Узнав, чего мы хотим, В., не откладывая в долгий ящик, приступил к изучению привезенных нами материалов, предварительно выспросив разрешение скопировать часть из них.

– Не могу вас обрадовать, – сказал он, ознакомившись с диагностической частью. – Выводы вашего эксперта полностью подтверждаются. Должен сказать, что вам повезло с врачом – столь внимательного и скрупулезного подхода я не встречал уже давно. Скажу прямо – с тех пор как мой друг А. переселился в страну, где его услуги не могут быть востребованы. Вот он был как раз таким – точным, внимательным к каждой мелочи!

В. приподнял очки, которые надел, когда начал просматривать материалы, и протер глаза. Я обратил внимание на то, что, несмотря на ладный внешний вид, если присмотреться, его возраст давал о себе знать вполне определенно – и глубокими морщинами, и вялым тонусом кожи, и усталой краснотой век.

– Вы своими материалами напомнили мне о моем коллеге А., – пояснил он свою реакцию. – Он был мне другом и старшим товарищем. Я многому от него научился, но многое не сумел перенять. Например, эту, в хорошем смысле слова, научную дотошность. Буду вам благодарен, если вы дадите мне координаты этого вашего врача – я хотел бы переманить его в свой центр. – И он озорно подмигнул нам с Ириной.

– То есть его диагнозу можно доверять? – уточнил я.

– Целиком и полностью, – подтвердил В.

– А его методикам лечения? – спросила Ирина. – Нас беспокоит то, что он рассказывает о каких-то революционных методах, нанотехнологиях…

– Сейчас мы посмотрим, – кивнул академик и углубился в расчеты. На это ему потребовалось больше времени, чем на диагноз; в процессе он сверялся с чем-то на своем компьютере и, должно быть, не довольствуясь помощью эппловской чудо-машины, достал откуда-то блокнотик и принялся что-то чертить в нем, сопровождая графики колонкой цифр и то и дело хмыкая себе под нос.

Наконец он оторвался от бумаг и улыбнулся.

– Ваш чудо-доктор немного вас обманывает, – сказал он. – Но совсем чуть-чуть. Никаких нанотехнологий я здесь не вижу, но комбинация методов лучевой, химической и онкостатической терапии действительно уникальна. Я вижу, у него хорошее оборудование, не хуже, чем у меня, и препараты самые современные. Отсюда и динамика… я не понимаю, что вас беспокоит? Конечно, сейчас у пациентки обострение, но, знаете, опухоль не насморк, просто не вылечишь.

Я потер рукой подбородок. Все получалось не так, как нам казалось; Василий Владимирович оказался тем, кем и представлялся, – талантливым, почти гениальным онкологом. Откуда же этот треклятый червь сомнений?

– И что же, вас совсем-совсем ничего не смущает? – спросила Ирина.

– Есть некоторые моменты, – признал В., как мне показалось, без особой охоты, – но так, по мелочи. Кое-что не совпадает с расчетными значениями, но я ведь только приблизительно мог оценить методику моего коллеги. Вероятно, каких-то факторов я не учитываю.

Он снял очки, сложил их и отложил.

– Я еще поработаю над этим делом, – сказал он. – Есть нечто… но настолько эфемерное, что и говорить не хочется.

– Что? – спросила напрямую Ирина.

– Если б я знал! – ответил В.

Меня интересовало другое.

– Вы говорите – положительная динамика, – сказал я. – То есть Карина выздоровеет, я правильно понял?

– Молодой человек, – медленно сказал В., – лечение болезни напоминает взвешивание на безмене. Если перевешивают усилия врачей – пациент излечится. Если усилия болезни – сами понимаете. Так вот лечение рака – это то же самое, но внутри катящегося с горы полого шара, понимаете? Здесь никогда нельзя сказать, что у нас все получится, но никогда нельзя и отрицать этого. Здесь нужно просто прилагать усилия, прилагать – и надеяться на лучшее. Потому у меня и стоит вот это. – Он указал на икону святого Пантелеймона в застекленном шкафу сзади и по правую руку от него. – Символ надежды. Мы делаем что можем, но слишком часто остается только уповать на заступничество чего-то более могущественного.

– Скажите, – осторожно спросил я. – А вы бы взялись лечить Карину? С учетом всего этого.

– И даже без учета, – ничуть не сомневаясь, ответил он. – Но предвосхищу ваш следующий вопрос – не вижу смысла перевода ее ко мне. Я не смогу сделать лучше, чем то, что уже сделано. Плюс смена методик – это стресс, от которого может пойти процесс возрождения опухоли.

