Никтория Мазуровская - Не уходи. Останься

Больше они не заговаривали. Ехали молча, каждый думая о своем, а может, и об одном и том же, кто знает?!

Дима пыталась понять почему едет с ним в одной машине, а внутри пусто? Нет той ненависти, убивавшей ее годами. Нет бешеного желания отомстить. Только пустота да усталость.

Почему-то сейчас ей стало казаться, что не дойти. Не дойти до конца этого пути. Да и стоит ли?

А Дрозд сожалел. Об упущенном времени. Об упущенных возможностях. И о своем тугодумии.

Если б мог исправить прошлое, ничего бы этого не было.

Он столько ошибок наворотил, что не расхлебает один. Поэтому и Дима здесь. Поэтому она теперь такая. Равнодушная и холодная. Нет больше той зимней девочки, что так безумно обожала новый год, снег, и снеговиков.

Он ее убил.

***

Не нужно быть телепатом, чтобы понять: Ромашка в бешенстве.

Вообще, в миру Роман Тугаев божий одуванчик, и вывести его из себя это действительно нужно планомерно пару недель капать ему на мозги.

Можно себя поздравить: она справилась за одни сутки.

— Я тебя задушу, твою мать, вот этими руками! — он вылетел из дома, и слова не дал ей сказать, грозно тряс кулаками в воздухе, — Задушу!

Но вместо обещанной угрозы ее обняли.

Горячие ладони скользнули под жакет, по свободной рубашке. Но она ощущала их жар, их надежное тепло.

Прижал ее к себе, буквально притиснул.

Она дернулась, не сдержалась, плечо болело невыносимо.

— Извини-извини! — Рома отстранился, осмотрел ее внимательно, подмечая все: бледную кожу, испарину на лбу и искусанные в кровь губы, опухший разбитый нос, — Сначала тебе станет лучше, а потом я тебя все-таки задушу.

— Хорошо, как скажешь, — она милостиво кивает головой и не отказывается от поддержки его надежного плеча. Ведь родной, семья, нельзя его обижать отстраненностью, не сейчас, — Но давай это будет еще позже, сначала ванна.

— Зимина, ты иногда такая дура, — он так душевно это сказал, столько волнения и любви в эту «дуру» вложил, что она не утерпела, облокотилась на него полностью.

И Рома с удивлением на нее воззрился.

Не было еще такого. В какую бы передрягу она бы не влипала, в каком бы плачевном состоянии она не была. Всегда! Всегда позволяла ей помочь, но никогда не позволяла себе полностью расслабиться. Не до такой степени, что не может, да и не хочет контролировать собственное тело.

Для Ромы это стало откровением.

На той чертовой дороге случилось нечто большее, чем хорошенькая заварушка с кровью и пулями. Было еще что-то.

То, что могло эту хрупкую женщину сломать до конца.

Заглянул ей в глаза и чуть было не споткнулся о ступеньку, а Дима быстро от него отвернулась, спряталась. Но ему и секунды хватило.

Там была пустота. Ни ненависть, живущая и сжирающая ее годами. Ни желание мести, ледяное и уже такое привычное.

Пустота. И смертельная усталость.

Рома думал, что за эти сутки поседеет от страха за нее. Нет. По-настоящему страшно стало именно сейчас.

Ее ледяные глаза горели смертью. Не чьей-то, а ее собственной.

Что ж там случилось?

— Пока я буду приводить себя в норму и слегка подлечусь, ты должен кое-что проверить.

Ромка довел ее до комнаты, помог раздеться и натянуть халат. Он не ахал, глядя на ссадины, синяки и раскуроченное плечо. Привык давно. Да и видел он ее в гораздо худшем состоянии как-то.

Поэтому, все сделано без лишних слов, то, что надо.

— Что именно?

— Проверь Дрозда.

Он недовольно вздохнул.

— Дима, — произнес раздосадованно, — Мы проверяли его сто раз. И ничего.

— Посмотри, когда он сюда перевелся. И узнай были ли знакомы он и мать Шраймана до рождения нашего босса.

— Зачем?

— А ты проверь, потом узнаешь.

Дима тяжело осела на кровать и поняла, что без чужой помощи она и до ванной не дойдет. Что уж говорить о том, чтобы принять душ.

— Ничего не понимаю. Это лишнее время тратить. Дима, объясни.

— Думаю, что не просто так Дрозд печется о безопасности Шраймана. Не просто так, — последнее проговорила с намеком.

Рома побледнел. Замотал головой.

