Карину поместили в стационар, и я остался один. Конечно, я навещал ее дважды в день, привозил ей все, что она могла захотеть, и все, что ей могло понадобиться, но…

Несмотря на то что терапия только началась, на Карину она подействовала плохо. Она стремительно худела, появилась отечность и аномальная пигментация кожи, язвочки во рту и на губах, начали выпадать волосы. А главное – она невероятно ослабла и едва могла передвигаться самостоятельно.

– Мы применяем революционную химиотерапию, – объяснял Василий Владимирович. – Она содержит сильнейшие онкостатики в сочетании с не менее мощными иммуностимуляторами. С одной стороны, мы бьем по опухоли специфическим, противоопухолевым оружием; с другой – побуждаем организм бороться с ней самостоятельно.

– Отчего тогда ей так плохо? – с отчаяньем спрашивал я.

– Потому, что в ее организме идет война, – пояснял Скорняков. – И война нешутейная; когда мы болеем гриппом, мы чувствуем себя совершенно разбитыми. А грипп по сравнению с опухолью – ничто. Так что все это вполне объяснимо.

Объяснимо, понятно, но не все объяснимое нам легко принять. Состояние Карины полностью меня деморализовало. Еще хуже было то, что она находилась, мягко говоря, в совершенно подавленном настроении. А еще точнее – у нее была просто кромешная депрессия. Она как-то ухитрялась делать записи в свой черный блог, и эти записи вполне соответствовали его оформлению – кромешная тьма сочилась из каждого слова, из каждого предложения…

Она писала о смерти, о том, что она испытывает, умирая. Карина не допускала даже проблеска надежды на выздоровление. Нет – она точно знала, что умрет, и страдала – но не потому, что ее жизнь вот-вот окончится, а из-за грядущего расставания со мной.

Я пытался ее успокоить, и во время визитов к ней, наедине, и публично – в комментариях ее блогов. Тем временем число ее подписчиков еще больше выросло. Вскоре у меня от цифр буквально волосы становились дыбом, и оставалось лишь удивляться тому, скольких людей привлекает чужое страдание.

Встречались среди подписчиков и неадекваты, пытавшиеся потешаться над чужим горем; таких я банил раз и навсегда, а поскольку популярность «Мы» продолжала расти, вскоре никто из ее участников уже не пытался хамить, понимая, что может моментально и без малейшей надежды на прощение лишиться возможности подключаться к моей соцсети с официальной регистрацией. На фоне этого меня приятно удивила Ксюшенька – она появилась внезапно, написала трогательный пост, полный сочувствия и поддержки, – словно и не она, и с тех пор стала завсегдатаем Карининого блога, не ленясь поддерживать и ободрять мою любимую. Меня не покидало ощущение, что она лишь играет в сочувствие, но я не мог не отметить, что играла она талантливо.

* * *

Говорят, что друзья познаются в беде. Неправда – не только друзья. В беде познается всё. Все окружающие люди. Когда приходит беда, она словно срывает с тебя радужные очки, и ты видишь, кто чего стоит – и чего сам ты стоишь. Потому что лишь беда, лишь горе проявляют глубинную сущность человека. Показывают, чем наполнена его душа.

Меня иногда удивляла, иногда трогала до слез – а иногда, наоборот, повергала в шок реакция людей. Оказалось, очень многие, никогда нас не знавшие, сочувствуют нам так искренне, что готовы предложить любую помощь – и не только денежную. В черном блоге имелось несколько сотен записей от людей, предлагавших себя в качестве донора, и мне вновь и вновь приходилось повторять, что мы не нуждаемся ни в донорской крови, ни в костном мозге, ни в чем бы то ни было. В конце концов, все это мог бы дать я сам, если бы было нужно, но этого, увы, не требовалось.

Неизвестные мне люди открыли фонд лечения Карины, предложив мне его модерировать; я сказал, что это ни к чему, что я справлюсь со всеми расходами – но мне буквально всучили реквизиты для снятия и контроля средств фонда. Как оказалось, Карина тоже их получила, но об этом я узнал позже. Все-таки благородство некоторых людей сложно переоценить. Но так же сложно переоценить подлость или, по крайней мере, бестактность других.

Предложения написать статью, взять интервью у меня или у Карины посыпались как из рога изобилия. Я всем отказывал до тех пор, пока Карина, которой стало чуть получше, не попросила меня не препятствовать.

– Но ты же очень слаба! – возражал я.

