– Нет. Да и не дознавались особо. Спросили только: «За рабочую власть воюешь?» А как же, отвечаю, за самую что ни на есть… Ну, и не трогали меня боле. Башку завязали, каши дали, лежи, говорят, рана твоя неопасная, скоро запляшешь. А я, как на ноги вставать смог, сразу же и спросил: «Кони есть?» – «Вон они, кони, иди смотри…» Подхожу – отцы мои, вот она, Дурёха-то моя, стоит, кусты обжёвывает! Ну, я при ней и остался.

– Вы с Дуркой остались у красных? – Мери невольно передёрнула плечами, надеясь, что Сенька не заметит этот жест. – И… как?

– Да всё то же самое, – без улыбки сказал Сенька. – Только что коней мне уж держать не давали, а велели в атаку скакать со всеми. Ну, скакал, куда деваться было… И шашкой рубать научился, наш комроты, спасибо ему, выучил в два дня. Что ж тебе, говорил, вахлак необученный, задарма пропадать, убьют же, а так хоть отмашешься…

«Он убивал людей», – вдруг подумала Мери, и по спине взбежал лёгкий холодок. Отвернувшись от Сеньки и глядя в огонь, девушка силилась понять: отчего вдруг это так напугало её – её, чьи отец, дед, дяди и оба кузена были солдатами, положившими в боях свои жизни и, разумеется, отнявшие немало таких же жизней? С самого рождения Мери слышала разговоры о войнах, боях, атаках, тактике и стратегии, солдатах и ранениях, ничего тут не поделаешь, – коль уж выросла в военной семье, где мужчины все остальные разговоры считали глупыми и «дамскими»… Но отчего так страшно сейчас смотреть на этого чёрного парня с широкими плечами и лохматой головой, который убивал людей, не видя в том смысла, не чувствуя ни долга, ни обязанности, ни даже своей выгоды… просто потому, что иначе убили бы его самого или его лошадь… Спохватившись, Мери взглянула на Сеньку и испугалась ещё больше при мысли о том, что он мог заметить её смятение… но тот, к счастью, даже не смотрел на неё. Просто говорил и говорил, уставившись неподвижными глазами в гаснущие, уже подёргивающиеся седым пеплом угли.

– Зимой уж совсем надоело, спасу не стало… убегу, думаю, к чёртовой матери, наши наверняка уже в Смоленске на постое, приеду, деду в ноги свалюсь… Ночью Дурку взял – да и ходу. Ну и что? Только рассвело, на дорогу выбрался – опять со всех сторон: «Ура! В атаку! За Россию! За рабоч-крестьянство! С нами бог! Да здравствует мировая революция!» И, главное дело, нипочём не поймёшь, с какой стороны какие, к кому бежать-то! Кабы хоть по очереди, так я бы, может, и разобрался, уж знал к той поре, кто что кричит… а они все вместе да со всех сторон! Вот хоть расстрели меня – не помню, как мы с Дуркой к ночи обратно у красных оказались! Мне шашкой мясо с плеча почти до кости стесали, а у ней нога разбита.

– Больше ты не пробовал уходить? – шёпотом спросила Мери.

– А куда?! Рука-то нипочём не шевелилась, и лечить негде было! Лазаретов и для комиссаров тогда не устраивали, а уж солдатня вовсе сама чем попало заживлялась. – Сенька вдруг усмехнулся. – Мне китайчонок наш помог. Служил во взводе, маленький такой… я его имени и посейчас выговорить не могу, мы его Васькой звали. Так он меня каким-то своим жёлтым порошком лечил. Жглось так, что прямо сил не было, я в голос выл, отгонял его, мучителя, а он смеялся, обещал – начнёт, начнёт рука работать, не ругайся… И ещё вразумил меня: покою, мол, ей не давай, руке-то, русских докторов не слушай, что хочешь ею делай, хоть ножик бросай… Я и бросал… месяц почти без продыху. Сперва больно было, потом ничего. Ваську убило под Бесчастной, на Донце, да рука-то уж моя к той поре вовсе зажила… спасибо ему. – Сенька медленно перекрестился. Мери машинально сделала то же самое, не сводя с него глаз.

– И Дурка к тому ж едва-едва к весне ладом бегать начала, всё на левую припадала! Они ещё хотели её в орудию запрягать, но тут уж я насмерть встал! Не дам, говорю, и не подходите, надорвёте мне кобылу – сам всех порубаю и не вспотею! Гаджэ смеялись: «Больной, говорят, цыган до своей клячи, скоро сам на себе её в атаку понесёт!» А уж после наступление пошло, боёв мало было, только что кубанскую грязь месили до самого лета. А потом под обстрел попали – и Дурку мою осколком… Слава богу, хоть не мучилась, родимая. В ту же ночь я и ушёл. Хватит, думаю, навоевался. Каракового у нашего командира прихватил, и… – Сенька хмуро усмехнулся. – Верно, очень уж богу хотелось меня с войны этой выпихнуть. С Кубани до Новочеркасска без единой царапины добрался! И ни один разъезд не остановил!

