– Ну, что?.. – хотел спросить Сенька, но вместо этого из горла вырвалось какое-то сипение.

Митька не отвечал: он ожесточённо работал руками, копошась, казалось, в самом брюхе лошади. Дурка не мешала ему, часто-часто вздрагивала, и Сенька, снова сев рядом с головой кобылы, начал гладить её лоб и нос. Заговорить с Мардо он боялся, что тот делает – не видел и, только когда Митька поднял голову и, шёпотом выругавшись, перевёл дух, робко спросил:

– Дохлый?..

– Дохлый, как мы с тобой, – проворчал Мардо, вытирая руки сеном. – Вот он, поганец, погляди.

Сенька поднялся на ноги. Тут же схватился за стену, чувствуя, как его шатает. Кое-как сделал два шага и повалился на колени рядом с Мардо. На соломе лежал мокрый малыш – вороной, ногастый и весь какой-то слипшийся, но это-то как раз было правильно…

– Второй раз в жизни такое вижу, – хрипло сказал Митька. – Лежал не тем концом, я его почти что за хвост вытащил. Ну, и резануть малость твою красавицу пришлось.

– А ты раньше… это уже делал? – шёпотом спросил Сенька.

– Не… Вот мать моя один раз так кобыле делала, а я смотрел. Совсем сопляк был, годов двенадцати. Это ещё на Каспии случилось, – Мардо умолк. Впервые на памяти Сеньки Мардо упомянул о своей матери, и Сенька напрягся, ожидая продолжения, но Митька так больше ничего и не сказал. Закончив вытирать руки и подвинув жеребёнка к Дурке, которая, устало повернув голову, начала вылизывать малыша, он умылся из ведра у входа, отыскал в углу свой картуз и, повернувшись к Сеньке, смерил его узкими недобрыми глазами.

– Всё, стало быть… В табор один вертайся, у меня ещё дела тут.

– Какие дела?.. – машинально спросил Сенька, поднимаясь.

– Как сажа бела, – ухмыльнулся Митька. – Я затем сюда, на Живодёрку, и шёл, чтоб тебя упредить… Всё. Дэвлэса[26], чяворо. В деннике прямо сейчас прибери, ей чисто должно быть, чтоб в нутро чего не надо не попало.

Мардо шагнул в мокрый сад, запрокинул голову, осматривая небо, в котором мелькали чёрные, с крупными звёздами, просветы ночного неба, быстро дошёл до забора и уже сидел верхом на запертых воротах, когда услышал:

– Морэ, подожди!

– Чего ещё тебе? – Митька недовольно свесился с ворот. От конюшни к нему бежал Сенька.

– Держи! Забыл… – подпрыгнув, Сенька сунул в руку Мардо нож. Дождавшись, пока тот спрячет лезвие в сапог, смущённо улыбнулся. – Спасибо, морэ. И… прости меня. Ну, что смазал тебе… Не хотел, с перепугу вышло…

– «Сма-азал»… – проворчал Мардо. – Скажи спасибо, настроения у меня не было, а то б я тебя, серебряный, по стене, как блин, раскатал…

– Слезай и раскатывай…

– Да пошёл ты!.. Время тратить… Деду кланяйся. К осени, даст бог, буду, пусть не серчает, – хмуро улыбнувшись, Митька спрыгнул с забора на улицу.

Коротко чавкнула грязь. Наступила тишина. Сенька вздохнул, поскрёб голову и медленно зашагал к конюшне. Там, усевшись рядом с Дуркой, он ещё раз осмотрел жеребёнка, убедился, что тот дышит и копошится, и, превозмогая усталость, поднялся. Мардо прав: в деннике теперь обязательно нужно прибраться.


Дождь кончился к рассвету, но небо всё ещё было обложено тяжёлыми чёрными тучами, и в четвёртом часу утра казалось, что за окном глубокая ночь. В полной темноте, протянув руку, Зураб на ощупь нашёл лежащие на краю стола спички и коробку папирос, закурил. Красный огонёк озарил на миг волосы и щёку лежащей на плече поручика Дины. Она, казалось, спала, но, когда Зураб, сделав несколько затяжек, отложил папиросу, то увидел, что открытые глаза цыганки отрешённо, без всякого выражения смотрят на него.

– Дина?..

– Мне пора, – хрипло произнесла она, садясь на постели. – Утро скоро, не дай бог, хватятся.

– Дина! – Зураб тоже сел, обнял её тёплые, согревшиеся наконец плечи, уткнулся лицом в непросохшие пряди волос. – Дина, боже мой… Как это глупо вышло… Я не должен был, чёрт возьми…

– Дурак, – коротко отозвалась она, прижимаясь к его плечу.

Некоторое время оба сидели неподвижно. На стене медленно, чуть заметно начало проявляться размытое пятно света, пересечённое ветвями деревьев.