– Понимаешь, – она говорила хриплым, сдавленным шепотом. Сейчас она не была похожа ни на Снежную королеву, ни на Золушку. Отеки больше ее не преследовали, но кожа пожелтела, почти как у мумии, под глазами пролегли черные круги, а щеки впали. Говоря, она едва приоткрывала рот, – эти люди… любят меня. Мне… это нужно, это… меня поддерживает.

Я очень сомневался, что хоть кто-то из этих стервятников ее любит, но дал согласие. Я вообще старался с ней не спорить. Нельзя спорить с тем, кому настолько плохо. Особенно когда любишь. И с тех пор к ней каждый день являлись представители пишущей братии, по одному и кучками.

В разгар этого действия мне позвонил мой циничный друг из издательства.

– Выражаю глубочайшие соболезнования, – сказал он, но в его тоне я не услышал ни нотки сочувствия. – Надеюсь, твоя девушка скоро выздоровеет.

– Спасибо, – устало ответил я.

– Но, согласись, нет худа без добра, – продолжил он. – Теперь твоя девушка не просто популярна, она звезда первой величины!

Меня эти слова покоробили.

– Умирающая звезда, – заметил я. – Откровенно говоря, я бы с удовольствием отдал всю эту дешевую популярность за то, чтобы она выздоровела.

Это была правда; более того – я готов был отдать за это все, что имею, даже «Мы».

– Понимаю, старик, – ответил он, опять-таки без малейшего намека на то, что он действительно понимает. – Хотя и ты у нас на этой волне вознесся в ранг звезды. Про вас с Кариной вся страна говорит. Тебе все сочувствуют. И зря ты отказываешься от интервью.

Это была правда – от любых попыток взять интервью у меня я отказывался решительно и бесповоротно.

– Я, собственно, вот почему звоню, – гнул свое мой приятель. – Только ты не обкладывай меня сразу же нелепыми глаголами[11], а выслушай до конца, обещаешь?

Я мог бы сказать, что ничего не обещаю, посмотрим, мол, что он скажет, но… Я сильно устал. Я устал ото всего, кажется, даже дышать мне стало тяжело и невыносимо:

– Ну, говори.

– В общем, мое издательство хочет написать о вас книгу. Больше, конечно, о Карине, сам понимаешь. Ты, само собой, можешь отказаться, но учти – если не мы, напишет кто-то другой. Зато у нас ты можешь сам редактировать содержание, понимаешь?

Как все это мерзко… Люди, люди, неужели вас и правда так интересует чужое горе? Почему? Так приятно наблюдать за страданьями других? Я так не умею. Когда кто-то страдает, я представляю себе, что он чувствует, и просто не могу спокойно смотреть на это.

Я понимал, что книгу будут читать как раз такие. Такие, как Ксюшенька. Хотя зря я так о Ксюше, наверно – когда Карине стало плохо, она моментально сменила тональность, и в ее душе, которую я долго считал отсутствующей, как аппендикс у наших дальних потомков, нашлось место для подлинного сострадания или, по меньшей мере, хотя бы достоверной его имитации.

С другой стороны – если книга будет написана действительно хорошо? – может, она приободрит Карину или хотя бы разбудит это сострадание еще в ком-то. А если – я старался отмахнуться от этой мысли, но она лезла в мою голову с навязчивостью престарелого казановы, наметившего жертву во дворе дамского пансиона, – Карина умрет, то книга станет ей памятником. Не даст уйти во тьму забвения, не позволит так поздно вспыхнувшей звезде погаснуть, замеченной лишь на краткий миг и тут же забытой.

Я понял, что плачу. В жизни не был плаксой и впервые с подросткового возраста разрыдался после посещения «Гекаты» по возвращении из Америки, когда узнал, что у Карины рак и наш ребенок мертв. И это случилось во второй раз. То были слезы отчаянья, а эти – от безнадежности.

Мой приятель, однако, оценил мое молчание по-своему:

– Старик, скажу по секрету – к истории твоей Карины огромный интерес, и не только у моих шефьёв. Так что уже решено делать из этой книги бестселлер. Сам понимаешь – бестселлером может стать только та книга, на которую пал выбор издателей. Например, мало ли на свете инвалидов без рук и ног? И пишут о своих злоключениях многие, но издают только книги Ника Вуйчича.

