Иосиф Гольман - Не бойся, я рядом

Гора, кстати, была, как уже указывалось, почти настоящая, поросшая мелким хвойным леском. А вот река – очень специальная. Ранней весной она шумела вовсю, сшибая мосты и мостики. Однако уже к середине июня полностью исчезала. Только русло оставалось, с лежащими в нем крупными камнями, которые поток не успел оттащить вниз во время большой воды.

Олег вставил интересную подробность, к энергетике отношения не имеющую, но уж к экологии относящуюся точно.

При покупке на участке росли восемьдесят оливковых деревьев. Очень старых и очень мощных. Таким библейским могиканам даже многолетняя засуха не страшна: их корни могут проникать на глубину чуть ли не в сто метров.

Так вот, оливы охранялись специальным испанским законом.

То есть дом ты купить можешь, а деревья срубить – ни в коем случае.

Парамоновский дружок сначала за голову схватился – к сельскому хозяйству он никогда отношения не имел. А потом оказалось, что бояться нечего: все здесь было разумно и заранее продумано.

Рабочие из сельхозкооператива приезжали обрабатывать плантацию и снимать урожай.

Денег никто никому не платил: расчет с хозяином производился… оливковым маслом. Его было столько, что один лишь Парамонов припер в Москву четыре пятилитровые канистры, вся редакция до сих пор пользуется.

Еще две он коварно «забыл» в доме друга, чтобы не платить за перевес на борту.

Сказал Олежка и пару слов во славу этого самого масла: оказывается, жители Средиземноморья, вовсю поглощающие оливки и маслины, меньше всех прочих граждан страдают от болезней желудочно-кишечного тракта, в том числе – от рака.

Но, конечно, основной смысл статьи крылся не в этой информации.

Домина – коттедж, по-нашему – не был соединен ни с какими коммуникациями.

Один «в чистом поле», если на минутку забыть про горы.

Ну, с канализацией – понятно. И с водой тоже – просто здесь скважина поглубже, чем на обычных российских дачах.

А вот как быть с электричеством?

Олежка расписал подробно, как в таких случаях быть.

В доме стоял небольшой дизель-генератор и довольно мощный блок аккумуляторных батарей.

Но если аккумуляторы работали постоянно, то дизель, по словам парамоновского друга, за последний год не включался ни разу. Даже зимой.

Причин такого «вечного двигателя» было две.

Первая: энергия в этом доме тщательно экономилась.

Окна в жаркой Испании были вакуумными и с затемнением, защищавшие не только от зимней прохлады, но и от летней жары.

Унитазы, как и везде в Европе – с двойным вариантом слива: два литра и пять литров.

Краны были снабжены ножной педалью: в итоге вода текла только тогда, когда надо. А, например, когда намыливаешь руки или скребешь щеки бритвой – то, соответственно, вода не нужна, и насос электрический включался гораздо реже.

Теперь о второй причине – выработке энергии.

Здесь дизель играл роль не основного, а резервного источника.

Основными же были солнце и ветер.

Воду ничем специально не грели: она проходила через солнечные коллекторы, нагреваясь в жаркие дни почти до кипения, а зимой – до пятидесяти-шестидесяти градусов.

Электроэнергия приходила из двух источников: мощного ветроагрегата и кремниевых солнечных батарей. Последние покрывали все высокие поверхности дома, еще не занятые водяными коллекторами.

В общем, техника двадцать первого века.

И не где-то на выставке, а в обычном жилом доме.

И хоть эта статейка уж точно имела энергетически-экологическую направленность, Олежка бы изменил себе, если бы не вставил в нее несколько сопутствующих, так сказать, эпизодов.

Например, как приятель показывал ему склад, а по совместительству – винный погреб.

Такой низкий, что здоровенному русскому мужику приходилось, входя, каждый раз наклонять голову.

Рациональная причина была той же: чем меньше объем, тем меньше энергопотребление.

Но друг объяснил иначе:

– Зимой тут такая тоска бывает!

– И что? – поначалу не понял Олег.

– Вот прихожу сюда, в погреб, стану в распор, – он показал, как это делает, упершись ногами в пол, а затылком в потолок, – и пью до весны…

Да уж, действительно, что немцу – сахар, то русскому – смерть.

Закончив с макетом, Будина снова залезла по сети в компьютер к Парамонову и нагло перечитала некоторые старые стихи, запомнившиеся с первого «несанкционированного доступа».

Его стихи Ольгу трогали и Ольге нравились, однако…

Здесь Будина задумалась.

В стихах, несомненно, присутствовала любовь. При этом менее всего Ольгу напрягало то, что написаны они были, как говорится, не в ее честь. (А может, теперь и настало ее время?)

Расстраивало другое: в них, сочиненных много лет назад – как и в сегодняшних, – чувствовались напряжение и боль, сопутствовавшие, похоже, всей Олежкиной жизни.

Тут и время обеда настало.

Ольга зашла за Парамоновым.

– Со мной пойдешь, или сам хочешь?

– С тобой, – сказал Олег.

Ольге стало тепло и приятно.

Нет, она не собиралась навязываться к нему в жены.

Но если такое случится – хорошая у них начнется жизнь, настоящая.

– Я начал пить таблетки, – сказал Олег, когда они подошли к лифту.

– Молодец, – обрадовалась Ольга. – Вот молодец!

– Доктор сказал, что ему было бы полезно поговорить… – Тут Парамонов слегка запнулся.

– С кем поговорить? – переспросила Будина.

– … с моей женщиной, – с некоторым усилием, но все же произнес непривычные слова Парамонов.

– Если ты разрешишь, я буду рада, – только и сказала Ольга.

