Единственное, что встревожило меня наутро, — то, как растерялся и испугался папа, проснувшись в постели Криса. Он не понимал, как оказался там, потому что ничего не помнил.


Когда он намочил кровать в первую ночь после моего возвращения, я подумала, что он просто очень расстроен, и это вышло случайно.

Но я ошиблась.

Это происходило почти каждую ночь, иногда по два раза за ночь.

И в постели Криса тоже бывало.

В тот раз я отправила его на кровать Питера. К счастью, потому что, кроме моей собственной кровати, укладывать его было уже негде — ему удалось не намочить ее.

Он всегда будил меня, чтобы сообщить неприятную новость, и сначала я безропотно вставала, утешала и перекладывала его на новое место.

Но через несколько дней так вымоталась, что решила отложить ночную уборку на утро, перед тем как уйти на работу.

Я не оставляла, не могла оставить это до вечера, а попросить о помощи папу мне просто не приходило в голову.

Вместо этого я перевела будильник на полчаса раньше безумно раннего часа, на который он был поставлен прежде, чтобы успеть убрать все, что стало необходимо убирать каждое утро.

Теперь, когда папа будил меня, чтобы сообщить, что намочил постель, я просила его лечь в другую и пыталась заснуть снова.

Но это было нелегко, ибо всякий раз после происшествия его мучила совесть, и он рвался поговорить о том, как виноват, и убедиться, что я не сержусь. Иногда он бормотал так часами, плакал, твердил, что он плохой, но постарается больше никогда так не делать. А я была такая усталая, что мне не хватало терпения выслушивать его. Тогда он совсем расстраивался, и уже меня начинала мучить совесть, отчего на сон оставалось еще меньше времени, а в следующий раз я теряла терпение еще раньше…

И откуда-то из дальнего угла памяти постоянно слышался мне тихий шепоток — слова мамы о том, что папа алкоголик. Я следила за каждым его глотком, и мне казалось, что пьет он страшно много. Больше, чем я помнила с детства. Но я сомневалась — вдруг я просто поддалась ее внушению и потому решила выбросить эти мысли из головы.

Может, он пьет и многовато, ну и что? Его только что бросила жена, как же тут не пить?

69

Так или иначе, но моя жизнь вошла в новую колею.

По вечерам я бежала в прачечную высушить постиранные с утра простыни. Затем готовила папе обед и ликвидировала последствия мелких неприятностей, потому что он продолжал поджигать, ломать и терять вещи.

Не могу сказать точно, когда моя усталость переросла в раздражение. Я долго скрывала его, потому что мне было стыдно. Из чувства вины и ложно понятой гордости я некоторое время умудрялась скрывать это даже от себя самой.

Я начала скучать по своей прежней жизни.

Мне хотелось ходить куда-нибудь, веселиться, сидеть в кафе, не ложиться спать допоздна, меняться тряпками с Карен и Шарлоттой, обсуждать мужчин.

Я устала от необходимости постоянно быть начеку из-за папы.

По большей части беда состояла в том, что для папы мне хотелось быть безупречной и заботиться о нем лучше всех на свете.

Но этого я не смогла, а потом и расхотела. Из трудной, но почетной миссии забота о папе превратилась в тяжелое бремя.

Я знала, что я — молодая женщина и следить за нестарым еще отцом в мои обязанности не входит. Но скорее умерла бы, чем признала это вслух. Заботиться о нас двоих казалось неизмеримо труднее, чем об одной себе. Труднее более чем вдвое. И более чем вдвое дороже.

Очень скоро деньги стали для меня головной болью. Раньше я думала, что мне их не хватает только тогда, когда не на что было купить до зарезу нужные мне новые туфли или одежду. Теперь я с ужасом обнаружила, что нам действительно не хватает на самое необходимое — на еду.

Я даже представить себе не могла, куда мы катимся, и впервые в жизни стала бояться потерять работу. Причем бояться не в шутку, а всерьез.

Все переменилось: теперь мне нужно было кормить не только себя, и я вдруг поняла, почему во время венчания в церкви говорят: «Пока долги не разлучат нас».

Правда, папа мне, разумеется, не муж.

Очень легко быть щедрой, когда денег много. Я никогда не думала, что буду чего-нибудь жалеть для папы. Что ради него не сниму с себя последнюю блузку с лайкрой.

