В нем нет безумия, как она надеялась. Хоть так, но сумела бы его оправдать в своих глазах, сказать себе: его сломала система, он не виноват.

Но даже такого варианта, — сохранить в памяти от своего отца что-то хорошее, — он не оставил ей.

Она смотрела в глаза своего врага, и видеть в этом старом мужчине должна именно врага.

Дима стиснула зубы сильней, чтобы ни один мускул не дрогнул. Сейчас должен состояться разговор, а потом все закончится.

Правой рукой начала аккуратно надавливать на пястную кость и большой палец левой. С каждой секундой надавливая сильней. И чтобы не был слышен хруст вывихнутого сустава, заговорила, прерывая молчание:

— Здравствуй, папа! — боль была мгновенной, острой, но к счастью, мимолётной, и голос не дрогнул, — левую руку от металлического браслета она освободила.

Мужчина некоторое время молча ее разглядывал, подошел на пару шагов ближе. Но недостаточно близко. Нужно еще.

Ее отец очень изменился внешне. Возможно, это именно старость, а может, косметические средства так искусственно состарили его лицо. Но Дима обманываться не спешила. Видела этот мощный разворот плеч, гордую осанку, сильные тренированные руки. Легким противником Вячеслав Зимин не был.

Он сделал еще шаг к ней ближе, внимательно всматриваясь в ее лицо, глаза. Пытался что-то рассмотреть. Искал что-то? Возможное сходство с матерью или с Дроздом?

— Ты очень похожа на свою маму… — грустно произнес, — Такая же упрямая.

— Поэтому, я сейчас скована наручниками, и с травмами сижу здесь? Потому что похожа на нее?

Отец лишь улыбнулся. Так отчаянно знакомо, что у Димы закололо за грудиной, сердце сжалось. На глазах появились слезы.

Она не верила, что это ее папа. Не верила. Знала, видела факты. Но до конца так и не верила, что папа, который ее всему учил, натаскивал и иногда мог проявить скупую отеческую ласку, погладив по голове, погубил стольких людей, и все ради мести. Боже! Каждый раз, когда она думает, что больней и хуже быть не может, жизнь упорно доказывает ей обратное. Может, еще как!

— Ты жива, потому что он придет за тобой, только поэтому.

— Кто придет, папа?

— Не называй меня так! — закричал он, — Ты не моя дочь! А его! Его!

— Кого его? Твоего лучшего друга и любимой женщины? — она собралась довести его до ручки, вывести из состояния равновесия, — Ты поэтому ее убил? Как это случилось? Как ты убил маму? Она что-то раскопала? Решила тебя наказать? Как это случилось? Ты хладнокровно убил ту, которую любил годами? А Руслана? Своего сына ты тоже убил?

— Ты ничего не знаешь! Ни-че-го! — по слогам растянул слово, едва сдерживая накатившую ярость, эта девчонка смела говорить то, о чем ничего не знает, — Я ее любил! Понимаешь? Любил! Как никого! Я преклонялся перед ней! Молился на нее! Делал все, что она хотела! Это она предала меня! Ты и представить себе не можешь каково это!

— Ну почему же, могу! Меня предал ты! Папа, которого я любила, которого всегда вспоминала, и смерть которого разбила мне сердце. Ты говоришь, что я не твоя дочь, — по крови возможно и так, — а вот во всем остальном я — это ты, папа. Ты разрушил нашу семью. Убил брата, маму, и моего ребенка. Ты предал меня! И отлично понимаю твои чувства, папа.

Он застыл от ее слов. Дышал через раз, Дима видела с каким трудом вздымается его грудь. Но пока он контролировал себя и стоял слишком далеко, чтобы она могла хоть что-то предпринять.

Мужчина тяжело выдохнул, на миг закрыл глаза. Серые. Такие же, как и у нее. Во всей этой ситуации было столько ироничной насмешки судьбы, что Дима была не в силах скрыть свою улыбку. Насмешливую, конечно же.

Отец это заметил. Озверел окончательно. Но сила воли, тренированная годами взяла свое, и он остался стоять на месте. Губы скривились в такой же усмешке. Только поводы у них для улыбки были разные.

— И что будет дальше?

Папа опять улыбнулся, качнул головой, отгоняя какие-то свои мысли.

— Мы подождем пока придет твой отец, он ведь придет, да? — мужчина подошел к столу, взял в руки ее пистолет, повертел его в руках, вытащил обойму. Проверил патроны. Зарядил, передернул затвор, — Хорошая пушка, мне нравится.

— Что будет, когда Дрозд придет? Убьешь нас?

