Иосиф Гольман - Не бойся, я рядом

– быстрый сброс напряжения после точного доказательства (желательно, выполненного не им самим), что эта тревога – ложная. И столь же легкий его, напряжения, возврат, случись факт, фактик или даже фактишка, который можно было бы трактовать как подтверждение, пусть даже косвенное, его прежних страхов;

– постоянную замену одних страхов и тревог другими – без улучшения общего состояния: скажем, безумный страх заразиться венерическими заболеваниями с годами плавно перешел в не менее скверную канцерофобию.

Бывали и мимолетные ужасы, например, перед авиаперелетом. Кончался полет – кончался и ужас. В принципе, это похоже на норму, пусть даже и на ее пределе. Но в норме человек не переживает за перелет, который случится через два месяца. Или через полгода. А здесь – запросто;

– навязчивые сомнения даже в обычной, относительно не отвратной ситуации: пойти или не пойти на тусовку. Купить или не купить телевизор. А если купить, то какой. Десять раз проверить, выключен ли утюг и заперт ли замок. А потом, десятый раз, проверив, все равно сомневаться и переживать.

Чтобы через некоторое время – логика-то все же незримо присутствовала! – забыть эти страхи напрочь и не вспомнить о них никогда;

– ритуализация поведения: например, банально бояться черных кошек. Или, уже не банально – постоянно заставлять себя придумывать из букв одного слова не меньше определенного, достаточно большого количества, других слов. Не придумал – плохо, очень плохо.

Придумал – никак. Тут же забыл.

То есть идет игра в одни ворота, хороших примет нет, есть только ужасные.

Демонизация происходящего: что бы ни случилось, в мельчайшей флуктуации обыденной жизни предчувствовать роковое.

Если закололо в боку – рак.

Если вечером зазвонил телефон – кто-то умер.

Если проехала пожарная машина – горит его дом.

Пока выяснил, что все в порядке, – половина нервов полопалась.

И даже после благополучного разъяснения ситуации – всего лишь ощущение отсрочки. Не отмены приговора, а только его отсрочки…

Парамонов размахнулся было строчить дальше, – невысказанных безумий хватило бы еще надолго, – как вдруг остановился, распечатал страницу и, не торопясь, перечитал написанное.

А надо ли продолжать?

Да он уже и так законченный психопат, хотя список только начинается.

Настроение упало. Теперь случившаяся осечка снова не казалась ему счастливым случаем.

Купи он тогда в магазине «Охота» металлические гильзы – и сейчас никого не нужно было бы жалеть.

– Сам себя испугался, да?

Он вздрогнул, поднял голову.

– Ты вверх ногами тоже читаешь? Да еще почти в темноте. – Остальные сотрудники ушли, когда было совсем светло, а потому электричество никто не включал.

– Все женщины – немного кошки, – рассмеялась Будина. – А читаю я как угодно: вверх ногами, задом наперед, вывороткой – я ж худред.

Она взяла стул и села рядом с Олегом.

В комнате по-прежнему было темновато, а еще через несколько минут свет шел только от белого экрана компьютера. В метре от него все уже сливалось.

– Ну и как тебе изложенное? – после паузы, внутренне сжавшись, спросил Парамонов.

– Нормально, – пожала плечами Ольга. – Хотя, конечно, откровений мало, довольно стандартный набор.

– То есть как «стандартный»? – даже почему-то обиделся Олег.

Его обрадовало, что она не испугалась. Но что ж это такое, неужели его личное безумие тривиально?

– Я думаю, ты не один такой, – подтвердила его опасения Будина. – По крайней мере, я многих таких видела.

– В дурдоме? – не выдержал Парамонов.

– И там тоже, – беззаботно подтвердила барышня. – А еще я думаю, что все это лечится. Так что попытка пережить проблему в одиночку – это немножко душевное садо-мазо.

– А тебе самой-то не страшно к такому садо-мазо прислониться?

