Олег Рой - Не оставляй меня, любимый!

– Спасибо, – сказал я. – Должен заметить – очень вкусно.

– Да что вы, – смутилась она. – Готовлю я так себе. Сама в Америке питалась как попало, у них в основном полуфабрикаты, за мясом или рыбой надо отправляться или в крупный сетевой магазин, или на рынок, а на это всегда не хватает времени. В Америке никогда не хватает времени.

– В Москве тоже, – сказал я, уплетая омлет. – Хотя у меня его с недавних пор было навалом.

Вообще говоря, последние два месяца я жил, словно постоянно окруженный непроницаемой черной тучей отчаянья и боли. Именно они стали моими спутниками наяву и наполняли мои сны. Но почему-то в присутствии Ирины эта туча рассеивалась – конечно, не навсегда и не совсем. Но во время нашего общения, казалось, становилось чуть светлее.

Может, потому, что она была так похожа на Карину и, когда я ее видел, ко мне возвращалась надежда на то, что скоро Карина будет рядом со мной?

* * *

Я так и не обзавелся собственной машиной, хотя права получил еще в армии. Одно время я всерьез думал купить себе что-то крутое – «Ламборджини» или «Бугатти», например. Хотя, по здравом размышлении, это не самые лучшие машины для нашего климата, где зимой снег и грязь по косточки, несмотря на самоотверженный труд коммунальщиков, а каждую весну асфальт дорог находится в таком состоянии, что его приходится перекладывать, даже если делать его по военным ГОСТам. Когда двадцатиградусный мороз резко сменяет плюс восемь, треснет не то что асфальт – металл не всегда выдерживает подобных издевательств.

Почему я все-таки не купил машину? Трудно сказать… мы часто откладываем что-то на завтра так, словно точно знаем, какое оно будет, это завтра. Как будто это от нас зависит.

В больницу к Карине мы отправились на такси, вполне обычном, и к тому же довольно старом «Форде». Увидев его, Ирина фыркнула:

– Точь-в-точь как у Сеймура. Только у него, конечно, он был новенький. Умершим цезарем от стужи заделывают дом снаружи…

В карточных гаданиях дорога обозначается шестеркой, картой самого низшего достоинства, может быть, потому, что путешествие куда бы то ни было – событие совершенно заурядное, но дорога дороге рознь. Есть дороги обыденные, по которым ходишь изо дня в день. Есть пусть дальние, но ничего не значащие, есть интересные, а есть такие, после которых жизнь меняется самым кардинальным образом. И отличить одну от другой подчас просто невозможно. Дальняя и многообещающая дорога оказывается скучной, а привычная, ежедневная, порой круто меняет всю жизнь…

К Карине я ездил дважды в сутки, но первый раз в чьей-то компании. Для меня эта поездка являлась дорогой скорби, путем бессильного отчаянья – я так хотел чем-то помочь своей девушке, но оказался неспособным что-то изменить. Я делал все, что мог, все, что требовалось, но этого было мало, слишком мало.

Сначала мы зашли к Василию Владимировичу, чтобы узнать свежие новости, но его не оказалось на месте. Его секретарша, Сарочка, сказала, что шеф уехал на какую-то конференцию. Мы прошли в изолятор, записались в книгу посещений, подождали окончания процедур (мы пришли раньше, чтобы пообщаться с Василием Владимировичем сразу после утреннего обхода; за время нашего общения процедуры успели бы закончить). Наконец из палаты Карины вышли сотрудники клиники: похожий на индуса худой доктор с бородой черной, как у цыгана, и два ассистента – юноша, достойный кисти Караваджо, и, судя по неуловимым признакам, возможно, не только кисти, но и внимания великого художника, и женщина средних лет, но отнюдь не средних габаритов. Мужчина, кстати, действительно был индусом, точнее, пакистанцем; у него имелся диплом King’s College School of Medicine. Затем патронажная сестра пригласила меня войти.

* * *

Когда я затевал свою авантюру с бритьем головы, я был искренне уверен, что Карину это, по крайней мере, позабавит. Я хотел подарить ей немного оптимизма, чуток тепла в кромешном холоде смертельной болезни. Но, кажется, только расстроил ее.

– Зачем ты сделал это? – спросила она, и у нее на глазах выступили слезы.

– Я хочу быть на тебя похожим, – неуклюже сказал я. – Ты такая красивая!

– Я страшная, потому что я умираю, – отрезала она с интонациями Снежной королевы. – И ты это прекрасно знаешь. Я думала, мы можем обойтись без лицемерия. Я думала, мы достаточно близки, чтобы признавать очевидное.