Так вот книгу про твою Карину будут делать бестселлером, и не просто бестселлером, а мировым – шефья решили, что на Западе тебя хорошо знают, потому читать будут с визгом и писком, прости за откровенность. Мы с тобой заключим выгодный контракт, я уже подготовил…

– Допиши в контракт как обязательное условие – я буду читать каждую строчку, и все, что я скажу выбросить, вы выбросите, – сказал я с таким чувством, с каким, вероятно, доктор Фауст давал согласие Мефистофелю. – Без этого никаких контрактов, более того, я буду судиться…

– …и проиграешь, – хохотнул мой приятель. – Даже несмотря на твоего Артема Викторовича. В лучшем случае останешься при своих. Дружок, я работаю с западными издателями, а они – та еще мафия, здесь такое бабло гуляет, мама не горюй. Но мы на твое предложение согласны. Теперь давай с оплатой определимся…

– Все деньги перечислите в фонд поддержки Карины, – сказал я раздраженно. – Когда к тебе подъезжать подписывать?

– Да я сам к тебе приеду, – торопливо, словно боясь, что я передумаю, сказал он. – Можно прямо сейчас?

– Почему бы и нет? – пожал плечами я. Через полчаса этот шакал от литературы уже сидел в кресле в гостиной и дудлил кофеечек, пока я перечитывал условия контракта по телефону Артему Викторовичу.

Подписал я только после его одобрения.

* * *

С момента, как я узнал о болезни Карины, едва прошло полтора месяца, но я чувствовал себя так, словно прожил годы. В середине октября забрезжила надежда.

– Не знаю, может, это ремиссия, – сказал Василий Владимирович. – Но Карине определенно лучше.

– А что показывают анализы? – спросил я.

– Новых очагов нет, – ответил он. – Несколько старых, кажется, рассосались, но там еще не очевидно. Некоторые крупные уменьшились, но, может, просто уплотняются. Но если дальше так пойдет – вероятно, к весне можно будет прооперировать. В худшем случае.

– А в лучшем? – спросил я.

– А в лучшем даже оперировать не придется. – Василий Владимирович посмотрел мне прямо в глаза. – Я очень надеюсь на успех своей методики. Скажу без ложной скромности: она самая передовая в мире. Я ведь даю не только онкостатику, вернее, не просто онкостатику – у меня лекарство модифицировано на молекулярном уровне. Так сказать, нанотерапия.

– Постойте, – перебил его я. – Вы что, опыты ставите на Карине?

– Что вы, какие опыты! – отмахнулся он. – Мы применяем только сертифицированные, проверенные, одобренные нашим минздравом и ВОЗ методы. Но самые передовые! Например, я заметил, как вы скривились, когда я заговорил об операции. Не скрою – раньше в таком случае после нескольких сеансов химиотерапии нам пришлось бы прибегнуть к гистерэктомии[12], а скорее всего – даже к гистеросальпинговоэктомии[13].

– Звучит устрашающе, – сквозь зубы ответил я, – но я не понимаю значения этих жутких слов, так что…

– Удаление матки или даже матки вместе с яичниками и придатками, – пояснил врач. – У вас сигареты есть?

Я достал из кармана мятую пачку дешевой белой «Явы». Я заметил, что самые крепкие сигареты – самые дешевые. А мне нужны были самые крепкие, вонючие и самые вредные из тех, что продавались. Если бы я мог найти «Беломор», я перешел бы на него, но в Москве эту отраву не продавали, по крайней мере, мне она не попадалась.

– А теперь что, не нужно? – уточнил я. – Вы же говорили об операции…

– Операция и эктомия – не одно и то же, – ответил доктор. – Мы даже не будем вскрывать полость – просто введем внутрь зонд и операционный манипулятор, на месте наметим границы пораженных участков и удалим миниатюрным лазером исключительно постметастазный некроз… грубо говоря, убитые химиотерапией узлы опухоли. Ваша девушка после этого даже, возможно, останется фертильной. Способной иметь детей, то есть, – он подкурил мою «Яву» и скривился: – Что за гадость вы курите? Хотите попасть в число моих пациентов?

– Мне все равно, – ответил я, сам не зная зачем. – Если честно, я и через дорогу хожу, не обращая внимания на цвет светофора. Собьют, так и слава богу!

Да, я сорвался, и это был не единственный раз, когда я срывался. Не вижу причины этого стесняться: человек не железный, а я и злейшему врагу не пожелаю пережить то, что я в те дни переживал.

Василий Владимирович сжал губы и с силой стиснул мою пачку в кулаке, сминая последние сигареты.

– Вы это бросьте, – сказал он. – А то я еще решу, что вы не верите в успех нашего дела.