Выйдя из шатра под деревья без посторонней помощи, Лео сразу почувствовал себя немного бодрее и увереннее. Необычайно ясный, прозрачный горный воздух придавал линиям четкость, а краскам яркость. Рисовые поля казались пронзительно зелеными, жаждущими солнца и влаги. А каменные склоны были не просто нагромождением скал, но ребрами долины, защищающими узкую полоску плодородной земли от грубых и жестоких стихий.

Подставляя лицо закатному солнцу, Лео уселся за стол и раскрыл свою тетрадь. Легкий прохладный ветерок взъерошил его волосы.

За два года, прошедшие после расторжения брака, Лео не создал ничего нового. Он занимался преподавательской деятельностью и рецензировал работы других математиков, с которыми поддерживал научную переписку, однако ему так и не довелось испытать долгожданного озарения. Даже начав разрабатывать новые постулаты, он только испещрял листы банальными каракулями, вся его писанина была лишь бледной тенью прежних откровений.

Унизительное сознание, что ему никогда не добиться блестящих успехов, достигнутых в юности, причиняло мучительную боль. Похожее чувство он испытывал, размышляя о своем неудавшемся браке. Со страхом и отчаянием думал он о том, что изящество, блистательная непринужденность и легкость, отличавшие его первые работы, возможно, навсегда остались в прошлом. Ушло то время, когда он фонтанировал идеями и совершал открытия в перерывах между альпинистскими экспедициями, сафари и множеством других увлекательных приключений. Тогда он был молод, любил повеселиться и купался в лучах славы.

Через час он отложил тетрадь и, достав походные шахматы, прелестную вещицу, приобретенную в читральском гарнизоне, начал играть с самим собой. Как и следовало ожидать, игра закончилась ничьей.

Лео снова расставил фигуры на доске. Белая королевская пешка, черная королевская пешка, белая слоновая пешка — начало классического королевского гамбита. В предыдущей партии он отклонил гамбит, а на этот раз взял белую королевскую пешку черной. Королевский гамбит принят.

Лео оперся локтем о стол, подперев ладонью подбородок, и задумался над следующим ходом.

— Не слушаетесь доктора? — Солнце успело зайти за горы, однако и в бледном свете сумерек Лео заметил, что щеки Брайони порозовели после прогулки. — Нет, не вставайте.

— Сидя на стуле, устаешь не больше, чем в постели, — примирительно заговорил Лео, сделав знак ближайшему кули принести кресло для Брайони.

— Ладно, скорее заканчивайте партию. Разгромите самого себя. Я попросила Саиф-Хана подать ужин пораньше. Вам нужно больше отдыхать.

— Разгромить себя не так-то просто.

— Что ж, тогда это придется сделать мне, — обронила Брайони, опускаясь в кресло.

Лео невольно рассмеялся.

— Вы думаете, что в шахматах вам нет равных? — вскинула брови Брайони.

Лео, протестуя, поднял руки вверх. Не то чтобы он так думал, просто с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать, никому не удавалось обыграть его в шахматы.

— Ну, раз вы такой сильный противник, я буду играть белыми.

Белым принадлежал первый ход. Это была самая малая уступка, о которой Брайони могла его попросить. Обычно Лео предоставлял тем, кто садился с ним играть, значительную фору.

Брайони продолжила начатую им партию, сделав ход белым королевским конем. «Гамбит коня», — отметил про себя Лео, ответив коневой пешкой.

— Я не знал, что вы играете в шахматы.

Брайони выдвинула вперед ладейную пешку.

— Наверняка вы еще многого обо мне не знаете.

Лео переместил коневую пешку на одно поле.

— Так расскажите мне о себе. Иначе я останусь в неведении.

Конь Брайони перескочил через стройную линию из четырех пешек, занимавших клетки е4, f4, g4, и h4. Конь Лео вступил в противоборство. Белый конь скакнул назад, выведя из игры черную коневую пешку. В ответ Лео снял королевскую пешку Брайони.

— Вы мне так ничего и не расскажете?

— Я же не знаю, что вам обо мне неизвестно.

Оба игрока, хитро маневрируя, пытались получить преимущество в центре доски. Брайони оказалась более серьезным противником, чем ожидал Лео. Продвинув коня глубоко на вражескую территорию, он выиграл белую королевскую ладью.