– Что с тобой будет теперь? Дина? Нет, как хочешь, я сейчас иду вместе с тобой к Якову Дмитричу и всё ему…

– Вот тогда мне и конец придёт, – серьёзно сказала Дина и, обняв ладонями мрачное, виноватое лицо поручика, грустно посмотрела ему в глаза. – Ах, ты цыган совсем не знаешь, не то что твоя кузина… Зурико, хороший мой, послушайся меня. Я ведь уже сто, тысячу раз всё передумала, ни одной ночи, пока ты здесь, спокойно не спала… Не нужно с отцом говорить. И ни с кем не нужно. Поезжай куда должен, война есть война… будь она проклята. Но адрес, ради бога, адрес оставь мне, я каждый день писать стану, может, хоть пара писем к тебе дойдёт! А потом… ты вернёшься. И всё хорошо будет.

– Дина, но…

– И за меня не бойся. Никто ведь ничего не узнает! А замуж я ни за кого, кроме тебя, не выйду. Никогда. Насильно меня отец не отдаст, я наверное знаю. Ругаться, конечно, будет, но не отдаст. А если всё-таки соберётся, я ему обо всём расскажу, и он не станет… позора не захочет. Значит, всю жизнь смогу тебя ждать.

– Дина, что, если – нет? – тихо спросил Зураб, глядя в серые, полные решимости глаза шестнадцатилетней девочки. – Пройдут годы, у тебя будет семья, ты захочешь детей…

– Без тебя ничего не будет, – слабо улыбнулась она, и у него вновь чуть не остановилось сердце от этой улыбки. – Так уж вышло. Видит бог, я этого не хотела. И не думала никогда о таком. Стало быть, судьба.

Зураб обнял её, и Дина приникла к его груди, обхватив его крепко и отчаянно, как испуганный ребёнок.

– Не уходи… Не уходи… – чуть слышно бормотала она, до боли вжимаясь лицом в его твёрдое плечо. Зураб гладил перепутанные волосы девочки, чувствовал, что рука его дрожит, но сделать с этим ничего уже не мог.

Небо над Живодёркой серело, когда Дина, в кое-как натянутом, ещё мокром платье, со спутанными косами, с невысохшими следами слёз на щеках, влезла на подоконник. Не глядя на Зураба, девушка уже приготовилась было спрыгнуть вниз, но он задержал её, и они снова обнялись.

– Дина…

– Зурико…

– Дина, девочка моя… Я всё сделаю, чтобы вернуться к тебе.

– Я знаю…

– Я люблю тебя.

– Я знаю…

– У нас будет целая куча детей. Как у цыган.

– Да, да… – Дина улыбнулась сквозь слёзы, подняла к нему измученное лицо. – Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса…

Не закончив строчки, она отстранила Зураба, закусила губу и, резко отвернувшись, спрыгнула вниз, в полёгшую от дождя траву. И кинулась бежать через сад. Тяжёлые ветви яблонь, качнувшись и уронив на землю водопад капель, сомкнулись за ней. Чуть слышно ударила калитка, прошелестели листья. Тишина. Зураб сел на подоконник и закрыл глаза.

Дверь комнаты чуть слышно скрипнула, в проёме появилось лицо Мери. Зураб не заметил её, и девушка бесшумно сделала шаг назад. Вернувшись в свою комнату и подбежав к окну, она проводила глазами фигурку Дины, исчезающую в зарослях сирени у калитки. Затем отошла от подоконника, прислонилась спиной к стене, перекрестилась и закрыла лицо руками.


Мокрый, потрёпанный ветром сад цыган Дмитриевых осветился сероватыми ранними лучами. Небо на востоке, за церковью, уже слабо розовело, сонно защёлкали в сирени первые птицы, где-то далеко, в Марьиной Роще, сипло заорал петух. Сенька заканчивал уборку, которая шла бы гораздо быстрее, если б он не бросал всё поминутно для того, чтобы в который раз подойти к Дурке и её малышу и убедиться, что с ними всё хорошо. В тяжёлой, усталой голове оставались только две мысли: слава богу, что так всё обошлось, и рассказывать или нет цыганам, как Мардо явился среди ночи и помог кобыле разродиться. Слишком велик был соблазн похвастаться, что он, Сенька, как настоящий таборный цыган, всё сделал сам, но парень прекрасно понимал: здешние опытные лошадники немедленно потребуют подробностей и сразу же убедятся, что появление малыша – не его заслуга. И тем более не поверит дед в таборе. Но сказать, что Мардо перелез впотьмах через забор, сделал всё, что нужно, и тут же снова смылся невесть куда, даже не зайдя в Большой дом, не дождавшись хозяев из ресторана, ни с кем не поздоровавшись?.. Ещё обидятся на Митьку-то. Про него и так говорят всякое, к чему лишнюю грязь лить, родня ведь… Совсем запутавшись, чувствуя, что не может ничего придумать и засыпает на ходу, Сенька кое-как выволок из конюшни последнюю охапку грязной соломы, взял из сарая свежей, вернулся с ней в денник… и чуть не грохнулся на землю, внезапно столкнувшись с кем-то в дверях.

