Довел. Довел до того, что ни говорить, ни смотреть на него не может. Зубы сцепила. Чтобы не орать от своей боли, или чтобы не орать на него?

Ибрагим, понимая все это, все равно не мог отступить, и отпустить ее сейчас не мог. Он эгоист, и всегда им был. Хотел только ее, и только для себя.

Он физически сейчас был не в состоянии разжать дрожащие руки, и уйти в сторону. А так, хоть в толпе танцующих, — у него есть шанс побыть с ней наедине.

— Ты хорошо выглядишь, — не комплимент, констатация факта.

Это его женщина, его жена. Он знает ее с рождения. Знает, что она любит и чего терпеть не может. И знает насколько она может быть упрямой и несгибаемой, если что-то решила.

Молчит. Желваки на скулах ходят. Взгляд упрямо направлен в сторону. Плечи напряжены, руки едва заметно, но дрожат.

Крепче стиснул ее правую ладошку, поднес к губам. Прихватил губами запястье, коснулся языком. И довольно улыбнулся, когда ощутил, как сильно колотится ее сердце.

Ох, милая, ты зимняя девочка, да. Но ты Моя зимняя девочка. И то, как колотится сердце, это только подтверждает.

— Будешь и дальше молчать? — шепнул в волосы, уткнулся носом в шею, и с огромным удовольствием вдохнул. Снова коснулся губами. Не мог не улыбнуться, когда она в его руках вздрогнула, — Хорошо, молчи! Мне так даже больше нравится!

Его наивная зимняя девочка.

Он знает ее. Всю.

Где коснуться, как коснуться, как поцеловать.

Это тело его женщины, которое он знает лучше, чем свое собственное. Каждую родинку, впадинку, шрам. Все это- его. Любимое. Обожаемое.

И то, что сейчас едва сипло дышит, а сердце вот-вот вырвется из груди, только это и доказывает.

Дима всегда была его. И всегда будет. Спустя годы, ненависть, презрение. Неважно кто или что между ними будет стоять. Но Дима всегда будет его, даже если сама это отрицать станет.

И пусть он ехал сюда с несколько иной целью и другими мыслями, но сейчас убедился: ничего между ними не кончилось. А закончиться он уже не позволит!

— Может, стоит устроить безобразный скандал с мордобоем твоего пижончика? Могу поспорить, что живого места на нем не оставлю за пару минут. Причем, сам, своими руками.

Дима вздрогнула, но на него не посмотрела. Сжала сильней свои руки, пытаясь контролировать эмоции.

— Зачем ты здесь? — чуть хриплый голос заставил сбиться с шага, но другие этого не заметили.

Он же запнулся от звука ее голоса. Родного. Со стальными нотками.

— Неправильный вопрос, милая.

Ибрагим держался на чистом адреналине. Выдержки уже никакой не было. А если учесть, что Шрайман не спускал с них глаз, то можно только подивиться почему этот ублюдок вообще еще по земле ходит.

— Чего ты хочешь? — она послушно спросила то, что требовалось.

Ведь знала же. Знала, что он хочет услышать. И что хочет получить. Но без боя сдаваться не собиралась. Его упрямая зимняя девочка.

— Если в целом, то тебя, — шепчет на ухо, искушает, — А если в частности, то… тоже тебя.

Ее рука спустилась по спине, поглаживая, и Ибрагим от удовольствия зажмурил глаза. Невинная ласка. Но от ее рук он бы умереть не отказался.

Так всегда было.

Стоило Диме ему просто в глаза посмотреть, — и все. Никакого благоразумия. Никакой выдержки и сдержанности. Вспыхивал, как спичка. Желание сметало любые аргументы. И хотелось только одного: прижать к себе крепче, под кожу ей залезть.

Но… забылся. Потерял внимание. Разомлел от ее касания.

Что-то твердое и острое уперлось ему в бок. Надавило. Оцарапало кожу.

Прижал ее к себе ближе, сильней, надавливая и заставляя ранить глубже. Пустить кровь. Ему плевать, никто и не увидит, — рубашка черная. А ей, может быть, станет комфортней.

— Так зачем, говоришь, ты здесь? — тихий вкрадчивый голос, легким ветерком коснулся его скулы; губы, едва касаясь, задевали кожу. Теперь задрожал он.

Ибрагим с мрачным удовлетворением наблюдал за Шрайманом, как тот от злости позеленел весь, но с места не рыпался. Молодец, мужик, не дурак.