— Буду довольствоваться малым, посмотрю, как Ваню будет ломать от твоей смерти. И надеюсь, что потом смогу добраться до Шраймана. Ты, кстати, молодец, хорошо сработала. В какой-то степени я тобой горжусь. Этот момент ты тоже предвидела, так? И как будешь действовать дальше? Еще потянешь время?

— Все хотела узнать: кто тебе сказал, что я не твоя дочь? Мама? Как ты это проверил?

Он молчал какое-то время. Снова погрузился в свои мысли. Но пистолет из рук не выпускал.

— Твоя мать призналась. Она просила дать ей развод и отпустить. Сказала, что не может больше так жить. Я просил ее подождать…

— Подождать чего?

— Мы жили бедно, Дима. Как и все в то время. Я мотался в командировки, твоя мать разгребала дерьмо в тылу. А еще были вы, вас нужно было, одеть, обуть, накормить. Ей надоело ждать, когда все станет по-другому. Ваня работал в частном секторе, у него были деньги, возможности. И она выбрала его.

— Думаешь, в этом суть? В деньгах? Серьезно?

— Она так сказала. На меня завели дело.

— Ты предал свою Родину и изнасиловал женщину. И думаешь, что сбежать к другому она решила из-за денег, а не потому, что боялась тебя и за своих детей тоже боялась?

— Не было никакого изнасилования. Была обиженная на меня баба, потому что… я всегда любил твою мать. И уж прости за подробности, но на других не вставало.

— Я сейчас блевану. Это какой-то бред. Розовые сопли. Я ее любил — она не любила меня. В итоге я решил всех убить. Класс!

— Я не хотел ее убивать! Не хотел! — мужчина опять сорвался на крик, — Я готов был ее отпустить, и отпустил бы, но она решила сбежать! Сбежать к нему! Оставив Руслана, оставив тебя! Она бросила всех нас и решила сбежать!

— И ты ее убил… — у Димы внутри был холод, спасительный, потому что, если она позволит себе дать волю эмоциям, живой из этой комнаты она не выйдет.

— Я не хотел. Не хотел. Но она призналась… призналась, что ты не моя. Что тебя она заберет, а Руслан взрослый, он поймет. Я вышел из себя… не помнил, что делаю… а очнулся… твоя мать в крови… на улице ночь…. Ты у соседей, Руслан гулял с друзьями… я думал меня посадят. Но никто ничего не видел. Ее коллег убрали и без меня, еще до ее смерти.

— Но тебя не посадили. Почему? Кому-то было выгодно, чтобы ты был на свободе. Кому?

— Тебе это знать ни к чему. Их всех давно нет в живых.

— Неделю назад мне кое-что рассказал Ибрагим, что-то рассказал Дрозд. Но я не верила. Не могла представить, что мой папа, самый лучший на свете папа, мог быть на самом деле беспринципной сволочью, не пожалевшей никого, даже своего внука. Ты никогда не думал, что она соврала тебе? Ты ведь не проверял ничего, не делал тест ДНК… — Дима поняла, что тянуть дальше просто некуда. Он не подойдет ближе. Не даст ей и шанса. Поэтому она решила играть ва-банк, — Из-за тебя я превратилась в такого же монстра, как ты, у которого кроме мести нет ничего. Ты никого не пожалел. Ни Руслана, ни меня.

— Я так думаю, что твой брат жив. Ему не удалось убить меня, мне его. Так что, подозреваю он, как и я, был постоянно где-то рядом. Что касается твоего сына… тут уж, извини, но вышло как вышло. Где он и что с ним, я не знаю. Но опять же подозреваю, что ответить на этот вопрос может только твой брат. Хоть он и мой сын… но в тебе от меня гораздо больше, чем в нем.

Она ошалела от его слов. Буря внутри сорвалась с поводка, взорвалась. И плевать уже стало на всех и на все.

Он говорит ей «извини» за то, что ее сын неизвестно где и неизвестно с кем. Возможно, умер. Возможно, он болеет. И еще куча всего, что возможно с ним происходит.

Она даже имени собственного сына не знает. У нее сердце плачет от того, что не может коснуться. Не знает каково это: держать возле своей груди хрупкое тельце. Дышать им. Касаться.

А он ей говорит «извини».

Если до этого она собиралась быть откровенной и честной, то не теперь.

Остались только инстинкты. Только желание убивать и мстить.

Она не стала ничего говорить. Или угрожать. Или предупреждать.

Он всегда ее учил: сначала бей, потом говори.

Вот так она и поступит. Сначала убьет, а на том свете они, возможно, поговорят.

