— Италия… — Я толкнул ее. Она не шевельнулась.

— Италия!

Похоже, забытье ее было совсем уж глубоким. Она с трудом разомкнула губы, словно разжевывала что-то несуществующее. Глаз так и не открыла. Хотела, кажется, произнести какое-то слово, но это слово так и не нашлось.

Я слез с кровати, наклонился над ней, пошлепал по щекам — сначала тихонько, потом все сильнее, пытаясь ее разбудить. Голова ее покорно покачивалась из стороны в сторону в такт моим шлепкам.

— Проснись… Проснись…

Со мною не было никаких лекарств, ровно ничего. Да в придачу я и не знал ничего из того, что было здесь нужно, я не был диагностом, я привык оперировать по точным предписаниям, на определенных частях тела, ограниченных операционными полотнищами. И где, кроме того, мы с нею были? В захудалом пансиончике, стоявшем на незнакомой мне муниципальной дороге, вдали от городов, вдали от больниц.

Потом она пошевелилась, даже пробормотала что-то похожее на «Доброе утро!». Но тяжелый сон не отпускал ее, шлепки по щекам наверняка казались ей легкими прикосновениями, щекотанием крылышками какого-то мотылька. Я заставил ее сесть в кровати, попробовал опереть спиной о стенку, старался, чтобы она не свалилась на бок. Она не противилась, только чуть скользнула в сторону, голова ее клонилась на плечо. Я зажег свет, бросился к умывальнику, отвернул кран — тот захрипел, потом обдал меня струей. Я намочил полотенце, приложил его к лицу Италии, смочил ей волосы, обтер грудь. Она пришла в себя, открыла глаза, посмотрела на меня.

— Что такое? — произнесла она.

— Тебе нехорошо, — пробормотал я.

Но она как будто бы даже не поняла, что ее разбудили. Я решительно обнажил ее вплоть до талии.

— Мне нужно тебя осмотреть, — сказал я; у меня получился почти крик.

Я ощупал ее живот, он был жестким, как деревянная доска. Она так и не шевельнулась.

— Мне холодно, — прошептала она.

Я посмотрел в окно, я надеялся, что луна перестанет наконец нас поливать светом; ей было самое время убираться с небосклона, и чем быстрее, тем лучше. Нам тоже надо отсюда уезжать, подумал я, и тут же заметил, что Италия мочится — горячая лужица расходилась по простыне. При этом Италия смотрела на меня, не понимая, что с ней делается, словно ее тело принадлежало не ей, а кому-то другому. Я снова надавил на ее обострившийся живот.

— Ты чувствуешь? — кричал я. — Ты мою руку чувствуешь или нет?

Лгать она не стала.

— Нет, — прошептала она, — я ничего не чувствую.

И тогда, Анджела, я понял, что происходит что-то очень, очень серьезное. Италия завалилась вниз, ее посеревшее лицо оказалось на подушках.

— Поехали.

— Дай мне поспать…

Я поднял ее на руки — она оказалась легкой как перышко. На постели осталось бледно-голубое пятно: ее синее платье линяло. Я прошел по коридору и ногами стал колотить в дверь с квадратиками матового стекла и надписью: «Только для персонала». Хозяйка появилась вместе с пареньком, протиравшим спросонья глаза.

— Больница! — кричал я. — Где у вас тут больница?

При этом я потрясал телом Италии, чтобы показать им, отчего я всполошился, отчего схожу с ума. Я кричал, глаза у меня были полны ярости, полны слез, полны ощущения потери — такой огромной, что оба они — должно быть, мать и сын — буквально вжались в стену, когда стали объяснять мне дорогу. Я побежал к машине, положил Италию на сиденье. Женщина, смертельно перепуганная, в шлепанцах и ночной рубашке, бежала за мной безо всякой на то необходимости — она не знала, что делать, но думала, что от ее присутствия все может как-то устроиться. Я увидел ее в зеркальце — она стояла на маленькой немощеной площади в облаке пыли, которую я поднял, когда стремительно отъехал от траттории.

Сбивчивые и неточные объяснения хозяйки я тут же забыл. Но когда нам по-настоящему куда-то нужно, Анджела, жизнь сама нас донесет. Дорога, сверкавшая в свете зари, была мне стрелкой компаса, она тянула и тянула меня вперед. Я давил ногой на акселератор и разговаривал с Италией.

— Ты не волнуйся, — говорил я, — мы сейчас приедем, увидишь, все будет в порядке. Не волнуйся.

Италия не волновалась, она лежала неподвижно и вся горела, возможно, у нее начиналась кома.

