В конце концов они вышли с двумя костюмами, черным и полосатым коричневым, со смокингом, пошитым в новом стиле, но все же классическим, разными черными носками до колен, узкими галстуками Лиги Плюща, рубашками и носовыми платками. Фактически купили все, не считая нижнего белья. Лаки пообещали, что переделанные брюки от костюмов доставят завтра, и они на такси добрались до Нью-Вестона, на лифте — в квартиру и, смеясь и любя, упали на постель — эту большую мягкую уродливую постель, которая больше не казалась Гранту уродливой.

Правда была в том, что он не мог по-настоящему поверить в то, что она взаправдашняя. А если так, почему бы не взять ее в Кингстон? Почему не жениться на ней в отеле? Езжай прямо в Индианаполис, устраивай дела, возвращайся сюда и бери ее. Еще лучше: зачем ехать в Индианаполис? Не обязательно. Отсюда на самолете прямо в Кингстон, даже не останавливаясь в Ганадо-Бей. Правда была в том, что он был испуган. Сначала его испугала сцена — или сцены, — которые устроит Кэрол Эбернати. Потом он вообще просто испугался. Испугался изменения, переориентации всей жизни и планов на нее. Он всегда собирался когда-нибудь жениться. Именно это, именно это всегда как-то уходило из сегодняшнего дня в смутное и неопределенное будущее, никогда не было здесь и сейчас с зубами на горле. И тут же: какого черта? Что Кэрол Эбернати может с ним сделать? Укажет на церковь?

Это была специфическая ситуация. Он не был женат. И это была удача. Потому что, с одной стороны, он свободен, как птица. Он не женат, он не должен разводиться, платить алименты или делить совместное имущество. С другой стороны, четырнадцать лет определенного образа жизни (образа жизни все более невыносимого, это правда) трудно вырвать, выдернуть из него. Он волновался еще и из-за денег. Он тратил намного больше, чем собирался, в этой поездке, больше, чем он мог себе позволить. И при его жизни — без капиталовложений, без большого счета — если каждая новая пьеса не будет солидным боевиком, он разорен. И что, если эта девушка, которую он любит, все-таки слишком хороша, чтобы быть правдой? Что, если, как все другие девушки, которых он любил или почти любил, Лаки окажется такой же закомплексованной или колоссально эгоистичной, с чем она не сумеет совладать? Или с манией величия, как у Кэрол Эбернати?

В тот вечер, после покупок у Пола Стюарта, они не выходили. Заказали выпить, заказали ужин, заказали кофе, посмотрели по телевизору позднее представление и очень позднее представление, и с тем же особым голодом, как после приема у Харви, все занимались и занимались любовью. Более или менее определенная дата отъезда Гранта наступала всего через три дня, и они поговорили об этом.

— Ты говоришь о своем поиске реальности в подводном плавании, — сказала как-то Лаки. — Реальность — это я. Женись на мне, попробуем наше счастье. Может быть, заведем детей. Которые могут оказаться слабоумными. Монголоидами. Или гениями. Это и есть реальность.

— Может быть, — ответил он, помолчав. — Я знаю, что люблю тебя. — Она сидела на кровати обнаженной, подняв гибкие ноги к груди, опершись щекой о колено, и смотрела на него. — Но я не верю в любовь, — сказал Грант.

— Я тоже. Я вообще не верю в любовь, — отозвалась Лаки. — Смешно, правда? — Она не двигалась.

— Я только знаю, что должен быть самим собой, побыть наедине с собой немного, — лгал или полулгал он. — Мне нужно о многом подумать. — Она все еще не двигалась, большие голубые глаза торжественно смотрели и смотрели на него.

— О, я так тебя люблю, — сказала она тоненьким голоском маленькой девочки. — Я не знаю, что со мной будет, когда ты уедешь. — Две слезинки тихо ползли по ее лицу. Она продолжала смотреть на него. Потом она неожиданно откинула голову, фыркнула, вытерла глаза и засмеялась хрипловатым смехом.

— Я вернусь через шесть недель, — с болью произнес Грант. Лаки не разжимала колен и продолжала сидеть, скрестив ноги.

— Ах, ведь это будет совсем другое, — сказала она. — Ты не понимаешь?

Вместо ответа Грант взял ее за лодыжки и тянул к себе до тех пор, пока ноги не вытянулись до края кровати. Тогда он встал на колени, поцеловал их снизу доверху и зарылся головой в восхитительное место, куда он иногда хотел бы (в таком болезненном настроении, как сейчас) полностью вернуться. Над собой он услышал вздох.