Честно говоря, ее отповедь меня немного выбила из колеи. С одной стороны, она была права, а с другой…

– Что очевидное? – сказал я. – Любимая, да, ты больна – но мы все делаем для того, чтобы ты вылечилась, чтобы стала вновь здоровой! Мы боремся, а бороться бессмысленно, если не веришь в победу!

– А я не верю, – сказала она, словно обдав меня ледяным душем. – Смертность от рака моего типа – от восьмидесяти до девяноста пяти процентов…

– Потому что его поздно диагностируют, – парировал я. – А мы обратились вовремя. У нас хороший прогноз…

– Не надо тешить себя надеждами, – сказала она. – Вероятность того, что я сама выйду из этой палаты, – не больше двадцати процентов. Ты все еще на стадии отрицания. У меня стадия принятия.

– К черту такое принятие, – с жаром ответил я. – Я буду верить и бороться, какие бы прогнозы ни делали, понятно?

Она хотела было что-то возразить, но затем смягчилась и устало откинулась на подушку:

– Хорошо… спасибо, что так веришь в меня.

– А разве может быть по-другому? – спросил я, но она не ответила.

Помолчала, затем сказала, почти жалобно:

– Если бы ты только знал, как меня страшит – нет, не смерть, смерть не так страшна, как разлука. Не так страшно не быть, как не быть с тобой.

– Я всегда буду с тобой. – Я осторожно присел на край койки, хоть это и было против правил, и взял ее руку в свою. Ее ладонь была леденяще холодной. – Нас не разлучить никому, понимаешь?

– Ты видел мою сестру? – Казалось, она хочет сменить тему, и я обрадовался этому, надеясь отвлечь ее от печальных мыслей.

– Да, она в коридоре, очень хочет тебя видеть, – ответил я.

Она удовлетворенно прикрыла глаза:

– Как она тебе?

Я пожал плечами:

– Очень на тебя похожа. У меня прямо сердце сжимается. И она тебя очень любит.

Карина неуверенно качнула головой из стороны в сторону, словно отрицала сказанное мной, но сказала другое:

– Когда… если я умру, пообещай мне, что будешь с ней, хорошо?

Я вскочил как ужаленный. Лучше бы она меня ударила, коленом, в пах, со всей силы! Как ей такое только в голову могло прийти?

– Даже не думай о таком, слышишь?! – Наверно, первый раз с того момента, как я узнал о ее болезни, я повысил голос в ее присутствии. – И как ты можешь мне даже предлагать это… эту?.. – Нужного слова я так и не подобрал.

Она отстранилась и посмотрела на меня, как мне показалось, с испугом.

– Я просто хочу, чтобы ты был счастлив! – сказала она. – Чтобы не был одинок, когда… когда я…

– НИКОГДА! – сказал я. – Ты думаешь, что я могу быть счастливым без тебя? Как… что… как тебе в голову могло прийти, что я хоть на минуточку могу быть счастливым, если тебя не будет рядом?!

– Но ведь Ира… – Моя реакция, кажется, обескуражила и даже расстроила Карину. – Она так на меня похожа, она же почти моя копия… только лучше.

Я не думал о том, почему она внезапно так резко поменяла свое отношение к сестре. Может быть, потому, что хотела любой ценой «сосватать» ее мне на случай своей предполагаемой смерти? Но я не был настроен опускать руки – о нет! Я решил бороться до самого конца. То есть до полной победы над болезнью – я запретил себе даже думать о любом другом возможном исходе.

Я опять присел к ней на кушеточку.

– Да будь она хоть самим ангелом, – сказал я. – Мне нужна только ты, понимаешь? Только ты, такая, как ты есть. Потому что люблю я тебя, а не твою копию, сколь бы совершенной ни являлась эта копия.

За окном ее палаты, на заснеженном подоконнике (в Москве выпал снег, но обратил я на него внимание только сейчас) сгрудились голуби, грея друг дружку. Сквозь толстые стекла я не мог слышать, как они воркуют, но смотрел, как они переминаются с ноги на ногу, должно быть, от холода. Голуби были серыми, обычные московские сизари, но в тусклом свете пасмурного дня казались черными.

– Знаешь, – сказал я. – В детстве я видел сказку, там царевич хотел жениться на дочери злого царя. Тот превратил свою дочь в голубку и выпустил в стаю таких же голубок. И жених безошибочно выбрал свою возлюбленную, хотя все голубки выглядели похожими друг на друга, как ксерокопии. Я тогда не понимал, как он сумел, а теперь, кажется, понимаю.

