Стася Андриевская - (не) просто сосед

— А вот это очень хорошо, что ты понимаешь разницу между «я тебе» и «ты мне», Свет. И не скрою, мне сейчас очень больно от твоего предательства, но не смертельно, потому что у меня есть боль гораздо сильнее. И это не Марк.

Дурацкая философия — искать во всём что-то положительное, и особенно ясно понимаешь это, сидя второй раз ни за что. Какие тут, нахрен, плюсы? Ну разве что перестал сниться тот дурацкий давний сон про девку из бани. Но теперь вместо него почти каждую ночь Руслан видел соседскую спальню и гадёныша, подмявшего под себя её — уже неподвижную.

…Просто рывок говнюка на себя, всего пара-тройка ударов по морде… Но, правда, от души. Так, как, наверное, ещё никогда в жизни не бил. И если бы не Полина в отключке, то, наверное, и приговор был бы справедливым: Руслан просто забил бы гада до смерти и всё. А так — дал по морде, и пусть себе летит.

Кто ж знал, что он прилетит так неудачно — башкой об тумбу? Как в дебильном кино.

Сны жестоко шутили над Русланом. В них он никогда не знал заранее, очнётся ли Полина в этот раз. И когда удавалось привести её в чувство, он даже просыпался в нормальном настроении. Но чаще не получалось, и тогда он до самой побудки сжимал в руках её безвольное, ледяное тело, заглядывал в приоткрытые глаза и ужасался их стеклянному блеску. От таких снов ломало, но, просыпаясь разбитым, Руслан быстро приходил в себя. Главное ведь осталось там, на воле — Полина жива и в безопасности. И всё что случилось того сто́ит.

И всё же, он не хотел, чтобы вот так. Хотел по-нормальному. Думал, раз уж она пришла тогда к нему, значит, получится убедить её, ну или как там… Завоевать, отбить, увести из семьи… Да хрен его знает, как это назвать! Нормальные взрослые люди сходятся и расходятся, и нет в этом ничего ужасного, и он сумел бы донести это до Полины. Ему бы только шанс! И шанс, кажется, выпал.

Когда Полина упорхнула от него в тот раз, он чуть умом не двинулся. И это её «я тебя больше не боюсь» было для него в тысячу, десятки тысяч раз важнее, чем «я к тебе ночью приду», хотя, конечно, кровь от башки отлила именно от второго… В общем, он с ума сошёл, засуетился. Хата после ремонта красивая, чистая, но из мебели только старый кухонный стол, холодильник, два табурета и половинка от старого дивана — самому перекантоваться нормально, а вот…

Короче, рванул к себе на склон, взял надувной матрац, спальник, постельное. Заехал в сервис, там постарался отвлечься на работу. Не смог. Плюнул, принял душ, переоделся в чистое — и за цветами. Какие лучше — розы? Вроде как-то банально… А эти, вот, голубенькие колокольчики или как их там, вроде как-то простенько… Нет? А ещё белые лилии… Чё-ё-ёрт…

Решил не умничать, начал с роз, а там видно будет. Даст Бог — не последний раз. Пусть она только придёт, только даст ему этот шанс, и он ей не то, что любые цветы — небо к ногам положит!

Потом рванул за шампанским. И тоже, встал возле витрины, как дурак — а если она больше вино любит? А какое? В итоге, затарился ассортиментом, как на добрую свадьбу.

Хм, хорошее сравнение, пусть будет фартовым!

Кое-как запёрся со всеми этими пакетами в лифт, подумал ещё — если вдруг столкнётся с ней на этаже, будет забавно, конечно. Но обошлось.

Вино в холодильник, цветы… Ну, вазы тоже нет, извиняйте! Вытащил из холодильника ящик для овощей, налил в него воды. Сойдет, наверное… Или всё-таки сгонять в магазин за вазой?

Так, Подольский, тебе сколько лет? Успокойся уже, а?

Взгляд упал на пирог на столе — тот, с которым она пришла к нему сегодня. Он даже почти не помялся, а вот блюдо разбилось. Херня. Пусть только придёт — всё у неё будет! Пусть только даст ему этот шанс…

По квартире вдруг, звонко отражаясь от голых стен, метнулся звук. Руслан даже не сразу сообразил, что к чему, просто не был готов. Но звук повторился, на этот раз, долетев через открытое окно и…

Сначала он ломился к ним в дверь. Колотил ногами, готов был снять её с петель, и снял бы, если б хоть какой-то инструмент под рукой, а так… А так — оставалось только окно.

