– А, лучше так, чем никак… Давай, – Дина села, поджав под себя ноги, на солому, запустила обе руки в растрёпанные косы, взяла у Сеньки гребень и, морщась, начала раздирать им спутанные пряди. Парень стоял в дверях конюшни, прислонившись к косяку, и наблюдал за её действиями до тех пор, пока она не оглянулась сердито и не приказала:

– Не смотри на меня!

Сенька, вспыхнув, поспешил выйти из конюшни. Но, когда через четверть часа Дина, уже причёсанная, умытая, в кое-как приведённом в порядок платье, вышла из конюшни и проследовала к дому, он отправился за ней. Дина дёрнула плечом, но промолчала.

Окно на первом этаже каким-то чудом оказалось незахлопнутым. Дом стоял пустой и тихий: цыгане ещё не вернулись.

– Слава богу, – вздохнула Дина. – Ступай, чяворо, полезла я.

– Давай подсажу, – шагнул к ней Сенька: окно было высоким.

Дина с ужасом взглянула на парня и испуганно произнесла:

– Что ты, нельзя, дурак, теперь уже нельзя! Не прикасайся ко мне!

Сенька шарахнулся в сторону. С минуту они молча смотрели друг на друга. Дина первая отвела глаза. Криво усмехнулась, и Сеньку снова резанула по сердцу эта безрадостная усмешка.

– Не бойся, – тихо проговорил он, подходя. – Всё хорошо будет. Война вправду скоро кончится. И замуж выйдешь. На свадьбу-то пригласишь?

– Первым гостем будешь, – без улыбки пообещала Дина, пристально глядя в его лицо, и впервые Сенька не увидел в её глазах насмешки. – Спасибо тебе. Сейчас ступай, не смотри больше.

Она отвернулась и схватилась за ставень. Сенька пошёл через сад к конюшне. Думать о чём-то уже не было сил, в глазах темнело от усталости. Едва войдя в денник, он повалился на сено рядом с Дуркой, прижался к её тёплому боку и заснул в одно мгновение.

* * *

В первом часу ночи в Грузинах загремели выстрелы. Стоял ноябрь 1919 года, и пальба среди ночи в Москве давно никого не удивляла, но в Большом доме тут же затопали пятки и валенки, послышались сонные голоса:

– Это чего? Палят? У нас, что ль?

– Тьфу, ироды… Уйму на людей нет… Кого тут стрелять-то?

– Спьяну, поди… Чичас угомонятся.

– Я свечку зажгу!

– Ну, дура, вздумала! Попусту свечи палить-то! Поди спать лучше!

Последний голос принадлежал хозяину дома, но Дарья всё же упрямо чиркнула спичкой и зажгла огарок свечи, вставленный в горлышко бутылки. Жёлтое дрожащее пятно легло на стол, покрытый протёртой до дыр бархатной скатертью, слабо осветив заспанные, настороженные лица сбежавшихся цыган. Наверху громко ревели разбуженные дети, одна из Дарьиных невесток кинулась успокаивать их.

Выстрелы приближались. Уже отчётливо слышались перемежавшие их крики и топот ног: судя по звукам, целая толпа неслась вниз по Живодёрке, паля и ругаясь:

– Стой! Стоять! Контр-р-ра!

– Сюда он, через забор сигнул! Братишки, за мно-о-ой!

– Вон! Вон! Пали! Ах ты, холера, мимо…

– Ништо, в переулке словим! Сидорчук, Михеев, налево!

– Товарищи, постарайтесь взять живым!

– Дэвлалэ, да кого они тут гоняют? – испуганно проговорила Дашка, осторожно выглядывая в чёрное, занавешенное рогожей окно. – Здесь же, кроме цыган, и не осталось никого! Заведение и то пустое стоит…

Выстрелы смолкли так же неожиданно, как и начались: только что гремело и сверкало, казалось, из-за всех углов, а через мгновение Живодёрка опять погрузилась во тьму и тишину. Топот ног и крики преследователей слышались ещё какое-то время со стороны Малой Грузинки, но вскоре и они прекратились.

– Туши свечу! – Яков сердито дунул на язычок огня. – Чего повскакали, курицы? Пальбы не слыхали? Уж привыкнуть пора к этой радости! Гаджэ палят – а цыган на другой бок повёртывается да дальше спит, вот оно как должно быть! А вы, пустоголо…

– Тише, Яша… – вдруг испуганно произнесла Дашка, хватая мужа за руку, и он осёкся, почувствовав, что жена дрожит. – Там… Там стучит кто-то.

– Кому в такое время стучать? Господа в гости к хору приехали?! – неуверенно усмехнулся Яков. – Почудилось тебе.

– Нет… Верно. Стучат.

– Дадо[27], не отпирай, – твёрдо сказал старший сын Якова Ванька.

– Отца-то поучи… – проворчал тот, на ощупь находя рядом с печью топор и идя к двери. – Этим вашим господам новым попробуй не отопри! Двери снесут и не заметят!