— Да не, ты что!? Я думал, у него не может быть детей, вот он и кукует один.

— Я тоже так думала, но… он застыл, понимаешь? Как только увидел, что Шрайман под прицелом, застыл и кинулся его собой прикрывать, — она решила пока смолчать о том, что увидела и еще кое-что, не к месту.

— Ну, так это его работа.

— Нет, Роман, нет. Дело не в работе. Тут что-то личное, я чувствую. Копай, понял? И найди мне все, что сможешь.

— Окей, найду, — парень посмотрел на нее, потом на дверь ванной, — Ты сама справишься?

Дима честно кивнула. Только кто ж ей поверит?! Вот только его боязнь воды никуда не делась и подвергать его дополнительному стрессу не хотела до зубовного скрежета. Хватит того, что каждодневные гигиенические процедуры Ромашка делал, борясь с самим собой.

Но слушать ее ворчание Рома не стал.

Подхватил на руки и понес в душ.

Помог раздеться, поставил на пол душевой кабинки и включил слабый напор воды. Едва тёплой.

Взял мочалку, капнул на нее геля и начал ее мыть. Как ребенка маленького. Прикасался чуть ощутимо. Смывал пот, грязь и кровь. Повязку не снимал, она герметичной была.

Этот его жест…простая помощь, без лишних слов и эмоций, довели до слез.

Кто-то бы сказал, что это неправильно. И нельзя так.

Кто-то бы сказал, что Роман влюблен в нее или что-то такое.

Рома бы всем им в рожу бы плюнул, и зубы кулаками пересчитал.

Сейчас она для него не женщина, а маленький ребенок, который не может ничего поделать со своим бессилием.

Дима не привлекала его, как женщина. Никогда. Она всегда для него будет старшей сестрой и женщиной брата.

Они ведь давно научились понимать друг друга без слов. Слова просто были лишними.

И комментировать ее слезы и то, что плескалось на дне глаз, не было нужно.

Дима — человек, из крови и плоти. Она по-прежнему оставалась живой.

Через пару минут Ромка выключил воду. Закутал ее в полотенце и на руках вынес в спальню.

Кровать, одеяло и пистолет под подушку.

Неловкий поцелуй в прохладный лоб, и он ушел.

У него душа за нее болела. И он до сих пор видел в ней ту девчонку, которая учила его, семилетнего пацана, правильно лепить снеговиков.

— Дима, хватит! — брат пытался ее затянуть домой, но тщетно. — Диииим!

Как? Как она могла уйти, когда выпало столько белого-белого снега?! Еще и пушистого.

Рук, правда, уже не чувствовала. Замерзли. Шерстяные варежки тоже не помогали, они были абсолютно мокрые.

— Ну хоть ты ей скажи, меня она не слушает!

Руслан повернулся к своему другу Ибрагиму, но тот только задорно улыбнулся и подмигнул малышке. Ему нравилось помогать лепить целую армию разношерстных снеговиков. Вся детская площадка была ими буквально усеяна. У малышки талант. Она наверняка станет скульптором или художником, такие вот они у нее красивые были. Фактурные.

Ибрагим, недолго думая, нагнулся, зачерпнул снега побольше и слепил снежок. Руслан отвлекся и опять начал ворчать на Димку, но при этом помогать не прекратил, поднимал тяжелые для нее снежные комки и ставил туда, куда эта мелкая пакостница командовала. Вот друг и упустил, что сейчас начнется «война».

А Дима все видела. Краем глаза наблюдала за Ибрагимом и старалась сдержать смех, когда увидела несколько готовых к бою «снарядов».

Сделала пару шагов в сторону, спряталась за своего снеговика и стала выжидать.

Руслан и не понял, чего это сестра заныкалась. «Бац», — и все лицо в снегу. «Бац», — и больно стало заднице. Еще раз «бац», и снег уже на шее, стекает по горячей коже за шиворот. Руслан от холода зашипел и тоже стал делать снежные «снаряды».

Дима захихикала и присоединилась к «бомбежке».

Спустя полчаса, мокрые, замерзшие и ужасно счастливые брат с сестрой завалились домой, до этого попрощались с Ибрагимом на лестничной площадке и разошлись по домам.

А дома… Руслан сразу лицом посуровел, Дима еще не успела разуться, как из кухни послышались крики.

— Марта, ты этого не сделаешь! Поняла?! — грозный бас отца ее пугал до икоты.

— Иди в комнату, Снегурка, — брат мягко надавил на ее плечо и развернул к комнате, — Иди.