На вопрос жены отвечать не стал. Не здесь и не сейчас. Он сюда пришел по ее душу. Остальное, позже.

— Шрайман… кто он? Он тебе дорог?

Показалось, что от ее ответа сейчас зависит вся его жизнь. В какой-то мере так оно и было.

Нож, который был в ее руках, исчез. Но боль осталась. Не физическая, — срать на нее, — та, другая, что не давала по ночам спать, и ломала каждую секунду все, что у него внутри еще оставалось.

Дима остановилась, и его заставила замереть.

— Зачем ты здесь? — ее голос срывается на хриплый шепот, в котором слышится созвучная ему боль.

— Посмотри на меня! — не просьба, требование. Но его упрямая девочка смотрит куда угодно, но только не на него, — Посмотри на меня! Ну же, ты ведь никогда не была трусихой, Дима.

— А может, стоило?!

Она повернулась к нему.

Наконец-то, посмотрела.

Глаза, родные, серые, холодного оттенка. Взгляд, полный боли, невыплаканной, не пережитой, убивающей. Вина, что так и не прошла, не отступила. Много эмоций, ярких, обжигающих своей силой, и среди них он все же сумел рассмотреть то, что она и от себя прятала: надежду. На будущее.

За этим он сюда пришел. Увидеть в ее глазах, что не поздно. Можно еще помочь, спасти, исправить.

— Что, стоило?

Потерялся в ее глазах. Мир не имел значения. Люди стали незаметны. Вся его вселенная сузилась до размера ее зрачка.

Ибрагим не выдержал, сорвался.

Вцепился в ее руку и потащил за собой.

Он ничего перед собой не видел, — не люди, а препятствия, и только.

Какая-то полупустая, заваленная вещами комната. И только за ними захлопнулась дверь, позволил эмоциям взять верх.

— Что ты творишь?!

Может, и еще что-то сказала, но самый действенный способ заткнуть Димитрию Зимину, — это поцеловать.

Вот так, нагло, с напором, и не дать очухаться.

Прижаться к тонким горячим сухим губам, надавить. До боли прижаться, до онемения. И языком раздвинуть, проникнуть в горячий влажный рот. Пощекотать зубки. Услышать стон.

Он будто живительной воды напился.

Но продлиться долго это не могло, — Ибрагим это знал, и защищаться не стал.

Две секунды, и он валяется на полу с разбитой рожей.

— Не стоило ради этого приезжать, я этого недостойна, — бросила презрительно через плечо, собираясь уходить.

— Я приехал помочь, ты не знаешь во что влезла.

— Да неужели? А ты, значит, в курсе? — в глазах чистый лед, а за льдом ненависть вперемешку с болью, — Не лезь в мои дела!

Лучше бы она его ударила! Лучше бы достала свой нож и всадила по самую рукоятку в сердце. Пусть. Он бы терпел, молча, и слова бы не сказал.

Это раньше могла только кулаками его бить, и исключительно на матах.

Теперь хлестает словами. Напоминая. Будто он когда-то сможет забыть, что говорил ей точно так же. И к чему это их привело?

— Уезжай из города, Ибрагим, мне твоя помощь не нужна, ты только помешаешь.

— Не будь такой самоуверенной, как я, Дима! — взревел раненым зверем, плевать, что могут услышать, — Мне есть, что тебе рассказать, и есть способ прекратить все раз и навсегда. Плевать тебе на себя, окей, — я это понял. А Шрайман? Ему ты не хочешь помочь? Или пусть и дальше живет со своим братом под охраной целого батальона бойцов, вздрагивая от каждой тени?

Ибрагим так и продолжал сидеть на полу. Вытащил шелковый платок из нагрудного кармана, вытер кровь из разбитого носа.

Дима хранила молчание, обдумывала его слова. Но что-то ему подсказывало, она согласится его выслушать.

Но не потому, что это Он, ее муж, предлагает помощь. А потому, что она хочет помочь Игорю Шрайману опять зажить нормальной жизнью, и забыть весь этот кошмар с наемными убийцами и попытками убить его самого и его брата.

Ибрагим думал, что ревновать сильней уже невозможно.

Ошибся. В очередной раз.

Почему эти братья ей так дороги, что переступила через себя, свою боль, ненависть и любовь к нему? Что в них такого особенного?

— Хорошо, Рома скинет твоим людям адрес, приедешь, обговорим все.

