Разошлись за полночь, напевшись, наплясавшись, наговорившись до полного изнеможения. Молодую княжну увела за собой наверх Дина. Анна осталась за столом с Манькой. Лампы из экономии потушили, и коммерческий разговор шёл в полной темноте.

– Оно, конечно, ваше дело хозяйское, и наследство ваше законное, – шёпотом говорила Манька, навалившись на стол внушительной грудью. – Но я на вашем месте заведение нипочём бы не продала. Сами видите, что на свете деется, в Питере – так и вовсе столпотворение… У нас здесь, кажись, поспокойнее, но ведь кто знает, что дальше-то будет? А наше ремесло такое, что при любой власти надобно, потому мужик – он завсегда скотина, что при царе, что при временных, что при самом господе боге. Такова уж субстанция евонная. Вон, пожалуйста, – голодуха повсюду, кроме воблы, ничего и не укупишь, дров и тех взять негде, а заведение кажный вечер полно! Не продавайте, Анна Николаевна, вы ведь теперь вдова горькая, а у вас дочка ещё молоденька, её кормить надо, учить, в люди выпущать. А мы всей душой и всеми средствами поможем, потому нам место дорого и идтить отседова некуда.

Анна молчала, понимая, что Манька права. Кто бы мог предполагать, что тёткино наследство, о котором она долгое время даже не вспоминала, теперь окажется её единственным спасением и надеждой поднять дочь… «Выходит, своей судьбы не миновать… – спокойно, без брезгливости подумала Анна. – Была шалавьей горничной, стала шалавьей хозяйкой. Всё же карьера…» Криво улыбнувшись этим своим мыслям, она подняла усталые глаза на Маньку.

– Спасибо тебе. Я, верно, так и сделаю. Завтра приду в заведение, всё посмотрю, поговорю со всеми, и решим, как быть. А сейчас иди спать.

Жизнь на Живодёрке пошла своим чередом. Теперь по утрам княжна вместе с Диной Дмитриевой отправлялась в женскую гимназию мадам Жаворонкиной. Старшие братья Дины были на войне. Мери с грустью думала, что ей придётся жить вместе с матерью в «заведении» – дряхлом, когда-то зелёном, а сейчас выцветшем от дождей и времени до бурого цвета двухэтажном доме, где на первом этаже находились зал с роялем и номера, а на втором располагались комнаты хозяйки. Ничуть не надеясь на успех, она робко попросила разрешения остаться в Большом доме вместе с новой подругой – и, к её безудержному восторгу, мать позволила. Мери не догадывалась, что Анне днём раньше предложила то же самое Дарья: «Зачем девочке смотреть на то, что у вас там творится? Она у тебя непорченая, хорошая… пусть лучше у нас поживёт».

Анну это царапнуло, но, понимая, что Дарья желает ей добра и что для Мери так и в самом деле будет лучше, она согласилась.

Один за другим потекли тёплые, долгие весенние дни. Впоследствии, вспоминая эту московскую весну, Мери думала, что яснее и лучше тех дней у неё ничего прежде не было. Казалось, всё проходит стороной, ничто не цепляет: ни беспорядки на грязных улицах, ни толпы галдящего, полупьяного сброда на площадных митингах, ни безразмерные очереди за хлебом и керосином, ни ужасный суп из воблы, ни перешитые из занавесок платья, ни порванные ботинки и невозможность купить новые… Молодые цыгане с Живодёрки относились к девочке-княжне дружески, радостно изумлялись тому, что она с каждым днём всё лучше и лучше говорит по-цыгански, с готовностью учили новым словам, иногда пожимали плечами:

– Для чего тебе это?

– Не знаю, – искренне отвечала Мери. – Просто нравится.

Анна, озабоченная проблемами заведения, деньгами, взятками начальству и неудобными клиентами, которых с каждым днём делалось всё больше, не особенно вникала в дела дочери и утешалась тем, что в гимназии Мери учится хорошо. Княгиня регулярно писала племяннику на фронт, но от Зураба уже больше полугода не приходило никаких известий.

– Вот бы и мне как-нибудь тоже… – вздохнула однажды Мери, сидя в комнате подруги и с нескрываемой завистью глядя на то, как Дина переодевается в вечернее платье для того, чтобы идти в ресторан. Полчаса назад оттуда прибежал мальчишка-половой с известием, что вечером ожидается большая компания вернувшихся с фронта офицеров, которые будут рады видеть цыганский хор. Цыгане, скучавшие без привычного заработка, всполошились, обрадовались, кинулись по домам переодеваться и настраивать гитары.

– «Весна не прошла, жасмин ещё цвё-ё-ёл…» – вспоминала Дина недавно выученный романс. – Что ты говоришь? Ты – с нами?!