– У моего папы было прозвище Ксерокс, – сказала Карина. – Как раз из-за нас с Иришкой. Ты все-таки подумай, – закончила она, почти умоляюще.

– И не подумаю думать, – сказал я, вставая. – Не о чем думать.

– Я хочу умереть спокойно, – сказала она. – Разве ты не хочешь, чтобы я была спокойна, когда…

– И умирать тебе незачем, – ответил я. – Не позволю тебе умирать. Это не в твоей власти. Понятно?

Она неуверенно кивнула. Я спросил у нее, что ей принести в следующий раз. Она сказала, что ничего не надо. Значит, куплю по своему выбору.

На том мы и расстались.

* * *

Я подождал Ирину в фойе. Она пробыла у сестры недолго и вышла какая-то странная – одновременно рассерженная и обескураженная.

– Как все прошло? – спросил я. – Помирились? Предлагаю сразу зайти в супермаркет, поможете мне выбрать для Карины гостинцы.

– Помирились, – буркнула Ирина. – Хорошо, и вам домой купим продуктов заодно. Ч-черт…

– Что случилось? – спросил я. – Вы же сказали, что помирились.

– Помирились, – вновь подтвердила она. – Но она… нет, это просто ни на какую голову не налазит!

Я начал догадываться, что произошло, но решил проверить свою догадку. До супермаркета мы, не сговариваясь, пошли пешком, благо было недалеко.

– Что не налазит? – спросил я.

– Знаете, что она сказала? – ответила Ирина. – Она сказала, что в случае ее смерти я обязана, как она выразилась, быть с вами. Интересно, а мое мнение что, вообще не важно? Тем более не понимаю, почему она решила, что так вот непременно умрет? Я, между прочим, даже предложила донорскую помощь. Уф… я не о том, наверно, да?

– Нет, почему же, – ответил я. – Мне она предложила то же самое.

– И вы… – Ирина глянула на меня с испугом и подозрением.

– Не сдержался и накричал на нее, – пожал плечами я. – Во-первых, я не для того надрываюсь, чтобы она умирала. Надо будет, я наизнанку вывернусь, но ее вытащу.

– А во-вторых? – спросила она.

– А во-вторых, по-моему, любимая женщина не перчатка, чтобы ее менять на другую, если с ней что-то случится, – ответил я. – Простите, Ирина, вы очень красивая, очень привлекательная женщина и готовите прекрасно, но не думаю, что вам было бы приятно, если бы я так поступил, правда?

– Вот я ей в точности то же и сказала, – кивнула Ирина. – Здесь уже не важно, какая я, какой вы. Здесь важно другое. Ну, и, конечно, я не удержалась, прочитала ей мораль о том, что расчет и любовь несовместимы. А она мне припомнила Сеймура и обозвала бессердечной сукой.

– Не сердитесь на нее, – поспешно сказал я, испугавшись, что Ирина из-за слов Карины может… не знаю, может обидеться на Карину. – Она больна, ей страшно, отсюда все эти дикие идеи.

Ирина тряхнула головой в своем «фирменном стиле»:

– Да я не сержусь, я все понимаю… наоборот, Сережа. Я вот что решила – давайте вытаскивать ее совместными усилиями? И когда вы опять будете вместе, она увидит, что ее страхи и подозрения были бессмысленными. Вот тогда-то мы и помиримся по-настоящему. Как вы считаете?

– Полностью с вами согласен, – кивнул я, и мы пошли в супермаркет.

– Вас просили зайти к главврачу.

Обычно Василий Владимирович не задерживался так допоздна. Вернее, не задерживался у себя в кабинете – чаще всего он занимался какими-то исследованиями в лабораторном комплексе, и беспокоить его было не велено, а тут, видно, что-то в лесу сдохло… фу, нельзя в онколечебнице такие сравнения употреблять. Даже про себя.

Тем не менее иногда я чувствовал, что во мне просыпается нездоровый цинизм. И меня это пугало. Говорят, люди, достаточно долго пребывающие бок о бок со смертью, постепенно превращаются в циников. Как я уже говорил, циников я не люблю и становиться одним из них совершенно не хочу. Хоть это и модно.

В наше время это качество, что называется, в тренде. Циники заполонили экраны и книжные страницы настолько, что не хочется видеть ни того, ни другого. Почему-то никому не приходит в голову, что циники, в общем-то, несчастные люди, и не важно, вызвана их ущербность цинизмом или наоборот. Мне кажется, что цинизм – это нагноение на душевной ране, которую оставили без обработки.