После отбоя, лёжа на шконке, Руслан прокручивал в голове всё, что случилось, и с каждым разом понимал всё яснее: если бы была возможность пережить это заново, то, даже заранее зная, что, вмешавшись, он снова пойдёт по этапу — ничего бы менять не стал. И если цена Полининой жизни — это его свобода, то это очень дешёвая цена. Он давно уже конченый, а она молодая, невероятная. И, пожалуй, судьба только для того их и свела, чтобы всё случилось именно так.

Вот и пусть живёт теперь вольно. Влюбляется в нормального мужика, снова выходит замуж, детишек рожает. Пусть никогда не простит Руслану вторжения в свою жизнь и семью, и тем более не вздумает винить в чём-то себя — нет здесь её вины. Пусть записок ему больше не пишет, глупая, и передачек не шлёт — он всё равно, как не принимал, так и не примет, как бы ни хотелось хоть строчки от неё, хоть пары слов… Тринадцать лет — это слишком долго, чтобы ждать, но достаточно, чтобы забыть. Вот и пусть забудет. И только тогда всё, что случилось, не будет напрасным.

На майские Полина с Марусей поехали в деревню. В этом году май выдался не в пример прошлому — холодный и ветреный и, несмотря на то, что бабушкина избушка, как ни странно, пережила и осень, и зиму — продувалась она не на шутку.

— Всё, бабуль, ничего не знаю, — зябко кутаясь в старую шаль, в сотый раз завела Полина этот разговор, — переезжаешь к нам.

— Да куда я поеду? У меня, вон, хвостатых пятнадцать голов, кто их тут кормить будет?

— Подумаешь, к соседям прибьются. А вообще, они у тебя прекрасно на подножном корме обходятся. Я сегодня полночи уснуть не могла, слушала, как они мышей гоняют. А следующие полночи — как выжившие мыши грызли стены. И куклу, вон, Маруськину, погрызли. Ну бабуль, хватит упрямиться, а? Или ты ждёшь, пока эта халупа рухнет?

— Ну не знаю… Лидия Петровна против, наверное, будет.

— Ну ты же не к ней жить едешь!

— Ну да! А то к кому ж?

Полина вздохнула. Бабушкино упрямство раздражало, но, как это ни было противно, Полина узнавала в нём себя. Такая же зашуганная, готовая уступать и чуть что — идти на попятную. Она ведь, если прям честно, хотя и скалила зубы в ответ на наезды бывшей свекрови, но всё равно чувствовала себя приживалкой при Марусе. А Лидия Петровна чувствовала её неуверенность, поэтому и борзела. Например, одного алкаша-подселенца Полина уже выселила через суд, но теперь с ужасом ждала нового сюрприза. Жить с бабушкой, конечно, было бы проще, не говоря уж о том, что и ей больше нельзя здесь оставаться!

— А я вот, знаешь, всё думаю, как же это всё так закрутилось-то, а? — сокрушённо покачала головой бабушка. — Ведь жили же вы с Марком хорошо, всё как у людей у вас было, и откуда, вдруг, беда такая взялась? Как будто порчу кто-то наслал, честное слово!

— Да нет, бабуль… — Полина нервно покрутила в пальцах стебелёк сухоцвета, — не было у нас с Марком как у людей. Во всяком случае, как у нормальных. А незадолго до того, как он погиб, я даже начала искать жильё куда уйти.

— Вот те на! — всплеснула руками бабушка. — И мне ведь ни словечка, ну? Ох, Полинка… Вот вся ты яблонька от яблоньки в отца своего непутёвого! Тот тоже, дюже секретничать любил, и что? Досекретничался, ага… — Посмотрела на Полину внимательно, снова покачала головой: — А милые бранятся, только тешатся, и у вас бы с Маркушей всё наладилось, если б не уголовник этот, чтоб ему! И ты, вот, говоришь, уйти хотела, а сама ведь места себе не находишь теперь! Год почти прошёл, а ты всё тоскуешь по нему, вижу ведь. Охо-хо-хонюшки… Вот оно как, оказывается, бывает — с глаз долой, а из сердца-то не вон! Застрял, как заноза, и болит теперь, окаянный!

Хрустнул, переломившись пополам, стебелёк в Полининых пальцах. Если бы только бабушка знала, как близка и одновременно далека она от истины!

— Нет, бабуль, ты ошибаешься. Мы с Марком уже давно стали чужими. Я сейчас даже и не понимаю, а были ли мы хоть когда-нибудь близкими? И зачем я продолжала с ним жить, тоже не понимаю. Жалко, конечно, что всё так трагично закончилось, но я его уже забыла.

— Да то! Расскажи мне, ага! А то я не вижу, как ты сохнешь! Да на тебе лица нет, одни глазищи! Кожа да кости остались! Меня, вон, Бузиниха у магазина вчера поймала, говорит, Полинка твоя болеет, что ли, чем? А я гляжу на неё, а чего отвечать не знаю! Может, тебе к бабке съездить, Полиш? Там, в Новой Покровке, говорят, есть какая-то, вроде даже хорошая, люди хвалят. Может, и тебя как-то отшепчет от тоски этой?