— Мне известно, например, что мой крестный заезжал к вам после того, как наше прошение о признании брака недействительным поступило в церковный суд, — начал Лео. — Насколько я понимаю, он пытался подкупить вас, чтобы сохранить наш брак. Однако точно не знаю, чем он вас соблазнял.

Брайони пустила в атаку коня и ферзевого слона.

— Он предложил мне новое больничное крыло. А еще землю и средства для медицинской школы.

Лео молча взял королем белого ферзевого слона.

Брайони оставила его, несмотря на щедрые посулы сэра Роберта и чувство вины, которое наверняка испытывала, отвергнув помощь больнице и возможность основать школу.

Она передвинула коня.

— Ваш ход.

Лео недоверчиво прищурился. Как он мог допустить подобную небрежность? Белый королевский конь угрожал его королю и ферзю. Не оставалось иного выбора, кроме как пожертвовать ферзя, спасая короля.

Брайони не замедлила воспользоваться своим преимуществом, взяв его ферзя.

— Ведь ваш настоящий отец — сэр Роберт, верно?

Лео поднял голову от доски. Глаза Брайони казались темно-зелеными, как нижний слой ледника, а кожа чистой, как горное озеро.

— Да, — ответил он. Лишь немногие знали об этом. Но с другой стороны, мало кого волновало, кто приходится отцом пятому сыну в семействе. — Вас это смущает?

— Не особенно. А вас?

— Я был потрясен, лишь когда впервые об этом узнал. И только.

— А когда вы узнали?

Брайони не отрывала взгляда от доски, но Лео почувствовал ее интерес. Это казалось странным, потому что выглядело на удивление естественным. Мужчина и женщина мирно сидели за шахматами, разговаривая о себе, о других людях, о вещах, которые волновали их обоих.

— Мать сказала мне, когда мне было четырнадцать.

— Немного рано.

— Я тоже не уверен, что это подходящий возраст для подобных признаний.

— И как вы это приняли?

— Не слишком хорошо. Я был ужасно смущен, оттого что у моей родной матери был роман с другим мужчиной. И едва не умер от унижения, узнав, что эта связь все еще продолжается. Страстью моего отца была математика. Я наивно полагал, что матушка увлечена чем-то таким же бесполым, ботаникой или шекспировскими трагедиями, а не мужчиной, который — Боже праведный! — регулярно доказывает ей свою любовь.

Губы Брайони дрогнули:

— А ваш отец знал?

— Да. Я оскорбился, мне стало обидно за него, хотя матушка и уверяла меня, что все трое остаются добрыми друзьями, что отцу все известно, и оттого, что теперь в их тайну посвящен и я, ничего не изменится. Я лишь почувствовал себя одураченным, поскольку был единственным, кто ни о чем не догадывался.

Брайони посмотрела на Лео, в глазах читалась улыбка.

— И что случилось потом?

— Потом произошло чудо. Вернувшись домой тем летом, я обнаружил, что все действительно осталось как прежде. Отец был страшно рад меня видеть. Мы каждый день запирались вдвоем в библиотеке и часами читали новейшие доклады, обсуждали ограниченность Евклидовой геометрии и разрабатывали собственные аксиомы, закладывая основы нового подхода к изучению пространственных форм и отношений.

Когда же он набрался наконец смелости спросить графа, насколько того заботит, что под его крышей живет кто-то, рожденный не от его плоти и крови, лорд Уайден лишь улыбнулся и сказал: «Ты сын, о котором я всегда мечтал, вот и все, что тебе нужно знать».

Позднее, перестав гневаться на своего крестного и путешествуя вместе с ним по фиордам Норвегии, Лео пересказал ему разговор с графом. Сэр Роберт горестно вздохнул (Лео никогда прежде не видел этого делового, практичного человека в таком смятении) и произнес: «Я всегда буду завидовать лорду Уайдену, потому что в глазах всего мира ты его сын, а не мой».

Лео вырос в атмосфере любви и уважения. Узы близости связывали его и с отцом, и с сэром Робертом. Его привязанность к отцу была столь глубокой и искренней, что, когда граф выгнал из дома Мэтью за какую-то юношескую провинность, а затем порвал отношения с Уиллом за то, что тот принял сторону брата, Лео долго отказывался верить, что суровый поступок лорда Уайдена, возможно, не вполне справедлив.

Брайони вздохнула:

— Он знал и все равно любил вас.

Лео взял слоном белого коня, из-за которого только что лишился ферзя.

— Так вы потому не разговариваете с отцом, что он недостаточно вас любил?