И она пошла. А Руслан остался в коридоре, слушал, как родители ругаются, а потом не выдержал и пошел их утихомиривать…

Дима вздрогнула и вырвалась из сна.

А душа была не на месте. Что-то в этом сне было не так, что-то важное. Будто, ответ на мучавший вопрос, но сейчас, находясь здесь, а не там, она не могла точно сказать, что именно ее так напрягло и даже испугало.

Но проанализировать сон до конца не смогла.

Глаза сосредоточились на тени возле ее кровати. Там кто-то было.

— Извини, я не хотел тебя разбудить, просто не мог уснуть.

Игорь поднялся с пола, потянулся. Видимо, сидел долго, кости хрустнули. Ему стало ужасно неловко, но выражение его лица Дима в темноте разглядеть не смогла.

— Что ты здесь делал?

— Сидел.

Простой вопрос — простой ответ. Сидел. Круто!

— Просто сидел и все?!

Плечо опять ныло. Голова гудела как после перепоя. Но она приподнялась на подушке, села удобней. И включать торшер не стала. По себе знала: в темноте, не видя лица собеседника намного легче рассказать о том, что гнетет.

Они с Ромой столько бессонных ночей просидели в темноте, разговаривая, а иногда и просто молча. Но рядом. Темнота прятала их от кошмаров. Видимо и Шрайману теперь нужно это своеобразное спасение.

Дима подтянула ноги к груди, освободила больше места на кровати.

— Садись, — похлопала рукой по одеялу, — Садись Шрайман, не ломайся, не целка.

Мужчину покоробил ее тон и слова, но, вздохнув, он сел.

Молчал минут пять, Дима уже и дремать начала, решила, что ему просто нужно с кем-то побыть, главное, чтоб не одному.

Ошиблась.

— Никогда не видел, как люди умирают. Мертвых видел, но КАК умирают, — никогда, — признался Шрайман, голос у него был хриплый, взволнованный, — Это… это так ужасно, Дим. Я не думал, что все дойдет до этого.

— Шрайман, я не твой личный психотерапевт. С моей психикой, повернутой, не жди от меня утешительной беседы.

— Я и не жду. Просто, — он снова вздохнул, мотнул головой, — Боже, как ты с этим живешь? Как справляешься? Это же не животное, а человек живой. Я не обвиняю, не подумай, ты мне жизнь спасла. Но я не готов к такой цене.

Эти слова ее разозлили. Но кричать, нервно вскакивать с постели не стала.

— А вот сейчас ты лицемеришь. Не нужно бояться сказать правду и прикидываться лучше, чем ты есть на самом деле, Игорь, не передо мной уж точно. Ты не готов к такой цене? Отлично, давай разорвем контракт, и мы с Ромкой уедем, а ты живи дальше. У меня только один вопрос: как долго ты проживешь? Ставлю не больше двух недель.

Шрайман молчал, обдумывал ее слова. Дима о сказанном не сожалела, у нее вообще привычки сожалеть, не было. Да, жестоко говорить ему таки вещи и таким равнодушным тоном. Но он должен примириться, что такова жизнь: либо ты, либо тебя. В бизнесе он это усвоил, а вот так, когда это личное… Ну ничего, скоро прозреет.

— А ты? Как ты с этим живешь? — вдруг, прерывая молчание начал он, не обвинял, просто спрашивал, — Ты женщина, ты по натуре должна быть другой. Не знаю, беречь жизнь, давать жизни новое начало. Женщина, значит, мать. А ты жизни отбираешь, — и такая уверенность в тонне, будто по-другому и быть не может.

Диме на секунду показалось, что у нее мозги взорвались, а душу разнесло С4[1] на миллиарды, кровоточащих болью осколков.

Эту боль она не пережила. Не отпустила. Этой болью она жила. И Шрайман, сам того не зная, пальцем тыкнул в открытую незаживающую рану.

— У меня руки по локоть в крови, я не раз спускала курок и видела, как люди умирают. Ты хочешь знать, как я с этим живу? А нормально. Никаких эмоций по поводу этих смертей. Меня такой вырастили, лишенной лишних угрызений совести по поводу ценности жизней чужих. И своему отцу я за это благодарна. Так что, не ищи во мне понимающего твои переживания человека, Игорь. Я не понимаю твои метания и попытки усовестить самого себя же. Я вижу ситуацию так: тот мудак сдох, а ты нет. Или ты думаешь, по поводу твоей смерти он бы слезы лил?! Очень в этом сомневаюсь. Смирись и живи дальше. Радуйся, что эта жизнь у тебя вообще есть.