Никаких эмоций на лице. Снова отвернулась от него. Спряталась. Не видит и не хочет видеть, что и он тоже, рядом с ней все эти годы медленно умирал, истекал кровью. Без нее. Без сына. Один.

Его девочка никогда не отворачивалась от проблем. Никогда не уходила. Не пряталась. Не боялась его.

И что ему делать сейчас?

Одним предложением он может сделать ее самой счастливой. Нужно только сказать: Дима, наш сын жив.

Что он увидит тогда? Давно перестал верить в чудо. И Дима не остановится даже после того, что узнает. А может, и не поверит, пока своими глазами не увидит. Пока своими руками не обнимет.

Он ведь и сам до сих пор не верил. Несмотря на то, что держал в руках. Мог прикоснуться своими грубыми руками к тонкой нежной и сладко пахнущей коже.

Не верил до сих пор.

И сейчас ей рассказать не может. Ведь сорвется, потребует отвезти, показать, познакомить. А Ибрагим не в силах будет ей отказать. Просто не сможет.

И тогда точно можно ставить точку и заказывать гроб. Им всем.

Поэтому, ему ничего другого, кроме как согласиться с ее предложением, не оставалось:

— Хорошо, я сделаю как скажешь.

***

Никогда и никому Дима не признает, что ощущает в данный момент, и чего ей хочется на самом деле сделать.

Перед самой собой стыдно и страшно. Это ненормально- стремиться несколько лет к одной единственной вещи: жить, благодаря желанию отомстить. Ненормально. Где-то глубоко в душе она это понимала.

Но еще более ненормально и разрушительно, — это из-за одного нежного родного касания перестать хотеть все, к чему стремилась годами.

Ибрагиму стоило только появиться, и все летело к чертям.

Вся ее месть. Боль. Ненависть.

Отступало на второй план.

И важным, жизненно необходимым становилось другое. Руки, которые могут быть нежными и грубыми. Губы, что так привычно касаются чувствительной кожи шеи, вызывают мурашки и дрожь по телу.

Он сам становится важным.

Смещаются ориентиры и полюса. Центром вселенной в одно мгновение становится ее муж.

Для кого-то это правильно. И для нее когда-то тоже так было.

А сейчас- это презренная слабость, которую давно следовало в себе искоренить, да только как бы ни ненавидела, как бы не винила его во всем, не получалось.

Сердце разрывалось на части, сгорало в прах. Душа в ошметки, на куски. Все, льдом замороженное. Перемолотое с пеплом, и присыпанное щепоткой оставшейся боли.

Не видеть его. Не слышать. Не чувствовать.

Это спасение. Потому что, ничто не мешает ей двигаться к цели. Не сбивает с пути. Не отвлекает.

Как бы она хотела всадить ему нож в сердце, а потом себе пулю в висок, — и все. Конец. Ничего больше волновать не будет. Ни боли. Ни радости. Ни разочарований. Никакой тоски. Только пустота.

Это был бы лучший выход из возможных.

Но рука не поднималась. Собой рисковать могла сколько угодно. Но только не им.

За что ей такое наказание? Почему именно этот мужчина занозой в сердце прокрался, а потом занял все, что только мог?

Невыносимо было ощущать сейчас его руки на себе. И так необходимо. Так нужно.

Ее на куски разорвет от противоречий.

Как можно ощущать все это к одному и тому же человеку? Как?

Дима ощущает в себе желание сделать ему невероятно больно, отомстить. И при этом, хочет свернуться клубочком у него на руках, окутаться его запахом, как теплым одеялом, и спрятаться от всего и всех.

Разум велит развернуться и уйти, не слушать, не слышать. Он однажды подвел, и слишком дорого за ее веру пришлось заплатить.

Но то, что было глубоко, — даже не в душе, а за душой спрятано, — шептало другое: поверить…, он усвоил урок, и цену ему пришлось заплатить не меньшую, чем ей.

Она не знала, что делать, куда от всего этого бежать. Ей не нужен этот шквал противоречивых эмоций внутри. Нужен спасительный холод и равнодушие.

Надо успокоиться и подумать. Обмозговать его появление, поговорить с Романом.

Сорваться бы с места, уйти прямо сейчас. Ноги будто к месту приросли, не двигались. Пошевелиться боялась, потому что ходила по тонкому льду и вот-вот могла сорваться, провалиться в пучину, в темноту, и утонуть.

Слышала только, как дышит. Ровно. Спокойно. И взгляд ощущала, будто не глазами на нее смотрел, а руками трогал. Ласково, с трепетом, боясь напугать.