Он не принял решения. Он еще на неделю отложил отъезд, взял напрокат машину и поехал к Фрэнку Олдейну в Коннектикут на уик-энд.

4

Это будет чудесный уик-энд, сказал он. Втайне он хотел знать, что подумают о ней Фрэнк и Мэри. В то же время он заранее знал, вплоть до фраз, которые употребят его друзья, что Они скажут. Это будет сама предосторожность. Но ему нужны были чужие мнения, любые мнения. И в то же время он еще безумнее любил ее сейчас, едва не падал при одной мысли об отъезде, и ничего не хотел, только чтобы его жизнь всегда шла день за днем так, как сейчас. «Я ненавижу загородные уик-энды, — сказала Лаки. — Я ненавижу деревню». Но она знала, что ее везут на проверку и, соответственно, без всяких жалоб готовилась.

Грант уже устроил ей одну проверку. За день до похода к Полу Стюарту и того момента, когда он решил остаться еще на неделю, он пригласил ее на коктейль со своими продюсерами, агентом и режиссером. Из этой встречи она выплыла еще ярче.

Они встретились у Ратацци на Сорок восьмой улице, где часто бывали его продюсеры, потому что бар был как раз напротив их офисов в деловой части города, что было далековато для бродвейских продюсеров, но это же и предоставляло немного свободы. Лаки никогда не бывала у Ратацци, хотя часто ходила к Митчелу, что было всего в нескольких дверях отсюда. Поскольку днем у него была последняя встреча с продюсерами, он попросил ее прийти к 5.30.

«Пол Гибсон и Артур Клайн, Инкорпорейтед» ставили все три пьесы Рона Гранта и с самого начала вели себя с ним, как бандиты, довольно непристойные бандиты. Большой Артур Клайн — массивный, печальный; все болезни и скорби мира запечатлелись на его большом, добром, лунообразном лице, как схема дорог на карте, — был вполне подходящим партнером для меньшего — нервного комка костей и плоти с тяжелым взглядом, который именовался Полом Гибсоном. Трудно было глядя на них поверить, что Большой Артур был жестоким, твердым бизнесменом, а Гибсон был чувствительным художником со вкусом к композиции, который мог рыдать над некоторыми сценами Гранта. У них на счету было много других удач, большей частью в мюзиклах, но, возможно, именно поэтому плюс факт, что Грант был их самым успешным настоящим театральным писателем, Грант был особым фаворитом.

Режиссера, чуть постарше Гранта, звали Доном Селтом, и он был новым членом группы, раньше ставил только одну пьесу Гранта, а именно — вторую. Его предложил агент Гранта Даррелл Вуд после того, как все они прочли присланный из Индианаполиса первый акт. Именно Гибсон и Клайн первыми предложили, чтобы Грант нанял Вуда после огромного успеха «Песни Израфаэля», первой пьесы о моряке и шлюхе. Вуд был их старым другом и вечным врагом, и хотя они его выбрали, он сейчас с самоотверженной яростью сражался с ними за Гранта.

В целом они были дружной, ершистой, непристойно треплющейся шайкой, и Грант все эти недели много работал с ними над пьесой, в придачу к поздним вечерам и длинным утрам с Лаки. Обычно они встречались за обедом, чтобы поговорить, а потом поработать, или встречались после обеда и работали до конца рабочего дня. Работа большей частью заключалась в том, чтобы попытаться заставить Гранта изменить слова или сцены по цензурным или их «деловым соображениям» (деловые соображения именовались вкусовыми), а иногда — очень редко — по эстетическим соображениям или вопросам технического исполнения. Если они встречались за обедом, он в 12.30 оставлял Лаки в квартире, а потом, как только уходил от них, встречался с ней где-нибудь, чтобы выпить. Но сейчас вся работа закончена, по крайней мере, до начала репетиций. И он сейчас оставался только из-за нее.

Он, конечно, рассказывал им о ней. В своем счастье и вере он не смог устоять. Да Гибсон и Клайн сами заметили изменения в нем до того, как он раскрыл рот, поскольку все их секретарши начали приходить в офис вовремя и дела шли гладко. Теперь, спустя годы, когда они стали друзьями, они знали, чего можно ждать от Гранта. И неизбежное наказание за пребывание Гранта в Нью-Йорке заключалось в суматохе, неразберихе и позднем приходе на работу секретарских сил. По крайней мере, если Грант не занимался одной девушкой. Артур Клайн всегда обвинял Гранта в заболевании сатиризмом.