Остановившись около двери, Яков посмотрел на Дину, стоящую на табуретке под открытой форточкой. Последние драгоценности семьи давно были завёрнуты в грязную тряпку, и свёрток, запущенный рукой Дины, немедленно полетел за окно, в палисадник, где топорщились остатки ещё не вырубленной на растопку сирени. За минувшие два года девушка проделывала этот манёвр столько раз, что даже в темноте неизменно попадала в самую середину куста, рядом со скелетом давным-давно подохшей кошки, к которой, по мнению цыганской семьи, побрезговал бы прикоснуться даже самый распрокомиссаристый комиссар.

– Вычурдём![28] – шёпотом сообщила Дина, и только после этого глава семейства, нарочито зевнув, спросил:

– Кого там впотьмах принесло? У нас спят все!

– Откройте, ради бога… Откройте, ромалэ… – послышался срывающийся мужской голос. – Лачо дывэс[29] всем…

– Какой тебе дывэс среди ночи, дурак… – недоумённо буркнул Яков, оглядываясь на столпившихся рядом домочадцев и не решаясь поднять щеколду.

– Да открывай же, Яшка! – Дарья нетерпеливо шагнула к двери. – Не слышишь, что свои это?!

Яков, поставив топор рядом у стены, отпер замок. Дина торопливо поднесла свечу.

– Спасибо… – хрипло выговорили из-за двери.

Через порог, неловко зацепив плечом косяк, шагнула нелепая, странно скорченная фигура в буденовке и длинной шинели. Женщины испуганно отпрянули, Яков снова схватил топор, молодые цыгане, не сговариваясь, качнулись вперёд.

– Скорее запирайте… Могут вернуться…

Ванька метнулся к двери и с грохотом опустил щеколду. Ночной гость тяжело опустился на пол у порога. Сразу стало понятно, отчего такой бесформенной казалась его фигура: неизвестный зажимал ладонью простреленное плечо, но кровь сочилась сквозь пальцы, пачкая рукав шинели и капая на пол.

– Конэскиро ту, чяво?[30] – настороженно спросил Яков, пытаясь разглядеть пришедшего.

Тот поднял голову. Дрожащий свет свечи упал на очень бледное, измазанное грязью лицо гостя, слабо улыбнувшегося на вопрос цыгана.

– Извините меня, Яков Дмитрич… Я… не понимаю.

Свеча вдруг заплясала в пальцах Дины так, что по стенам заметались тени. Неловко сунув огарок в руку матери, девушка упала на колени рядом с незнакомцем. Срывающимся голосом произнесла:

– Боже мой… господин Солонцов… Юрий Петрович… Это вы?

– Доброй ночи, Надежда Яковлевна. Это… действительно я. Видите, как кстати пришлись ваши уроки цыганского… Кое-что помню до сих пор. Вернее, вспомнил со страху.

– Откуда же вы?! Вы ранены? Что случилось? Почему вы здесь, как вы смогли?.. Мы были уверены, что вы уехали на Дон, к Каледину… Это же безумие, безумие – появляться здесь сейчас, среди… этих! – По щекам Дины побежали слёзы.

Подошедшая Дарья сжала её плечи.

– Не приставай к нему, чяёри. Видишь – человек на ногах не держится…

Солонцов криво улыбнулся, превозмогая боль. В этом году ему исполнялось двадцать два года, и его молодость была заметна даже под многодневной чёрной щетиной, топорщившейся на лице. Через голову Дины он посмотрел на хмурящегося хоревода.

– Извините меня, Яков Дмитрич. Я понимаю, что… что ставлю под удар вашу семью… Уверяю, если вы позволите мне перевязать плечо – я немедленно уйду. Я знаю, что творится сейчас в Москве.

– Плохо знаете, – проворчал Яков, расталкивая охающих женщин и садясь на корточки перед Солонцовым. – Так это из-за вас тут палили, как при взятии?

– Боюсь, что да.

– А кой чёрт вас сюда понёс?! Знакомые, что ль, какие? Ваша маменька ведь на Садовой, кажись, обреталась…

– Да… – Солонцов закрыл глаза, облизал пересохшие губы. – Обреталась… И сёстры тоже. Я с ума сходил, думая, как они здесь, чем живут… если вовсе… Слухи доносятся ужасные, письма не доходят совсем. Мне дали отпуск по ранению. И я сбежал в Москву.

– Как же вас пропустили-то?!

– Вот так… Вы же видите, на кого я похож, – грустно улыбнулся Солонцов. – Шинель, как видите, красноармейская, физиономия… вполне, надеюсь, тоже. По крайней мере, без последствий добрался до самой заставы.

Дарья тем временем шёпотом отдала короткие распоряжения невесткам – и молодые женщины рассыпались по тёмному дому. Вскоре одна вернулась с тазом подогретой воды, другая – с чистой тряпкой, в мгновение ока разорванной на длинные полосы. Дарья, опустившись на колени рядом с Солонцовым, осторожно помогла ему освободить руку из набрякшего от крови рукава шинели. Грязную рубаху пришлось разрезать, причём под ней обнаружились такие же грязные бинты, сквозь которые проступила свежая кровь.