Он умолк. Закрыл глаза, медленно, словно устало, провёл по ним ладонью. Вороной всё топтался рядом, тыкался Сеньке в плечо.

– Да хватит уже, заиграл, дурной! Хуже псины! – В сердцах оттолкнул его Сенька. Поднял голову, в упор, пристально посмотрел на Мери.

– Вот, побей бог, чяёри, я так за полтора года и не понял – зачем это всё нужно было? Я по первости спрашивать пробовал. Не может же быть, думаю, чтобы столько народу разом с ума сошло и воевать друг с другом кинулось без всякого резону… И люди навроде хорошие… Наш господин поручик мне поначалу растолковывал, и халадэ, какие пограмотней, тож… И потом уже комроты товарищ Рябченко… Вот тоже человек стоящий был, не поверишь! – Сенька сердито посмотрел на Мери, словно та усомнилась в его словах. – Я ни разу не слыхал, чтоб он на кого матом ругался! У нас в роте того не было, как в других… Вот клянусь тебе, по домам шляться, грабить он никому не давал! И если баб хватать будете, говорил, сам расстреляю на месте, сволочей, Красную армию позорите! А меня он в два дня шашкой рубать выучил, а я до этого той шашки и в руках не держал! Кабы не он – в первой же атаке положили б… Ещё всё хотел меня грамоте научить, даже буквы успел показать… А то, говорил, конокрад несознательный, так и помрёшь в потёмках, не разберёшься, какая кругом жизнь начинается! Прав был человек… ни черта я так и не понял! За Расею война? – так вот она, стоит, Расея ваша, никуда не делась, никакая Атанта её в карман не сунула, да и карман тот, поди, не пошили ещё… За жизнь лучшую? Так и прежняя вроде неплохая была… Ярмарки, лошади, торговля… Хоры вон в городе… За народ? А что народ… Народу лишь бы отпахаться вовремя, да чтоб навоз был, да дождь прошёл, да война кончилась… Чяёри, ты вот учёная, гимназь закончила в городе – растолкуй! – Сенька заглянул ей в лицо чёрными сумрачными глазами, неожиданно усмехнулся, и Мери вздрогнула от этой усмешки.

Видимо, что-то изменилось в её лице, потому что парень перестал улыбаться и хмуро спросил:

– Что ты? Испугалась, что ли?

– Нет… Нет, нет! – поспешно проговорила Мери, но Сенька не поверил.

– Тоже вот, дурак, с девкой об войне толковать взялся… – проворчал он, отворачиваясь. – Ты это… согрелась хоть?

– Да… – Мери неловко принялась выпутываться из шинели. – Спасибо, возьми…

– Не надо, сиди уж. Ты непривычная, – Сенька встал было, но тут же снова сел и опять уставился на Мери. – Тяжело тебе с Динкой-то нашей возиться. Оттого ревела?

– Мне не тяжело, – медленно сказала Мери. – Мне страшно.

Пояснять она не стала, но Сенька, похоже, понял, кивнул.

– Одной-то, понятно, страшно… Но ты же не одна. И тебя тут не обидит никто.

– Я знаю. Но… – Мери беспомощно пожала плечами. И, вдруг устав выбирать слова, испуганно спросила о том, что мучило её уже несколько недель: – Сенька, цыгане меня не прогонят?

– За что? – удивился он. – Живи сколько хочешь, пока живётся. Вот доберёшься до своих, тогда и…

– До каких своих? До каких своих?! – почти закричала Мери, чувствуя, как снова поднимается в ней недавняя истерика. – У меня теперь никого нет, никого на свете! Не к кому добираться, понимаешь, не к кому! Маму расстреляли в овраге эти твои… лолэ!

– А эти твои парнэ[63], думаешь, ангелы? – спокойно, не повышая голоса и не отводя глаз, поинтересовался Сенька. – Дэвлалэ-э… да я на Кубани такого насмотрелся, что они с людьми тоже делают… Вот разбей бог, расстрел за счастье стал бы! Мне и посейчас иногда эти виселицы снятся…

Мери, вздрогнув, закусила губы, отвернулась. Наступила тишина, прерываемая лишь мерным дыханием стоящего рядом вороного.

Неожиданно Сенька поднялся и шагнул к Мери. Гаснущие угли оказались теперь у него за спиной, но даже в темноте девушка увидела, как ярко сверкнули в улыбке его зубы.

– А ты, коли так, оставайся насовсем. Выходи замуж за цыгана – да оставайся!

– А… разве это можно?.. – растерянно пролепетала Мери.

Сенька рассмеялся – весело, без издёвки. Хлопнул по шее вороного и предложил:

– Проводить тебя до больницы-то? Идти далеко, ночь, да мало ли кто привязнет…

Мери смогла только молча кивнуть.