Я кивнул, а В. добавил:

– И еще, подобная смена лечебного коллектива – это стресс для пациентки. Пожалейте ее нервы, они и так у нее измотаны ее болезнью. Я вас понимаю. Вам кажется, что «врач ничего не делает», ведь проходят дни, недели, месяцы, а кажется, что девушке становится только хуже.

Он вздохнул:

– Но надо потерпеть. Для родственников больного раком самое главное умение – умение ждать и верить. Ждать, как солдата с фронта, верить, как жены моряков в старину годами верили, что когда-нибудь увидят на горизонте долгожданные паруса…

* * *

По дороге домой мы с Ириной молчали. Разговор оставил тягостное впечатление. Мы понимали, что вели себя как дети, что выдавали желаемое за действительное, а свой гнев на болезнь пытались перенести на ни в чем не повинного врача. Лично я ненавидел себя, и в этом я, помимо воли, автоматически, признался Ирине в подъезде собственного дома.

– За что? – удивилась она. Мы стояли на площадке у лифтов. В доме было четыре лифта, но в целях экономии работал только один, ведь жильцов было немного, особенно днем, в будни. И какая-то зараза загнала этот лифт на последний этаж, так что нам пришлось ждать.

В фойе было светло – свет лился через широкое витражное окно над входом. Витраж представлял собой какую-то абстракцию, впрочем, не раздражал, как некоторые «творения» современных художников от слова «худо», и то спасибо.

– За то, что ничего не могу сделать. Ничего. Вообще ничего. Абсолютно ничего. Умрет Карина, будет жить – от меня это никак не зависит, вообще никак! Я не могу остановить смерть, это не в моей власти!

– Вы делаете все, что только возможно, – ответила она. – И даже более того. Не вините себя.

Я почувствовал, как ее пальцы легонько касаются моей щеки.

– Вы плачете, – сказала она, смущенно опустив глаза. – Я вытерла слезу.

Она отвернулась и сказала как-то по-другому, не так четко, как обычно, глухо:

– Это мерзко, но я очень завидую сестре. О такой любви, какую вы испытываете к Каришке, мечтает каждая девушка, но случается она далеко не у всех. И…

Она замолчала, а потом сказала:

– Давайте я все-таки съеду от вас, прямо сегодня.

– Почему? – спросил я. – Зачем?

– Потому, что я ничего не могу сделать со своей завистью, – ответила она. – Будь я на месте Каришки, я была бы просто счастлива, и плевать на рак, на боли, на все. Честно говоря, испытав такие чувства, и умереть не страшно… и наоборот, страшно умереть, зная, что такая любовь существует, но у тебя ее не было и никогда не будет.

– Почему? – спросил я. – Ира, вы молоды и прекрасны, вы найдете себе кого-то получше меня. Зачем вам я? Не я один способен любить, я думаю, многие любят не слабее… будет у вас такая любовь, какую вы себе желаете!

– Немногие, – резко ответила Ирина, первый и последний раз на моей памяти став похожей на Снежную королеву, но потом ее вечная Золушка вернулась. – Нет, нет, что вы, я никогда, ни за что не стану между вами и Кариной! И не подумаю. Просто мне тяжело находиться рядом с вами, тяжело видеть любовь и понимать, что она не моя! Я должна бы радоваться вашему счастью, но не могу, я никогда не завидовала, а теперь завидую! Я бы все отдала за то, чтобы вы так любили меня, а не ее! Но этого никогда не будет, и я никогда не соглашусь на это, даже если вы мне предложите. Выхода нет!

– Выход всегда есть, – сказал я, понимая, что она так близко от меня, что я чувствую ее дыхание у себя на щеке. – Но бросать все – не выход. Думаете, мне просто видеть вас, так похожую на сестру тогда, когда я не могу быть с ней? Но мы должны продолжать бороться – вы со своими чувствами, я со своими. Давайте поддержим друг друга, ведь у нас есть то, что нас объединяет, – наша любовь к Карине! Согласны?

Она подняла на меня свои заплаканные глаза и сказала:

– Давайте попробуем.

А тут и лифт пришел.

* * *

Дома нас ожидало сообщение от академика Б.

