не желала.

— Ведьма ты…

Таня подняла голову. В дверях стояла мать, держа в руке зажженную сигарету.

— Ты — ведьма, — повторила она. — Только несчастья чрез тебя.

— Неправда, — тихо сказала Таня, но мать, развернувшись, уже удалилась, бормоча проклятья себе под нос. — Неправда, — крикнула Таня ей вслед и заплакала. Ей внезапно стало холодно. Вся дрожа, она закуталась в старый, но по-прежнему мягкий шерстяной плед, которым укрывалась еще баба Софа.

…Она плакала, уткнувшись в подушку, пока не заснула. А под утро ей приснился странный сон…

Шершавая рука легла на ее плечо. Таня вся сжалась от страха, хотя знала, что это всего лишь сон. Она попыталась скинуть руку, но тут почувствовала, как пальцы гладят ее по волосам и тихий, спокойный голос шепчет: «Не бойся, это я». Даже не оборачиваясь, она поняла, что это баба Софа пришла ее утешить.

Развернувшись, Таня уткнулась в мягкое плечо. «Бабушка, что мне делать? — спросила она, вдыхая уютный запах ванили и ландыша — именно так пахли любимые бабушкины духи. — Меня никто не любит». — «Сама люби», — ответила ей баба Софа. Таня хотела спросить ее о чем-то еще, но резкий свет ослепил ее.

Таня села на постели. Солнечные лучи безжалостно били в окно, освещая убогую обстановку комнаты: заваленный бумагами обшарпанный письменный стол, двустворчатый шифоньер с почерневшим от времени зеркалом, продавленный диван. Вдруг прозвенел будильник. Таня вздрогнула и тут же нажала кнопку. Снова наступила тишина, вязкая и какая-то особенно отчетливая после резкой трели звонка.

Таня опять легла, натянув плед до подбородка. «Сама люби», — сказала во сне бабушка. Кого, хотела бы она знать. Но знала только одно: ей не получить от бабы Софы ответа, как не вернуться в ушедшую ночь.


Новый год Таня отмечала с коллегами по парикмахерской, где она работала с июля. То, что мать пригрозила лишить содержания, нисколько не испугало ее. «Надо же, — думала она. — Неужели не заметила, что я каждый день хожу на работу, а с первой зарплаты даже подарила ей блок хороших сигарет».

Вечером первого января, когда Таня вернулась домой, она застала в квартире нового сожителя матери. На этот раз это был солидный дядька, который работал в ГАИ. Этот уже не косился на Таню недобрым взглядом и не ухмылялся. Он, казалось, вообще не умеет улыбаться, зато, вероятно, давал матери больше денег: по крайней мере, та с «Примы» перешла на «Яву».

На Восьмое марта Олег Никанорович (так звали кавалера матери) подарил Тане водительские права, предварительно обучив азам вождения на своей видавшей виды «Волге».

— На, — сказал он, протягивая ей пластиковую карточку с фотографией. — Пригодятся, когда разбогатеешь.

— А должна? — не удержалась Таня.

Олег Никанорович скривил губы.