– Да я знаю, что нельзя… Но так хотелось бы! – Мери смущённо улыбнулась, опять вздохнула.

– Глупая, там нет ничего интересного! – отрезала Дина, застёгивая последний крючок и накидывая на плечи великолепную манильскую шаль с кистями. – «Звенели соловьи-и-и на старых клё-ёнах…» Духота, вином пахнет, пьяные офицеры сидят, вилками стучат… Пошлость, и больше ничего! «Ждала я в беседке – и ты пришё-ё-ёл…»

– Но ведь ваши… поют, пляшут? – осторожно спросила Мери.

– Просто потому, что больше ничего не умеют! – дёрнула плечом Дина. – Не умеют и уметь не хотят! – Она скорчила гримасу и заговорила нараспев высоким, нарочито противным голосом: – «И зачем это ты, милая моя, дочку в гадженское место учиться засунула? Чему её там научат, кроме глупостей? Цыганское разве дело девок своих учить? Девка и под корытом вырастет!» Тьфу, ненавижу змеюк! Хорошо ещё, что мама никого не слушает! Их послушать – так и сиди всю жизнь посреди кабака, как баба на самоваре!

– А я бы, наверное, попробовала с удовольствием! – мечтательно сказала Мери.

Дина, сощурившись, посмотрела на неё и снова пожала плечами:

– Но ведь это можно, я думаю… Я сейчас попрошу отца!

– Что ты, он не позволит! – перепугалась Мери, вскакивая с кресла, но сердце в груди забухало так часто и радостно, что девушка невольно зажала его ладонью.

Дина хмуро улыбнулась.

– Вот ведь, воистину безголовая… Беги у матери просись, а я – к отцу!

Анна, услышав робкую просьбу дочери, растерялась настолько, что решительно произнесла:

– Не пущу!

– Но, мама… – безнадёжно начала Мери.

– А я повторяю – не пущу! Ты глупая девчонка! И я глупа, что так много позволяла тебе до сих пор! – Анна была сегодня не в духе: ещё утром она отправилась пешком, жалея денег на извозчика, на другой конец города, в Таганку, где, как ей сказали, можно задёшево купить огромные отрезы креп-жоржета и ещё довоенного муара. Но креп-жоржета с муаром ей не досталось, а удалось добыть только огромную старую бархатную портьеру, которой, впрочем, при правильном раскрое вполне могло хватить на платье. Анна как раз стояла над портьерой с ножницами в руках и соображала, как лучше приступить к делу, когда в комнату с безумными глазами и такой же безумной просьбой ворвалось её неуёмное дитя.

– Ты сама не понимаешь, о чём просишь! А всё Дина! Она морочит тебе голову, а ты слушаешь, потому что никогда этой ресторанной жизни не пробовала! А я пробовала! Я знаю! Уж поверь мне, я знаю, что такое мужчины после трёх бокалов вина! Цыганки с младенчества возятся во всём этом – и пусть возятся, так им бог велел, но ты княжна Дадешкелиани! И я никогда… – Анна осеклась на полуслове, только сейчас заметив, что в дверях залы стоит Дарья – уже одетая для выхода в ресторан в своё чёрное шёлковое платье и с перекинутой через плечо шалью. Её лицо было, как всегда, невозмутимым.

– Не плачь, девочка, – спокойно сказала она Мери, по щекам которой уже бежали слёзы. – Анна Николаевна, а ты бы её отпустила всё-таки с нами-то. Какой тебе убыток? Посидит с нашими девками, и больше ничего, клянусь тебе! Ежели господа чего позволять себе начнут – так я её вместе со своей Динкой через задний ход домой отправлю. Напрочь ты запамятовала, что ли, как это делается? – Дарья вдруг широко улыбнулась, блеснув с тёмного лица ослепительно-белыми зубами, и снова словно помолодела на несколько лет. Мери, забыв вытереть слёзы, восхищённо смотрела на неё. Невольно улыбнулась и Анна.

– Дашка, но только если ты отвечаешь…

– Головой отвечаю, изумрудная! – как можно серьёзнее кивнула Дарья. – Уж не бойся, не украдут цыгане красавицу твою!

Тут уж Анна не выдержала и расхохоталась. Мери, не помня себя от счастья, кинулась одеваться.

Дина предложила на выбор несколько своих платьев, но все они оказались малы: Мери была покрепче подруги и шире в плечах.

– Право, не знаю, что делать… – огорчилась Дина. – Ну, можно к соседям сбегать, там у них Дунька – такая лошадь, что…

– Не надо, не надо, я знаю, что делать! – Мери кинулась к комоду и принялась выкидывать из него какие-то тряпки, попутно кинув Дине: – Закрой глаза!

Та послушно зажмурилась и некоторое время сидела так, пока не услышала весёлый голос подруги:

– А теперь смотри!