– Сейчас или на всю последующую жизнь? – лукаво спросила Будина. И, не дожидаясь уточнений, быстро ответила: – За себя – точно не страшно. Я гораздо больше боюсь сильно нормальных. Которые за украденный кусок хлеба – строго по закону – руку отрубят. Или вязаночку дров приволокут, чтоб очередного безумца сжечь. Вот таких опасаюсь лично. А здесь, если и страшно – то только за тебя.

Они оба замолчали.

… – Это ж ужас, если б тебя тогда не стало, – вдруг просто сказала она. – Кого б мне было любить?

И опять тишина в редакторской комнате.

– А с чего ты взяла, что меня любишь? – помолчав, спросил он. – Какие причины?

– А я тебя беспричинно люблю, – улыбнулась в темноте Ольга. – Вернее, есть причины, которые в этом деле мешают. А которые помогают – отсутствуют.

– А какие это мешают? – Теперь его задевало, что какие-то причины мешают его любить.

– Сам знаешь, – сказала Будина.

– Ты предлагаешь мне переквалифицироваться в дровосека? – спросил Парамонов.

– Да ладно уж, – смирилась худред. – Оставайся младшим редактором и подпольным миллионером. Чего теперь…

Она не договорила: невидимые в темноте руки Олега обняли ее тело, а губы сомкнулись с ее теплыми и мягкими губами.

Далее все происходило так же быстро и сумбурно, как и в Монино. Правда, там хоть видно было, что делают. А здесь – только по наитию и на ощупь.

Однако справились.

Отдышались.

Первой снова объявилась Ольга.

– Представляешь, что Петровский бы сказал, узнай он, чем мы тут занимаемся?

– Он бы сказал «ура!» – авторитетно объявил Парамонов…

Татьяна пришла на работу поздно: у нее заканчивался загранпаспорт. И чтобы поменять его, пришлось сделать кучу ненужных дел: сфотографироваться, заполнить дурацкую и длиннющую анкету, заплатить какие-то не слишком большие деньги в сберкассе (зато с большой очередью). А вот сегодня еще и ждать у кабинета в здании районной милиции: чтобы эти бесценные документы передать в руки паспортистке или как там она у них называется.

И дело даже не только в потраченном времени и деньгах – дело в полнейшей ненужности всего этого, несомненно жизнеотбирающего, процесса.

Ну какой толк в ее новом паспорте? Что, она разительно изменилась за прошедшие пять лет? Или узнала какие-то ужасные государственные тайны?

А даже если бы и узнала: внесите эти данные в ее электронный файл, и пограничники сразу заблокируют вывоз за рубеж сразу ставшего столь ценным Татьяниного мозга.

В такие моменты Татьяна начинала даже не жалеть, а сомневаться в правильности своего тогдашнего отказа от предложения Маркони радикально сменить страну проживания.

Нет, Логинова ни на миг не переставала любить то место, где ей выпало появиться на свет. И чужому – особенно иностранцу из бывших соотечественников – могла сказать пару ласковых в ответ на неуемную критику ее Родины.

Но постоянное стремление этой самой Родины сделать жизнь своих граждан, скажем так, сложнее – вызывало теперь не только раздражение, но и гнев.

«Наверное, возраст сказывается», – подумала Татьяна: раньше-то относилась ко всему подобному как к чему-то естественному и не слишком напрягающему.

Мысль про возраст тоже не добавила настроения.

В общем, подходила Логинова к месту работы уже не очень веселая.

«А что ей вообще нравится в ее работе?» – пришла вдруг свежая мысль.

Препарировав теперь причины своего профессионального «патриотизма», Татьяна выстроила их в аккуратный последовательный ряд.

На втором месте был, пожалуй, чисто исследовательский интерес: ей с институтских времен нравилось докапываться до сути, до основы всего, что лежало в поле зрения. И где, как не в патологоанатомическом корпусе, эта ее страсть могла столь исчерпывающе реализовываться?

Далее следовало ощущение общественной значимости и, соответственно, приносимой обществу пользы.

Отметила также Татьяна спокойные условия работы (опять, что ли, возраст требует?): ее «пациенты» ни на что и никому не жаловались, кроме того, она совершенно не боялась причинить кому-то боль – а эта ее черта, не очень вяжущаяся с профессией медика, чуть не привела в свое время к смене института.