Тем временем в воздухе, в попадавшихся нам боковых дорогах, в самой растительности стала чувствоваться близость моря. Это было море нашего Юга, со свойственными Югу неказистыми строениями на узкой полосе между шоссе и берегом. Наконец над какой-то ротондой в гуще проржавевших дорожных указателей мелькнул белый квадрат и в центре его — пунцовая буква Н. Я проехал еще несколько сот метров и остановился перед невзрачным зданием, прямоугольным и низким, окруженным цементным бордюром. Это была одна из тех приморских больниц, которые зимою практически бездействуют. На стоянке всего несколько машин, карета «скорой помощи». Приемный покой пуст, горела только дежурная лампочка. Италию я нес на руках, одна из ее туфель бордового цвета свалилась с ноги, потерялась неизвестно где. Я поглядел через застекленную дверь, толкнул ее: там были еще двери, там тоже царила тишина.

— Есть кто-нибудь?

Появилась медсестра, брюнетка с собранными на затылок волосами.

— У меня тут экстренный случай, — сказал я, — где дежурный врач?

Не ожидая ответа, я пошел по смежным комнатам, открывая двери ногами. Девушка испуганно следовала за мной на безопасном расстоянии вместе с каким-то человеком в коротеньком халате, похожем на ясельный фартук.

В конце концов я нашел реаниматорскую операционную — она тоже была пуста, ставни на окнах закрыты, вокруг стояла аппаратура, которой явно не пользовались уже много времени. Я разыскал кислородный баллон, приложил маску к лицу Италии. Обернулся к девушке:

— Мне нужно сделать эхографию.

Она в ошеломлении не двигалась, я взял ее за локти, потряс.

— Пошевеливайтесь!

Через несколько секунд тележка с эхографом ехала ко мне, ее толкал фельдшер в коротеньком халате. Я тем временем успел открыть шкаф с медикаментами, стал рыться в этом ворохе бесполезных коробок. Появился дежурный врач, человек среднего возраста, заросший бородой до самых очков. Я в это время вводил Италии антибиотик.

— Вы, собственно, кто? — спросил он хрипловатым голосом не вовремя разбуженного человека.

— Врач-хирург, — отвечал я, даже не обернувшись. Монитор эхографа уже светился.

— Что с нею? — спросил он.

Я не стал ему отвечать. Я водил зондом по животу Италии — на мониторе ничего не возникало. Все фельдшеры и сестры собрались вокруг меня, молчали, совсем рядом я чувствовал дыхание дежурного врача, надсадное дыхание заядлого курильщика. Потом я понял, в чем дело, хотя и отказывался в это верить… Другие тоже поняли. Живот Италии был полон крови. При этом никакой внешней кровопотери у нее не было, кровотечение было сугубо внутренним, возможно, все органы брюшины уже охвачены некрозом.

— Где у вас операционная?

Дежурный врач смотрел на меня, он явно находился в затруднении.

— Вы не имеете полномочий оперировать в нашей структуре…

Куда идти, я не знал, но уже взялся за ручки каталки. Теперь сестра суетилась возле меня, показывала дорогу. Операционная оказалась там же, на первом этаже, в глубине коридора, выложенного голубыми изразцами, — комната, похожая на все предыдущие. Свет в ней не горел, стоял застарелый запах спирта. Электрокардиограф был задвинут в угол, рядом стояла пустая тележка. Мы вошли в этот полумрак, я поставил каталку на середину комнаты, прямо под бестеневую лампу, свисавшую с потолка. Я зажег этот светильник — добрая часть лампочек оказалась перегоревшей.

— Открой ставни, все до единой! — сказал я медсестре, и она, словно автомат, исполнила распоряжение.

— Где инструменты?

Она нырнула в какой-то закуток, в котором обозначались створки металлического шкафа, стала рыться в ящиках, я подошел к ней. Сидя на корточках, она вытащила из какой-то коробки запечатанный пластиковый пакет, он был наполнен хирургическими ножницами, одними только ножницами. Сестра смотрела на меня, она не имела никакого понятия о том, что именно мне понадобится. Я вытащил из пазов ящик, вывалил его содержимое на пол, потом следующий ящик, потом еще один. В конце концов я отобрал все необходимое — холодный скальпель, пинцеты, ранорасширитель, коагулятор, зажимы, иглы. Там все нашлось. Я один за другим схватил эти пластиковые мешки, побросал их на сервисную тележку. Разрезал посередине одежду Италии, взялся за края, отогнул их на стороны. Вид ее кожи был для меня каким-то неожиданным, поразила ее совершенно нереальная белизна, высвеченная холодным светом бестеневой лампы, поразили ребра и маленькие розовые соски с синими венами.