Резко поднялась на ноги, схватилась за спинку деревянного стула, и со всей силы швырнула его в него.

Прозвучало пару выстрелов, но она уже кувыркнулась вперед к столу. Стул помог ей получить преимущество в позиции.

Даже с больной ногой, но на приличной скорости она смогла сбить его с ног и выхватить свой пистолет.

Ситуация становилась патовой. Они оба стояли на коленях. Она ранена, но с оружием, он практически цел, но без оружия.

Глаза в глаза.

Дуло пистолета, направленное прямо отцу в голову. И никакой осечки.

Только палец на курке, но нажать она пока еще не может.

Хочет видеть в нем своего врага, а видит папу. И рука дрожит.

— Знаешь в чем заключается весь ужас этой ситуации?

Она не успевает договорить до конца. Дверь с грохотом слетает с петель. И раздается два оглушительных выстрела.

***

Ибрагим влетает в полутёмное помещение. Скорая уже едет.

Руслан сидит на полу, прижимает к себе тело сестры и раскачивается из стороны в сторону, обнимает ее, что-то шепчет.

Зимин мертвый на полу, в руке пистолет.

Он боится подойти ближе. Липкий страх накатывает волнами, да так, что ноги подгибаются.

— Скажи, что она жива, — взмолился он, — Скажи, что она живая!

***

Это был самый счастливый сон или видение, — не важно, что это, — но она не хотела, чтобы это заканчивалось.

Маленькие ручки на ее лице. Хрупкие пальчики аккуратно и нежно гладят по лицу. Касаются повреждений, и боль уходит, будто ее и не было никогда.

На ее груди тяжесть, но очень приятная. Примерно десять килограмм живого счастливого веса. Темные кучерявенькие волосы и светло карие глаза.

Если она умерла, то тогда это самое лучшее, что могло с ней случиться.

Ее маленький мальчик лежал совсем рядом, близко-близко. Гладил ее по лицу и что-то бормотал по поводу «бо-бо у ма-мы».

Даже в своих самых смелых мечтах она никогда не могла увидеть его. Не могла представить его.

А сейчас все по-настоящему. Ее мальчик рядом и сердце заходится бешено, но не от боли, а от нескончаемой и непередаваемой радости.

Она даже запах его ощущала. Он окутывал ее всю, словно теплое ватное одеяло в холодную зимнюю ночь. Этот сладкий, ни с чем не сравнимый запах. Самый необыкновенный и родной запах.

Сладкой ванильной присыпки и теплого молока. Так пахнет ее сын. Ее маленький кучерявенький сын.

Он гладит ее по лицу, целует слюняво и что-то бормочет невнятно.

Но она точно может чем угодно поклясться, что слышала слово «ма-ма».

Если она умерла, то оно того стоило.

Но видение стало меркнуть.

Послышались какие-то голоса. Кто-то ее тормошил. Нога начала болеть. В боку горело и кололо.

А маленькие ладошки сына исчезли.

Этого она вынести уже не смогла.

— Милая, давай, тебе нужно попить! Дима! Открой глаза!

Она узнала чуть приглушенный голос Ибрагима. Требовательный, властный. Он что-то еще говорил.

Но Дима отказывалась. Она хотела опять уснуть! Там был ее мальчик! Она хотела уснуть! Почему они не могут оставить ее в покое? Разве мало с нее боли? Хотя бы во сне она имеет право быть с сыном?!

— Я не хочу! Не хочу! — она мотала головой, открыла глаза, полные слез и посмотрела на мужа, — Можно я усну? Пожалуйста, прошу, можно я усну? Я не хочу тут… там мой мальчик, я хочу уснуть, можно? Скажи, чтобы меня усыпили, скажи!

Мужчина сидел на краю кровати, держал в руке мокрую губку, хотел смочить ей губы. Но Дима мотала головой.

Ибрагим понял, что это слишком для нее, — его девочка на грани истерики. И сердце не выдержало этот ее взгляд, который молил.

Она подумала, что это был сон. И теперь хотела туда вернуться.

Дима, уже не скрываясь, плакала, глотая слезы, и шептала, что хочет уснуть, потому что там ее мальчик.

— Тихо-тихо! — он наклонился, обнял ее крепче, аккуратно приподнял ее за спину и помог присесть. Не хотел, чтобы дергалась, швы могли разойтись, — Это не сон, слышишь?! Успокойся и я все покажу, хорошо?

Он говорил тихо и смотрел ей прямо в глаза. Дима завороженно смотрела на него. Только слезы все текли по щекам и текли.