В конце списка шла материальная заинтересованность в работе.

С учетом особенностей ее характера небольшая выходила заинтересованность. Но и запросы у Таньки Логи так особо и не выросли с сорванцовской детской поры. Ни мода, ни брюлики не приманивали ее, несмотря на все усилия совсем не жадного Маркони.

Ну а с первым-то местом что?

И здесь выходил уж совсем неприятный ответец.

Привычка – вот что.

Ну, не чувствовала Логинова за спиной крыльев в понедельник утром. В пятницу вечером счастья, правда, тоже не ощущалось, но впереди вполне мог быть театр, подруги, дача или, на худой конец, диван с книжкой.

Так что неприятный факт следует признать: работа не окрыляла.

Она уже почти дошла до корпуса.

И вдруг как будто новым взглядом увидела самую что ни на есть привычную картину.

На асфальтированной площадке перед широкой дверью – здесь и пандус имелся, для вывоза каталок – стояли четыре автобуса. Три советских «ПАЗика» с черной полосой посередине кузова и один крутой, западный. Тоже похоронный, но слепленный на базе какого-то дорогого представительского автомобиля – в печальных церемониях теперь также соблюдается финансовая иерархия.

Около «ПАЗиков» бесцельно бродили потерянные, испуганные родственники – их время для выдачи тела усопшего и панихиды в зале морга еще не пришло.

В дорогой похоронный автомобиль гроб уже загружали: похоже, из красного дерева, украшенный тоже недешевой тканью, с желто бронзовевшими ручками.

Татьяна узнала мужчину, который здесь распоряжался. И сразу поняла, кого повезут в последний путь на красивом авто.

Покойного она исследовала лично. К ее удивлению, труп не был криминальным – банальный инфаркт миокарда. Хотя на теле, испещренном множеством замысловатых синих татуировок, имелось не менее десятка следов беспокойной жизни усопшего – и от холодного оружия, и от огнестрельного.

Мужчина же, распоряжавшийся похоронами, приходил к ней с требованием все сделать быстро. И тоже предлагал денег.

Логинова денег не взяла, а вот быстро – сделала, потому что загрузка их отделения была в тот день небольшой. И еще – про себя – тогда отметила, что мужчина нисколько не расстраивался по поводу внезапной кончины своего то ли соратника, то ли родственника. Сейчас, правда, у него был очень даже скорбный вид, вполне соответствовавший антуражу.

Люди от одного из «ПАЗиков» потянулись к двери – их позвала работница морга. Женщина средних лет в черном легком плаще и черном прозрачном платке негромко, со стоном, выдохнула. Логинова окинула ее внимательным взглядом.

«Надо будет предупредить Валю», – подумала она. Могла понадобиться помощь.

Здесь страдания были настоящими.

Кого она потеряла – мужа? Родителей? Или – самое ужасное – ребенка?

Внезапно боль этой женщины пронзила и Татьянино сердце.

Она прошла к кабинету, по дороге предупредив медсестру о возможных медицинских проблемах у родственницы покойного, и все раздумывала над своей реакцией.

Надо же, пробило броню привычки.

С одной стороны, значит, душа еще не очерствела.

С другой – работать здесь и так реагировать на каждодневное горе – никакой психики не хватит.

А потом пришла простенькая такая мысль – а может, ну ее, эту работу?

Взять – и уйти.

Она, конечно, не знает, чем займется завтра. Но ведь чем-то займется.

Да и что здесь такого ужасного?

Вон ее недавний гость, который с «Сайгой», не то что с работы – из жизни собирался уволиться.

На душе вдруг стало легко и весело, как когда-то, в детстве, перед поездкой на поезде или каким-то долгожданным событием. Предвкушение нового – вот как называется это состояние.

Однако тут же пришло отрезвление.

Сколько там у нее денег в кошельке?

На пару недель, конечно, хватит.

А потом – к Марконе? Вот уж обрадуется мужик!

При мысли о Марконе ассоциации сначала возникли приятные. А вот идея стать на его довольствие – очень даже покоробила.

Нет, это невозможно.

А значит, и побег отсюда – невозможен тоже.