На лице Брайони не дрогнул ни один мускул, однако Лео почувствовал, что ее сотрясает дрожь. Сделав ход ферзем, она вывела из игры черного королевского коня.

Лео в ответ снял ее пешку. Лишившись ферзя, он начал было теснить белого короля, однако Брайони бесстрашно атаковала неприятельский фланг.

— Берегитесь, — предупредила она, объявляя шах ферзем.

Лео незамедлительно вывел короля из-под удара.

— Мне следует чего-то опасаться?

Черный королевский слон оказался в западне.

— Неминуемого поражения.

Лео взял белого ферзевого слона.

— Вашего?

— Нет, вашего. — Брайони послала ферзя в угол доски. — Мат.

Лео не сразу понял, что произошло. Он непонимающе уставился на доску, словно посредственный студент, пытающийся осилить сложную задачу. Потом потрясенно замер. Это был чистый мат. У черного короля не оставалось ни малейшего шанса спастись, а Лео до последней минуты даже не сознавал, что попал в ловушку.

Уголки губ Брайони снова дрогнули. Она поднялась.

— Пойду скажу Саиф-Хану, что он может подавать обед, как только все будет готово.

Лео проводил ее взглядом.

— И почему мы никогда раньше не играли в шахматы? — прошептал он.

Его вопрос был адресован скорее реке и небу, чем Брайони, но она остановилась и повернула голову. Ее точеный профиль отчетливо обозначился на пурпурном фоне горы. Темная прядь упала ей на губы. Потом Брайони отвернулась и продолжила путь, не сказав ни слова.

— Кто учил вас играть в шахматы? — спросил Лео позднее тем же вечером, угощаясь абрикосовым пудингом, приготовленным почти по-английски, но с добавлением розовой воды и кардамона. До того он был слишком занят поглощением обеда: с тех пор как к нему вернулся аппетит, он с жадностью сметал все, что готовил повар.

— Мать Каллисты.

Стемнело. Желтоватый фонарь отбрасывал медные отблески на щеки и волосы Брайони. Лео уже не отворачивался при виде белой пряди в ее густых черных волосах, но так и не привык к этому узкому шраму, разрушавшему ее совершенную красоту.

— Тодди? — Мать Каллисты, вторая миссис Джеффри Аскуит, урожденная леди Эмма Тодд, как гласила надпись на ее надгробной плите, умерла, давая жизнь дочери. Братья Марзден всегда называли ее Тодди.

Брайони удивленно подняла глаза от тарелки с пудингом.

— Вы ее помните? Вам было всего три года, когда она скончалась.

— Я помню ее похороны. Это одно из самых ранних моих воспоминаний: все одеты в черное, а мои братья рыдают.

И одно из первых воспоминаний о Брайони, навеки запечатлевшееся в памяти Лео, пронесенное сквозь призрачную мглу времени.

Брайони была единственным ребенком, который не плакал — даже Лео хныкал от смущения.

— Это все, что вы о ней помните? — В голосе Брайони слышалось то ли облегчение, то ли разочарование.

— Все, что помню я. Мои братья помнят больше. Они рассказывали мне о чудесном костюмированном бале для детей, который устроила Тодди. Братья явились в костюмах рыцарей Круглого стола. Все, кроме меня. Я лежал в плетеной колыбели, изображая священный Грааль.

Младший из пяти братьев, Лео в детстве постоянно служил мишенью всевозможных шуток и острот, впрочем, весьма добродушных.

— Я помню этот бал, — призналась Брайони.

Ее голос изменился и звучал не так отчужденно. Выражение лица смягчилось, стало печальным. Лео никогда прежде не видел тоски в ее глазах.

— Что вы помните?

Она на мгновение задумалась:

— Помню белое бархатное платье, остроконечную шляпу, поясок с колокольчиками — думаю, я была принцессой.

— Надеюсь, рыцари Круглого стола почтительно ухаживали за вами?

— Да, но только потому, что у меня была корзинка с леденцами и цукатами, а еще призы для победителей. — Губы Брайони насмешливо изогнулись. — Рыцари Артура обступили меня со всех сторон.

Странно было слушать ее рассказ о тех временах, которые Лео даже не помнил. Брайони никогда не делилась с ним своими детскими воспоминаниями. В те годы она казалась ему, еще малышу, недосягаемо взрослой, словно никогда не была ребенком или по крайней мере сумела избежать детской неуклюжести и уязвимости.