«Диагноз полностью подтверждаю. Применяемая методика, судя по всему, представляет собой улучшенную клиническую методику покойного профессора А. с применением, там, где это возможно, современных, более эффективных терапевтических средств. В ряде случаев, как показывает анализ, эти средства позволяют увеличить эффективность первоначальной методики, и без того доказавшей свою жизнеспособность при применении на нескольких тяжелых пациентах с болезнью аналогичной этиологии и со схожей клинической картиной.

Могу обратить внимание на то, что терапевт, применяющий данное лечение, в некоторых (см. Приложение) случаях довольно смело идет на повышение эффективности препаратов по воздействию на опухоль; не могу не отметить, что им учитываются возможные неприятные последствия такого воздействия, и он заранее заботится о том, чтобы их купировать.

В целом могу высоко оценить как саму методику, так и ее практическую реализацию. Рискну предположить, что автор методики и (возможно) применяющий ее терапевт – доктор Скорняков В. В. Если это так, прошу передать доктору Скорнякову мое искреннее восхищение и сообщить, что я рад сознавать, что он входил в число и моих учеников. С уважением, Б.».

Это был последний гвоздь в гроб нашей с Ириной теории.

Мы разошлись по комнатам и не общались в тот вечер. Даже не ужинали. Я лежал на своей кушетке и думал. Размышлял я о том, что такое человек.

Наверно, Ксюшенька права и в каждом мужчине живет свинья. Определенно в нас есть что-то от этого малосимпатичного животного. Потому что слова Ирины меня взволновали. Она говорила то, о чем Карина писала. Но записи в блоге Карины были только записями, не более того. Я часто говорил, что в блоге человека мы можем увидеть то, что скрыто у него в душе. Я верил в это.

А теперь у меня появились… нет, не сомнения. Появилось нечто, что я никак не мог понять. Почему-то слова, высказанные Ириной, казались мне более искренними, чем записи Карины.

Что достовернее – написанное или сказанное? Что больше от души – высказанное слово или написанный текст? С одной стороны, когда мы заключаем важные договора, мы пишем их на бумаге. Но с другой – не для того ли мы используем бумагу, чтобы придать достоверность своим словам? Не означает ли необходимость записать что-то наличия сомнений в том, что ты пишешь? Не для того ли мы пишем, чтобы не иметь соблазна потом отступить?

Почему Карина никогда не говорила мне о любви так, как Ирина? Кроме дежурного «я тебя люблю» – «я тебя тоже», она никогда не произносила того, что писала. Мне в голову пришла страшная мысль: когда-то на Руси говорили – бумага все стерпит. Наверно, на бумаге лгать легче, чем на словах, глядя собеседнику в глаза. Она даже не сказала, что не хочет меня видеть, она написала мне об этом!

Тут мне стало стыдно. Ведь Карина больна, смертельно больна. Как я могу чего-то требовать от нее, как могу чем-то ее попрекать? Любви ему, видите ли, не хватает, искренности… тьфу, чудовище.

Но нечто внутри меня было с этим категорически не согласно. Возможно, это и была та самая свинья, я не знаю. Но эта свинья не могла понять – что же это за отношения такие, когда один всегда должен, а другому всегда должны? Разве так описывают любовь? Разве любовь – это не полет навстречу друг другу?

Глава 3

Мне ничего от тебя не надо

В древности болезни считали Божьей карой. Наверно, потому, что болезнь вообще очень похожа по своему протеканию на все наши несчастья. Мы подхватываем заразу. Если заразы немного, наш иммунитет немедленно ее убивает, но если заразы достаточно, а наш иммунитет слаб, если мы не заботимся о том, чтобы предупредить возможную болезнь, вредоносная зараза начинает размножаться в нашем организме, отравляя кровь и овладевая всеми органами через нее. И вот уже весь организм – фабрика по производству убивающей его инфекции.

Рак похож на ложь. Она тоже пускает свои метастазы. Одна ложь тянет за собой следующую, та порождает третью; опухоль вранья приобретает все более и более чудовищные формы, она стремится вытеснить правду отовсюду, из каждой клеточки, как рак вытесняет и заменяет собой здоровые ткани организма. Ложь не понимает, что она не может подменить собой правду, как раковая клетка не может заменить живую. Неправда, как и раковая клетка, – нежизнеспособна, поскольку неправильна, неестественна. И то и другое ведет к погибели организма.

Ложью можно делать многое. Обманом можно нажить богатство, получить положение в обществе, завоевать целую страну и даже подчинить себе полмира, внушая ему мысли о своей исключительности и непогрешимости. Неправдой можно даже очаровать чью-то душу и получить некое подобие любви.