– Кто тут? – испуганно крикнул он, сбрасывая солому на пол. И сразу же все мысли вылетели из головы. Потому что перед ним, прижавшись к стене конюшни, бледная, с полураспущенными косами, с испуганно раскрытыми глазами, стояла Дина.

– Сенька?.. – прошептала она. – Дэвлалэ… А… что ты тут делаешь?

– А ты? – растерянно спросил он. – Уже из ресторана вернулись?

Дина молчала, не сводя с него серых, почти прозрачных, неподвижных глаз. Молчание затягивалось. Нужно было что-то говорить.

– У меня вот тут Дурка… – замялся Сенька. – Кобыла… Жеребилась ночью, я при ней был.

Он уже приготовился рассказывать, как бестолковую кобылу схватило посреди ночи, прямо в грозу, и как пришлось помучиться, чтобы вытащить жеребчика, лёгшего «не тем концом»… но, посмотрев на Дину, Сенька вдруг понял, что ей сейчас не до его мытарств с Дуркой. И вообще ни до чего на свете.

– С кем ты была? – прямо спросил он, глядя на порванное, с отлетевшими пуговицами, мокрое платье девушки, на её выбившиеся из кос волосы, на сизые круги под заплаканными глазами. – Замуж, что ли, выходила? А, Динка?

Она криво улыбнулась, отвела глаза. Глядя на слабые голубые лучики раннего света, падающие в конюшню сквозь щели, сказала:

– Всё-то вы видите, цыгане… Что ж мне теперь – топиться идти? Тьфу, принесла же тебя нелёгкая! Я-то в конюшню бежала, думала здесь хоть убраться, причесаться…

– Зачем топиться?! – испугался в первую минуту Сенька. Затем понял, нахмурился. Подумав с минуту, произнёс: – Да ты это… не бойся. Я – никому ни слова. Только как же ты сама теперь будешь?..

Дина повернулась к нему. В её глазах не было ни страха, ни недоверия – только бесконечная усталость. Сенька, не сводя с девушки взгляда, торопливо вытащил из-за ворота рубахи тусклый крестик на полуистлевшем шнуре и поцеловал его.

– Вот чтоб меня этот крест до хребта прожёг, ежели кому скажу! Чтоб… чтоб у меня Дурка сдохла, вот! Что я – баба, языком попусту чесать?

– Да ведь вы хуже баб чешете… – пробормотала Дина, отворачиваясь. Сенька ждал, напряжённо глядя на неё. Так и не повернувшись, Дина глухо сказала: – Я знаю, что ты думаешь. Но это неправда.

– Что – неправда?.. – шёпотом спросил он. – Он что – цыган? Из наших? Жениться на тебе не хочет? Так зачем же ты…

– Ох, молчи, дурак… – прошептала Дина, закрывая лицо руками.

Сенька увидел, что она плачет. Помедлив, придвинулся, осторожно тронул её за плечо.

– Ты расскажи. Я ведь уже забожился, что – никому… Кто он?

– Меришкин брат… – едва выговорила Дина.

– Что?.. – не сразу понял Сенька. – Меришкин?.. Это… грузин, что ли? Поручик? Гаджо?!.

– Вот-вот, только это и знаете: «гаджо» – «не гаджо»… – с ожесточением произнесла Дина, вытирая слёзы. – А мне наплевать! Я ему жена, и осталось только дождаться, когда война кончится! Понимаешь? Я дождусь, он за мной приедет – и я ним обвенчаюсь!

«А если не дождёшься?» – уже готово было сорваться с его языка. Но, увидев глаза Дины, её залитое слезами лицо, Сенька так ничего и не сказал. Отвернувшись, пробормотал:

– Ну, помогай бог… Он, кажется, хороший человек-то…

– «Хороший»… Что бы ты понимал! Таких на свете больше нет… – Дина вдруг приблизилась вплотную, на Сеньку пахнуло горьковатым ароматом её духов, серые мокрые глаза оказались совсем близко. – Не забудь, ты слово дал! Что – никому!

– Знамо дело, никому, – сглотнув, подтвердил Сенька. – Да ведь я и уеду завтра. Ну… а как же ты теперь?

– Никак, – слабо улыбнувшись, ответила она. – Пойду домой да буду дожидаться. Писать ему стану каждый день. И он мне тоже будет писать. Скоро ведь война кончится, третий год идёт, сколько же можно…

– А что твой отец скажет, когда узнает?

Дина только махнула рукой. И, внезапно обернувшись, тревожно посмотрела на Сеньку.

– Не видал, наши не проходили ещё? Я-то сказала, что больна, из-за этого и дома осталась.

– Нет, не возвращались. Проводить тебя до дома-то?

– Чего провожать, когда вон он? – грустно усмехнувшись, Дина кивнула на заднее крыльцо Большого дома. – У меня там окно открыто. Если ветром не захлопнуло – заберусь через него обратно, и всё. Вот досада, и причесаться-то нечем…

– У меня есть, – Сенька несколько смущённо протянул ей огромный гребень. – Только он лошадиный…