Так что рассказ Гранта о Лаки не стал неожиданностью. Они этого ожидали. Артур со своим большим лунообразным лицом, изможденным от страданий за человеческое существование, как сам лик луны, поднял глаза на партнера и медленно пожал плечами. Оба они встречались с миссис Кэрол Эбернати (специально съездив для этого в Индианаполис), оба ощутили на себе плеть ее языка (а раньше — и силу ее личности), и оба наглухо закрыли рты насчет того, что они думали о взаимоотношениях Гранта с ней. Они были знакомы со многими нью-йоркскими девушками Гранта. И были абсолютно не готовы встретиться с приводящим в восторг обликом влюбленности, вплывшим в Ратацци, пропустившим два здоровенных мартини, пошутившим с ними. Поговорив серьезно и с симпатией об их парне Гранте, этот облик снова уплыл, крепко держа Гранта под руку.

Из всех четырех только режиссер Дон Селт раньше слышал о ней.

— О, конечно, — сказал он в комнате игр и отдыха в офисе, когда узнал, что они с ней встретятся. — Я ее знал на Побережье, три-четыре года тому назад. Ну, не знал, а пару раз видел. Бешеный цыпленок. Это как раз она хотела наехать на Бадди Ландсбаума его же собственной машиной. Черт, почти наехала. Едва не убила его. — Что-то в глазах Гранта, кажется, насторожило его, и он сделал нечто типа разворота и погнал мяч по кромке поля, стараясь не заступать ногой за границу. — Был один такой бешеный вечер. Надрались до чертиков. Не знаю, в чем проблема… Н-да, я бы хотел снова встретиться с ней, — сказал он.

Никто из них не знал, что она с ними сделала. И меньше всех Грант. Было похоже, как будто она использовала какое-то особое средство, какую-то личную телепатию, ослепившую им глаза и убравшую из них все, кроме себя. Например, никто не знал, что произошло с ее пальто, было ли оно вообще, или какого цвета было ее платье. Она вошла, поразила их и увела Гранта с собой, оставив их бессмысленно глазеть друг на друга.

— Вот так девушка у тебя, Рон, — сказал большой Артур с обычной печальной улыбкой, когда Грант встретился с ними. — Настоящая красавица. Заставляет меня сожалеть, что я не моложе лет на тридцать.

— Если бы ты был на тридцать лет моложе, тебе было бы двенадцать, — ответил Грант.

— Ладно, тогда двадцать, — сказал Артур.

— У нее есть класс. Такой класс, — в замешательстве сказал Пол Гибсон, — какого нет у многих девушек этого города.

— Стиль, — сказал привередливый Даррел Вуд, — вот что вы имеете в виду. Стиль.

Дон Селт, все еще пытающийся вести мяч по кромке поля, не переступая границы, тяжело хмурился.

— Она совсем не так выглядит, насколько я помню. Сейчас она выглядит более зрелой. Вот именно. Более зрелой.

Грант злобно усмехнулся ему.

— Это потому, что она встретила меня.

В любом случае, все они думали, что Грант должен на этот раз гордиться, и в то же время какой-то любопытный деликатный инстинкт подсказал им воздержаться от шуток в его адрес по поводу новой девушки, чего от них можно было ожидать, и что они всегда делали в прошлом. Это была наилучшая реакция, о которой Грант мог мечтать.

Лючия (он все чаще называл ее Лючией, как Харви Миллер, как будто Лаки было слишком грубым и слишком нью-йоркским прозвищем того, что он чувствовал по отношению к ней), Лючия рассказала ему о платье, ее платье, почти сразу после этого, когда они шли от Ратацци по грязным тротуарам и мокрой Сорок восьмой улицы к Парку.

— Ты была удивительной! — сказал он.

Она засмеялась с каким-то диким сверкающим взглядом.

— Ну, неправда, — скромно сказала она. — Но я должна была принять серьезное решение. Зная, как все эти стукачи-мерзавцы…

— Эй, погоди! Они не стукачи-мерзавцы!..

— Конечно, нет, — мимоходом, как бы в скобках, сказала она, — неужели ты думаешь, я этого не знаю? Зная, что все эти мерзавцы-стукачи, которые приезжают в город, когда их жены остаются в графстве Вестчестер, думают о простых нью-йоркских девушках, я решила, что оденусь лучше. Беда в том, что у меня только два классных платья. И одно из них без рукавов: голые подмышки! Но второе слегка старовато и слегка выцвело под мышками. Ну, я решила надеть платье без рукавов и не поднимать рук. И когда я увидела эту шайку, я поняла, что была права.