— Электроды сюда, — сказал я.

Медсестра присоединила присоски к проводам электрокардиографа, приложила к груди Италии. Потом я ввел в горло Италии интубационную трубку, тихонько, чтобы не причинять ей боли. Взял две зеленоватые простыни из лежавшей рядом стопки, бережно положил на ее тело — одну на ноги, другую наверх, чтобы покрыть ей грудь. Приготовил нужную дозу пентотала. Помылся и торопливо натянул стерильный халат прямо на одежду. Дежурный врач подошел ко мне, голос его звучал теперь прямо-таки металлически:

— Наша больница ненамного отличается от простой амбулатории, у нас нет оборудования для такой сложной операции. Если что-то случится, у вас будут неприятности, и у меня тоже… Все мы не оберемся неприятностей….

— У нее перитонит, а может быть, и сепсис, вы же видите.

— Положите ее в карету, отвезите в приличную больницу, это будет лучше всего. Если она умрет во время переезда, никого обвинять не станут.

Я, Анджела, взял его прямо за физиономию — в руке у меня оказался кусок бороды, ухо, что-то еще… Я взял этого человека и швырнул его об стенку. Он ушел. Мне пришлось еще раз вымыть руки.

— Перчатки, — сказал я и растопырил пальцы.

Чернявая медсестра очень старалась, она протянула мне перчатки, совсем как ее учили, — вот только руки у нее дрожали.

Парень в коротком халате стоял в углу, теперь на нем был другой, длинный халат и марлевая маска. Я наконец рассмотрел его внимательнее — у него было странное, трапецеидальное лицо.

— Ты стерильный?

— Да.

— Тогда иди сюда, будешь помогать.

Он послушался, стал у головы Италии.

— Постоянно поглядывай на монитор, держи включенным дефибриллятор, он может понадобиться.

Извне, через окно, начинал просачиваться голубоватый свет. Лицо у Италии было гладкое, безмятежное. Я чувствовал себя сильным, Анджела, неожиданно сильным. Эту сцену я уже где-то видел раньше, вот только не помню где, возможно и во сне. Я пережил этот момент задолго до этого, и, возможно, я все время его ожидал. Подобное наше свидание было запланировано. И тут мне показалось, что я проник наконец в тайну собственной жизни. Страх крови, преследовавший меня в детстве, разрез, сам этот белый миг, когда разрезанная плоть еще не кровоточит, — все это, возможно, была она. В этой моей боязни первого разреза была она. Кровь, которой я так боялся, была ее кровью, поэтому точно так же я боялся и ее любви. Эта любовь уже была вплетена в мою судьбу! Тот, кто тебя любит, существует вечно, он есть еще до того, как ты с ним знакомишься, он есть еще до тебя. Теперь всякий страх у меня ушел. Нежданная теплота обдала мои плечи, надо мной взошло солнце, жаркое и благодетельное, предназначенное только мне одному.

— Скальпель.

Скальпель лег мне в ладонь, я сжал его, я приложил его к телу Италии. Я люблю тебя, подумал я, люблю твои уши, твое горло, твое сердце. И я сделал разрез. Я услышал звук ее раскрывшегося тела и стал ждать появления крови.

Потом началась моя работа. Та самая кровь, что выступила при разрезе, уже давно пропитала органы брюшной полости, выступающие их части имели темный оттенок — это был некроз. Я чуть подвинул кишечник. Матка оказалась серой, трубы были увеличены, повсюду гной, большой гнойник образовался в Дугласовом пространстве. Мне сразу, Анджела, пришел на ум тот аборт. Инфекция, конечно же, была следствием травматического вмешательства. И тем не менее я ничего не мог понять: от аборта, вызывающего сепсис, женщина умирает очень скоро. Должно быть, она после аборта подверглась еще и выскабливанию матки, и выскабливание тоже было сделано грязно. После этого она кое-как перемогалась, жила с этой инфекцией внутри. Я посмотрел по сторонам, на шаг отступил от операционного стола. Да, сейчас ко всему прочему прибавилась еще и эта мысль. Я оглянулся: парень с трапецеидальным лицом в ужасе смотрел на меня, медсестра тоже, капля брызнувшей из разреза крови размазалась по ее лбу. По миниатюрному восковому лицу спящей Италии гуляли зеленоватые тени от окружавших ее операционных полотнищ. Вот тут я попросил помощи у Бога. Я воздел руки к потолку, мои пальцы в окровавленных перчатках сжались в кулаки. Я буду бороться, сказал я, я не дам ей уйти, мне нужно, чтобы Бог это знал.