А Полине не до бабок было, не до отворотов. Надежда на апелляцию трепыхалась в груди, как зыбкое пламя свечи — то разгоралась, то почти угасала, доводя до отчаяния. Ну должна же быть справедливость в этом мире? Ну не может же быть, чтобы просто так взять и сломать человеку жизнь! Не должно так быть!

И в те моменты, когда надежда на справедливость начинала вдруг таять, оставалось последнее — уповать на чудо. И Полина неистово уповала, места себе не находила.

Четырнадцатого мая, с самого утра, сердце как замерло, так и пролежало в груди бесполезным камнем до самого вечера. Нет ничего тяжелее ожидания. Разве что вина.

С трёх часов стала звонить адвокату, но день, как назло, снова выдался ветреным и сырым, и вся Старая Покровка, как обычно в такую погоду, осталась без сотовой связи.

Около пяти вечера урвала момент и сбежала из дома на старую железнодорожную насыпь, в полутора километрах от деревни, туда, где точно должна была быть сеть. Снова набирала адвоката, а он то сбрасывал, то не отвечал. Наконец дозвонилась…

Но чуда так и не случилось. Определением судебной коллегии приговор был оставлен без изменений, а апелляционные жалобы — без удовлетворения. Тринадцать лет колонии строгого режима. Всё.

Полина осела на ржавые рельсы и, уткнувшись лицом в колени, зарыдала. Припустил дождик, где-то за рекой лениво заворчал первый майский гром и одновременно, разорвав чёрную клочковатую тучу, проглянуло солнце… Но Полина не видела ни солнца, ни радуги. Не чувствовала стекающих по загривку ручейков и пробирающего до самых внутренностей озноба от стылого рельса.

Здесь её и нашла бабушка. Оскальзываясь, с трудом забралась на насыпь, накинула Полине на голову платок. Потянула за плечи, пытаясь поднять, но Полина и её, кажется, не заметила. Тогда бабушка, кряхтя, опустилась рядом.

— Ну-ка знаешь что… Рассказывай! Вот всё как есть, так и выкладывай! Чую ведь я, что-то не то с тобой происходит! Ну? Правда, что ли болезнь какая?

Полина утерла слёзы, положила голову бабушке на плечо.

— Апелляция не прошла, приговор оставили без изменений.

— Какой ещё… А, этот что ли? Маркушкиного убийцы-то? Ну и слава Богу! Вот пусть посидит теперь и подумает, как людям жизнь портить! Это ему ещё мало дали!

Полина зажмурилась, сдерживаясь, но сил на это больше не было. Раздирало от боли, хоть вой. Снова хлынули слёзы.

— Я люблю его, бабуль…

Бабушка тяжело вздохнула, прижала Полину к себе:

— А ты думаешь, я не вижу? Но нету его больше, Полиш. Нету. А ты ещё молодая, тебе дальше жить надо, дочку поднимать…

Полина вяло мотнула головой:

— Я не про Марка.

— Вот те на! А про кого?

— Про него. Про соседа.

— Какого ещё со… — не поняла бабушка, и вдруг в ужасе зажала рот ладонью: — Да ты что такое говоришь! Ты… Ты совсем, что ли с ума сошла?! Да как… Да ты…

— Он не виноват, бабуль, его оболгали!

— Да то! И первый, и второй раз, да? Уголовник, он и есть уголовник! Да как же это… — бабушка, волнуясь, начала раскачиваться из стороны в сторону и причитать: — Да что ж вы с Натальей-то дурные у меня такие… Ну как это… И она ведь ни за что пропала, и ты туда же… Грех на мне что ли какой, что дети мои вот так-то… Ну говорила же я тебе… Ну сколько говорила — держись от таких подальше! Да как же это? Да что же…

Полина обняла её, жарко зашептала:

— Он не такой, бабуль! Он совсем не такой! Ты просто даже не представляешь, какой он!

— Да какой такой, Полиш? — заплакала вдруг бабушка. — Какой такой, когда все они, такие, одинаковые!

— Нет, Руслан другой! Он… Он, знаешь, какой… — Уронила голову, спрятала лицо в ладонях, и в этот момент в мозгу словно перещёлкнуло. Как будто слайд сменился, и на новом всё вроде осталось таким же, но всё же стало неуловимо другим. Подняла голову, рвано вздохнула, ощутив вдруг и лёгкую свежесть молодой полыни, и сладкий запах первой грозы. И даже успела разглядеть след стремительно тающей радуги. — А знаешь, мне ведь всё равно, какой он, бабуль. Какой есть. Я просто его люблю.