Дина открыла глаза. Ахнув, поднесла руки ко рту – и расхохоталась так, что из глаз у неё брызнули слёзы.

– Что – дурно? – обескураженно спросила Мери.

Она стояла у кровати в красной юбке с большими цветами и жёлтой кофте с широкими сборчатыми рукавами. Косы Мери покрывал лихо повязанный платок с нашитыми на него спереди мелкими серебряными монетами, в своё время старательно и любовно споротыми со старинного женского бешмета, принадлежавшего когда-то бабушке Тамар. Этот наряд был сшит Мери собственноручно месяц назад – после того, как она целый день проходила по городу вслед за крикливой толпой цыганок-котлярок, разглядывая их юбки в оборках и кофты с широкими рукавами. В довершение ко всему из-под юбки выглядывали босые ноги.

– Мери… Меришка… Ой, милая моя… – заливалась Дина, навзничь повалившись на постель. – Нет, нет, хорошо всё, вовсе как наши, но… но ты же совсем как болгарка дикая – босиком… И в ресторан так пойдёшь?!.

– Чему ты смеёшься? Это неприлично? Глупо? Не принято? – допытывалась Мери. – Я подумала, что коли уж я сегодня цыганка, то и выглядеть должна как цыганка…

– Да ты и есть форменная цыганка! – отсмеявшись, заверила Дина. – Но туфли-то обуй, не в чистом поле всё-таки… Девки наши со смеху помрут!

Мери вздохнула и с неохотой начала обуваться.

Цыгане ждали во дворе. Когда Мери и Дина спустились с крыльца, пронёсся единый вздох изумления, кто-то из цыганок откровенно засмеялся, осторожно улыбнулись молодые парни, одобрительно – Дарья. Яков посмотрел на дочь, на бледную от испуга Мери, снова на Дину, крякнул, пожал плечами… и, отвернувшись от девушек, сердито прикрикнул на цыган:

– Что присохли? Идите! Уж в кои-то веки заработать можно – они и то не чешутся, дармоеды…

Вскоре толпа цыган быстро шагала вниз по Живодёрке к Большой Грузинской.

Были времена, когда ресторан Осетрова в Грузинах гремел на всю Москву. О цыганских концертах писали газеты, знаменитые художники и поэты искали дружбы хоровых солистов, здесь прожигала свои ночи московская знать, купцы швыряли миллионы под ноги плясуньям. В ресторане Осетрова пропадали состояния, дарились певицам бриллиантовые перстни, завязывались страстные романы, о которых больно и сладко было вспоминать много-много лет спустя, на закате жизни. Теперь известный всему городу ресторан медленно, печально угасал. Прежний хозяин недавно умер, успев перед смертью продать своё заведение какому-то заезжему коммерсанту, его трудную фамилию москвичи так и не смогли запомнить, по старой памяти называя ресторан «осетровским». Сверкающие когда-то зеркальные двери тускло поблёскивали сквозь пыльные разводы, одно стекло и вовсе было выбито, и дыру загораживал щелястый кусок доски. Внутри неярко горели свечи, народу оказалось мало, но компания офицеров – большая, человек двенадцать, – собралась за тремя сдвинутыми столиками, и вокруг них суетились официанты. Когда цыганский хор вышел на своё привычное место, где стояли полукругом полтора десятка стульев, и солистки начали рассаживаться на них, офицеры радостно зашумели. Все они были очень молоды. На двух-трёх и вовсе красовалась форма Александровского училища со Знаменки. Остальные оказались в форме пехотных и кавалерийских войск, и не столько по ней, сколько по неуловимой тени на усталых, сумрачных лицах было очевидно, что офицеры действительно приехали с фронта.

Хористки наконец уселись, гитаристы в синих казакинах вытянулись за их спинами. Яков Дмитриев вышел вперёд, поклонился гостям, вежливым кивком и улыбкой принял поднявшиеся аплодисменты, повернулся к хору и взмахнул гитарой. Цыгане запели «Невечернюю», которая исполнялась в этих стенах с незапамятных времён. Мери, сидевшая рядом с Диной, полуживая от счастья, слов толком не знала и старалась хотя бы рот открывать впопад, что ей удавалось более-менее сносно. В зале было темно, она не могла разглядеть лиц расположившихся за столиками офицеров и не видела, с каким любопытством они рассматривают молоденькую цыганку в красной юбке и жёлтой кофте, ярким пятном выделяющихся на фоне однотонных, строгих платьев других солисток.

«Невечерняя» окончилась, гитаристы заиграли плясовую, и Мери невольно встрепенулась. Сидящая рядом Дина улыбнулась. Улыбнулся одними глазами и Яков. И вполголоса спросил:

– Камэс тэ скхэлэс, чяёри?[22]