– Кажется, ещё и старая рана открылась… Ну да бог с ней, – Солонцов, превозмогая боль, благодарно улыбнулся Дарье, перевёл дух, продолжил:

– До самой Садовой я дошёл спокойно. Темно, пусто – благодать! И вдруг… «Стой, кто идёт?!» Надо было, вероятно, не отзываться… – Он смущённо пожал плечами и тут же поморщился. – Но меня всё равно уже заметили. Клянусь честью, у меня мысли не было бежать к цыганам… к вам. Просто нёсся, как заяц, по переулкам, всюду темно хоть глаз выколи, сзади стреляют… Я сам не понимал, в какую сторону бегу. А ваш дом узнал по ветле. Вышла луна на миг, и я вижу – старая ветла, рядом – церковь… Как раз мои преследователи отстали. Я подождал, когда станет совсем тихо… и рискнул постучать. Простите меня. Спасибо вам, – улыбнулся он заканчивающей перевязку Дарье. – Вы напрасно убрали мою шинель, я ухожу.

– Это куда ж? – ехидно осведомился Яков, стоящий у стены и до сих пор не выпустивший из рук топора. – Стоило такие скачки по Грузинам устраивать, чтобы вас в первом же переулке снова повязали. Далеко ли уйдёте с этакой раненией? Оставайтесь.

– Яков Дмитрич, не стоит так рисковать, – помолчав, сказал Солонцов. – В доме женщины, дети…

– А то без вас не знаю! – с сердцем буркнул Яков.

– Яша, ради бога, господин прапорщик правду говорит… – встревоженно начала было Дарья… и осеклась, наткнувшись на жёсткий взгляд мужа. Вздохнула, перекрестилась, махнула рукой и отошла к стене.

Солонцов растерянно посмотрел на Якова. Тот мрачно произнёс:

– Мы цыгане, ваша милость. Людей на смерть не выдаём. Хоть белый, хоть красный, хоть гнедой – любой масти, нам оно без разницы. Подымайтесь помалу, господин прапорщик, сейчас парни мои пособят…

– Я уже ротмистр, Яков Дмитрич, – попытался усмехнуться Солонцов.

– В ваши года-то? Ли-ихо… – покачал головой Яков. – Что ж… Ступайте наверх покамест, ваше благородие. А как в себя придёте, тогда и думать будем, как вас отседова обратно к господам переслать. А то в Москву-то вам ещё бог помог добраться… а из Москвы сейчас выехать вашему брату – целая история. У нас, изволите видеть, княгиня с дочерью в телеге с сеном, как босяки какие, третьего дня уезжали.

– Так Анна Николаевна и Мери Давидовна выехали? Слава богу! – с облегчением выдохнул Солонцов. – Если бы только Зураб мог знать…

Дина, чуть слышно охнув, поднесла руку ко рту. Мать с тревогой обернулась к ней, но девушка, не заметив этого, метнулась к Солонцову.

– Юрий Петрович, ради Христа… Вы виделись с Зурико? Вы служили вместе?! От него уже год ни писем, ни вестей… Последнее письмо пришло из Новочеркасска позапрошлой осенью – и всё! Анна Николаевна с ума сходила, и Мери тоже… Что с ним, он… он жив?.. Не мучайте…

Солонцов, поднимающийся с пола при помощи молодых цыган, казалось, готов был ответить, но неожиданно по лицу его скользнула странная гримаса не то боли, не то удивления. Раненый закрыл глаза и начал заваливаться на бок. Ванька успел подхватить его, и вдвоём с братом они повлекли ротмистра наверх.

– Нашла время к человеку приставать, дурища! – зарычал Яков на безмолвную Дину. – Не видишь будто, что он на ногах не стоит, в кровище весь! Вот придёт в себя – тогда и допросишь по всей форме, коли позориться охота! Пошла вон отсюда, сказано! Без тебя разберутся небось!

Дина сделала несколько шагов к дверям, но, не дойдя, остановилась у замёрзшего окна. Её худенькая хрупкая фигурка казалась в неверном свете свечи такой потерянной, что у Якова перехватило дыхание, и он замер на полуслове. Дарья молча сжала локоть мужа. Тот, тихо выругавшись сквозь зубы, высвободился.

– Вот не было печали – черти накачали… Дашка, ты это… Иди тоже наверх, посмотри, что там с барином-то. Вот помяните моё слово – не кончится это добром!

– Ничего, успокойся, обойдётся как-нибудь, – неуверенно произнесла Дарья. Помолчала, глядя в чёрную стену. – Ну, что ты на Динку всё кричишь? Девка и так истаяла совсем. Вон, как ледок весенний, насквозь видно. Уж и кормить стараешься, да что толку…

– Её не кормить надо, а замуж отдавать, – буркнул Яков, покосившись на дочь, стоящую у окна. – Ежели, конечно, кто из цыган на этот рыбий хребет польстится… – Он помолчал. – Значит, писем-то ей так и не было от того гаджа?