Но жизнь изменила мои представления о деньгах. Когда их перестало хватать, я начала злиться, что приходится отдавать сколько-то ему. А он, как нарочно, каждое утро ловил меня, невыспавшуюся и злую, перед самым выходом и просил: «Люси, детка, ты не оставила бы мне на столе сколько можешь? Десятки хватит».

Я злилась из-за постоянной тревоги. Злилась из-за необходимости просить заплатить мне вперед. Злилась оттого, что на себя денег уже не оставалось.

Я ненавидела то, что делала со мной бедность: я стала мелочной, следила за каждым куском, что он съедал. И за тем, что не съедал, тоже. Если я взяла на себя труд купить продукты и приготовить ему обед, он мог бы, по крайней мере, съесть его, злилась я.

Раз в две недели папа получал пособие по безработице, но куда девались эти деньги, я не знала. Хозяйство я вела только на свои. Хоть бы пакет молока купил сам, думала я в бессильной ярости.

Я не встречалась ни с кем из своих прежних знакомых: мне не хватало времени, потому что после работы я неслась домой — к отцу. Карен и Шарлотта наперебой обещали приехать в гости, но по их тону я понимала, что добраться до меня для них все равно что поехать в другую страну. Когда я поняла, что они не приедут, то не испытала ничего, кроме облегчения: я не смогла бы целых два часа делать вид, что счастлива.

По Гасу я скучала ужасно, фантазировала, как он придет и спасет меня, но, пока живу в Эксбридже, надеяться на случайную встречу на улице не приходилось.

Единственный из моей прежней жизни, кого я видела, был Дэниэл. Он то и дело «заходил на огонек», чего я терпеть не могла.

Всякий раз, открывая ему дверь, я сначала вспоминала, какой он высокий, красивый и притягательный, а потом думала о том вечере, когда предложила ему себя, а он отказался лечь со мной в постель, и сгорала со стыда.

Кроме того, как будто всего этого мало, он постоянно задавал глупые вопросы.

«Почему у тебя всегда такой усталый вид?» или «Как, ты опять в прачечную?» или «Почему у тебя все сковородки черные?» «Чем тебе помочь?» — без конца спрашивал он, а мне гордость не позволяла рассказать, как плохи дела с папой.

Я только говорила: «Уходи, Дэниэл, нечего тебе здесь делать».

И с деньгами становилось все хуже и хуже.

Было бы разумно отказаться от квартиры на Лэдброк-гров: с какой радости, в конце концов, я должна платить за комнату, в которой не живу? Но я вдруг поняла, что не хочу отказываться; более того, прихожу в ужас при мысли, что придется это сделать. Квартира была последней ниточкой, связывавшей меня с моей прежней жизнью. Если не станет и ее, значит, я никогда уже не вернусь и проторчу в Эксбридже до смерти.

70

В конце концов от отчаяния я пошла на прием к нашему участковому терапевту, тому самому доктору Торнтону, что много лет назад прописывал мне таблетки от депрессии.

Формально я хотела спросить у него совета насчет папиных маленьких проблем, но на самом деле то был самый обычный вопль о помощи. Видимо, я надеялась услышать от знающего человека, что та горькая правда, которая открылась мне, все-таки правдой не является.

Идти к доктору Торнтону мне смертельно не хотелось, и не только из-за того, что он давно выжил из ума от старости. Я знала, он считает всех в нашей семье ненормальными. Ему уже приходилось лечить меня от депрессии. К тому же Питер лет в пятнадцать откопал где-то медицинскую энциклопедию и свято уверовал в то, что страдает всеми болезнями, о которых прочел. Мама каждый божий день таскала его в больницу по мере того, как он со страстью истого ипохондрика в алфавитном порядке находил у себя один недуг за другим, демонстрируя симптомы абсцессов, агорафобии, акне, болезни Альцгеймера, ангины и афтозного стоматита, пока, наконец, кто-то не приструнил его. Даже акне, или, проще говоря, юношеские прыщи, оказались ненастоящими. Хотя агорафобия, пожалуй, была: после крупного разговора с мамой он некоторое время вообще не выходил из дому.

Народу в приемной было, как перед Страшным судом: люди буквально сидели друг у друга на головах. Дети дрались, мамаши на них орали, старички надрывно кашляли.

Когда наконец меня удостоили аудиенции у Его Целительской светлости, он полулежал за столом, измученный и сердитый, готовясь немедленно выписать очередной рецепт.

— Чем могу служить, Люси? — устало спросил он.

Я знала, что это значит на самом деле: «Помню тебя, ты одна из этих чокнутых Салливанов. Так что? Опять у вас кто-то спятил?»