Они вышли на залитую солнцем улицу, перешли дорогу и направились в столовку соседнего НИИ, по случаю кризиса открывшую двери чужим сотрудникам.

Мимо прогрохотал красный трамвай, с характерным шипеньем шин проносились редкие – улица почти тупиковая – автомобили.

Пахло нагретым асфальтом, и еще – цветами из близлежащего чахлого палисадника.

Но для Ольги все вокруг пахло счастьем.

Какой же сегодня отличный получался день!

Темная квартира.

Ваза на столе.

«Ничего не надо», —

Ты сказала мне.

Россыпь звезд сменила

Хмурая заря.

«Ничего не надо», —

С грустью понял я.

Месяцы и годы

Бросим на весы.

«Ничего не надо», —

Звонко бьют часы.

Льется из окошка

Тускловатый свет.

Ничего не надо.

Ничего и нет.

Приставлен к сердцу ржавый гвоздь.

Торчит он шляпкою наружу.

Лишь повернулся неуклюже —

И все исчезло. Не сбылось.

Так тяжело с гвоздём ходить,

Прижавшись теплым сердцем к жалу.

Оно бы в пятки убежало,

Да трудно сталь перехитрить.

И шепоток, и хохоток

Я слышу чутко слухом тонким.

Стучит, стучит по шляпке звонко

Неутомимый молоток.

Сбить одиночества печать —

Вот цель моих попыток робких.

Но ржавое железо знобко

Приказывает мне молчать.

И все ж меня, любовь, найди!

Я жду, как взрыва ждет граната.

Ты улыбнешься виновато

И – шляпку вдавишь до груди!

Одиночество – сладко и больно,

Цепкость глаз, устремленных туда —

В неохватность. Туда, где довольным

Не бывать. Не бывать никогда.

Одиночество – это прекрасно.

Взгляд углублен и мысли остры.

Циолковский в Калуге злосчастной

Открывал нам иные миры.

Одиночество – разума допинг.

Не забыв инквизиций кресты,

Среди шумной толпы одинокий

Леонардо искал красоты.

Одиночество – плата постигших.

Одинокий счастливец смешон.

Маяковский ушел, не простившись.

Мандельштам, растворившись, ушел.

Его, могучего,

Накрыло тучами.

Надежды сонными

Исходят стонами.

«Не бойсь! Не трону!

Сам уйду с трона.

Как зимы стылые,

Все опостылело…»

Уже не веруя,

Наладил вервие.

Как рог изюбриный,

Перо иззубрено.

Маханул нервно:

«С подлинным – верно!»

Внизу листочка —

Поставил точку…

Уже две недели, как Татьяна сидит дома.

Хотя дома как раз она бывает редко – все больше с поездками, походами и визитами: вдруг осознала, что за жвачкой ежедневных текучих дел упустила очень многое из того, что упускать нельзя.

Поиском работы почти не занималась.

Не хотелось.

Деньги еще были. Плюс – она сдала, правда, совсем недорого, их семейную дачку. Соседке с ребенком, на все лето.

Плата была небольшой, и соседка заплатила сразу за три месяца.

В итоге Логинова, пусть и с запозданием, но поняла, как же ей надоела ее прежняя трудовая деятельность: пока деньги не кончатся, искать новый хомут она не собиралась.

Вчера съездила к Вите Митяеву, Митяю, мальчику из их класса.

Конечно, давно уже Митяй не мальчик.

А морской офицер, спасатель.

Бывший.

Теперешний – инвалид первой группы, жертва страшной болезни водолазов – кессонки.

Это когда водолаз слишком быстро поднимается с глубин, где большие давления. Азот, содержащийся в крови в растворенном виде, «вскипает», и его пузырьки перекрывают кровоток.

Все в нашей замечательной армии есть: и бомбы атомные, и танки гремучие – а вот когда гром грянет, то опять эксплуатируют человеческую самоотверженность и самопожертвование.

Вот Витька и пожертвовал собой, пытаясь помочь достать парней с затонувшей подводной лодки. Пришлось погружаться без последующей отсидки в декомпрессионной камере, не соблюдая технологии, – потому что как ее соблюсти, если снизу, с этой чертовой затонувшей железяки, стучат по бортам люди, взывая к собратьям и моля о спасении?

И все же Митяев ни на миг не пожалел, что пошел тогда в воду: приказать-то ему никто не мог. Он сумел подготовить последующие работы и тем самым выиграть время, которого в подобных случаях всегда катастрофически не хватает. А к их бухте уже шла плавбаза, снабженная всем необходимым для спасательных операций. И из другого порта в район аварии вышел мощный плавучий кран.

Короче, моряков – в последние часы, уже задыхавшихся – спасли.

Витьку – почти что тоже.

Его не забыли: и наградой, и лечением поддерживающим, до сих пор каждый год ездит в санаторий Министерства обороны. Помогают и спасенные им ребята.

Но всякий раз как Татьяна его видит – мощного, сильного, с волевым, мужественным лицом и сидящего в инвалидной коляске, – ей плакать хочется.

Самое смешное, что ездит она к своему замечательному однокласснику в основном тогда, когда самой требуется психологическая поддержка.

Как был Витька безусловным лидером в классе, так и остался.

Поможет.

Успокоит.

Предложит варианты поведения.

Да уж, в их классе никто бы не посмел тронуть слабого.

Может, поэтому Танька Лога тогда, на даче, так яростно вступилась за Марконю? Все же она не привыкла к тому, чтобы людей ни за что унижали. И за подобные привычки – или непривычки? – ей нужно благодарить не только родителей, но и такого благородного человека, как Витька Митяев.