— Я не из-за себя пришла, — неуверенно начала я.

Он тут же заинтересовался и с надеждой спросил:

— Из-за подруги?

— Вроде того, — согласилась я.

— Она думает, что беременна? — продолжал доктор Торн-тон. — Угадал?

— Нет, вовсе не…

— Таинственное недомогание? — нетерпеливо перебил он.

— Нет, ничего подобного…

— Болезненные месячные?

— Нет…

— Уплотнения в груди?

— Нет, — чуть не рассмеялась я. — Правда, ко мне это отношения не имеет. Я пришла из-за отца.

— Ах, вон что, — раздраженно буркнул он. — Ну, а сам он где? Нельзя же осмотреть пациента заочно. Я виртуальных диагнозов не ставлю.

— Простите, что?..

— Надоело, — взорвался он. — Надоели эти мобильные телефоны, Интернеты, компьютерные игры, виртуальные сражения. Никто из вас не хочет делать ничего настоящего!

— Э-э-э, — проблеяла я, от шока не зная, как ответить на этот выпад против технического прогресса. Пожалуй, с нашей последней встречи доктор Торнтон стал еще эксцентричнее.

— Все вы думаете, что ничего делать не надо, — громко продолжал он. Лицо у него побагровело. — Думаете, можно сидеть дома среди модемов и компьютеров и считать, что живете и вовсе не обязательно отрывать от кресла ленивую задницу, чтобы вступить в контакт с себе подобными. Посылаете мне ваши симптомы электронной почтой, верно?

Врач, исцелися сам, подумала я. Мне казалось, доктор Торнтон сходит с ума.

Потом его боевой пыл угас столь же внезапно, как и разгорелся.

— Так что там у твоего отца? — опять сникнув за столом, вздохнул он.

— Мне не очень ловко об этом говорить, — застеснялась я.

— Почему?

— Ну, он сам не считает, что у него проблемы со здоровьем… — издалека начала я.

— Если он сам не считает себя больным, а ты с ним не согласна, то проблемы у тебя, а не у него, — оборвал меня доктор Торнтон.

— Нет, послушайте, вы не поняли…

— Отлично понял, — перебил он. — У Джемси Салливана все в порядке. Если бросит пить, будет как новенький. А может, и не будет, — добавил он, будто споря с самим собою. — Одному богу известно, что у него творится с печенью. Если она еще есть.

— Но…

— Люси, ты отнимаешь у меня время. Там, за дверью, полно больных — настоящих больных, которым нужна моя помощь. А я, вместо того чтобы заниматься ими, вынужден отбиваться от женщин из семьи Салливан, которые ищут лекарство для человека, твердо решившего допиться до смерти.

— Каких еще женщин из семьи Салливан? — спросила я.

— Тебя. Твоей мамы. Она отсюда не вылезает.

— Правда? — удивилась я.

— Ну, пожалуй, если уж к слову пришлось, уже несколько дней я ее не видел. Она, что ли, прислала тебя?

— Гм, нет…

— Почему? — насторожился он. — В чем дело?

— Она бросила папу, — ожидая сочувствия, сказала я.

Но он только рассмеялся. Или закашлялся. Он вообще вел себя довольно странно.

— Значит, наконец решилась, — выдохнул он. Я удивленно смотрела на него, склонив голову набок, и не могла понять, что с ним. И что он имел в виду, говоря, что папа решил допиться до смерти? Почему наша беседа все время возвращается к папе и пьянству?

Кое-что в моей голове начало медленно вставать на место, и я испугалась.

— А теперь ты взяла на себя то, от чего отказалась твоя мама? — спросил доктор Торнтон.

— Если вы спрашиваете, забочусь ли я о нем, то да, — подтвердила я.

— Иди домой, Люси, — вздохнул он. — Для своего отца ты ничего сделать не можешь; мы уже все перепробовали. Пока он сам не решит бросить пить, никто ему ничем не поможет.

Еще несколько моих неразрешимых вопросов обрели простые ответы.

— Послушайте, вы неправильно меня поняли, — заторопилась я, пытаясь бороться с тем, что уже и сама считала верным. — Я здесь не из-за того, что он пьет. Я пришла, потому что у него проблема со здоровьем, но пьянство тут ни при чем.

— Ну, так что там у него? — нетерпеливо спросил доктор.

— Он мочит постель по ночам.

Старик Торнтон молчал. Что, взял, нервно подумала я, надеясь, что действительно устыдила его.