Через поле по безлюдной дороге, через овраг, по узкому мосту через реку, через пустой город они шли молча. Сзади топал вороной, на которого Сенька изредка шипел, но конь невозмутимо, словно ничего не слыша, продолжал идти за ним, постукивая копытами по мёрзлой земле. В больничном дворе, у дверей тифозного барака Сенька коротко сказал: «Доброй ночи» и, не дожидаясь, пока Мери ответит, вскочил верхом и вместе с вороным исчез в кромешной темноте.

Девушка некоторое время стояла на крыльце барака, слушая, как постепенно удаляется звонкий, неторопливый, отчётливо слышный в полной тишине стук копыт. Затем нащупала за пазухой ещё тёплый свёрток с хлебом и свининой и поспешно скользнула в дверь. Нужно срочно разбудить Дину и накормить её.

Внутри было тихо, в окно глядела луна, и вся огромная, заставленная в два ряда койками комната оказалась залита её светом. Мери сбросила подбитые Сенькой ботинки, на цыпочках прокралась к печи, у которой стояла кровать Дины… и застыла. Кто-то чёрный сидел на полу возле самой кровати, повернувшись к спящей девушке. Мери остановилась. Неизвестный не спеша поднялся ей навстречу. В лунном свете чётко очертилась слегка сутулая мужская фигура.

– Кто здесь? – Мери неловким движением схватила от печи топор. – Я закричу!

– Зачем, чяёри? – отозвался приглушённый, ленивый, ничуть не испуганный голос, и Мери чуть не уронила топор себе на ногу, узнав Мардо. Сразу же она вспомнила о том, что не видела сегодня Митьки в таборе и что тот не принимал участия в разделе свиньи. Мардо вообще неизвестно где был последние дни, но… что же он делает здесь?!

Митька спокойно, бесшумно ступая по полу, прошёл мимо растерянной Мери, коротким кивком пригласив её следовать за ним. Она, ничего не понимая, повиновалась. На пороге ещё раз оглянулась, но Дина безмятежно спала, закутавшись в одеяло. Кто-то из женщин раскашлялся во сне, сонно забормотал, однако ни одна голова не поднялась с подушки.

– Зачем ты здесь? – испуганно спросила Мери, когда они с Мардо пересекли больничный двор и Митька повернулся к ней. – Как сумел пройти? Что случилось?

– Не твоего ума дело, девочка, – спокойно, не повысив голоса, ответил Митька, в упор глядя на Мери сощуренными, странно поблёскивающими в лунном свете глазами. – Скажешь кому – язык вырву. Вот ведь чёрт, а я думал – в таборе ночевать останешься… Чего тебе не спалось-то, шило?!

– Но зачем?.. – Мери вдруг осеклась на полуслове, испугавшись своей догадки гораздо более Митькиной угрозы. – Господи… Мардо… У тебя же жена есть!

Митька широко улыбнулся. Шагнул к Мери и взял её за руку выше локтя так, что она невольно охнула.

– Не смей меня Мардо звать, раклюшка сопливая. Запомни, мне два слова шепнуть в городе кому надо – и тебе вон на том пустыре башку прострелят… княжна недобитая.

Мери не успела и слова сказать в ответ, а Митька уже выпустил её руку и скрылся в потёмках. Она так и не услышала ни звука его шагов, ни скрипа калитки, словно Мардо попросту растворился в этой темноте.

* * *

Дину выпустили из больницы через неделю: вернее, девушка сама сбежала оттуда, как только почувствовала, что более-менее уверенно стоит на ногах. Мери, которой подобное решение подруги вовсе не понравилось, всё же вынуждена была согласиться с ней: цыгане уже не могли дольше оставаться на этом месте. Ранним холодным утром, когда вся больница ещё спала, Дина при помощи подруги переоделась в цыганскую одежду, сунула ноги в принесённые подругой валенки, Мери укутала её шалью – и они вдвоём неслышно покинули спящий барак.

Цыгане шумно обрадовались их возвращению, но Настя разворчалась: зачем не предупредили, зачем одни пошли целую версту через город, Динка вон вся синяя, цыгане могли бы и телегу за ней прислать, вот как окажется теперь, что всё леченье насмарку… Дину, в самом деле бледную до синевы на висках, едва стоящую на ногах, немедленно закутали в чью-то овчину и усадили у догорающего костра, а цыгане лихорадочно принялись сворачивать шатры и укладываться. Мгновенно табор был готов в дорогу, и полчаса спустя розоватые, блёклые лучи зимнего солнца, лениво выглянувшего из низких облаков, осветили вереницу цыганских телег, неспешно покидающих Рославль.

К Смоленску подъехали через три дня. За это время наступила оттепель, которой уже никто не ждал. Улёгшийся, казалось, крепко и надолго снег снова растаял, обнажив рыжую грязь на дороге, которую лошадиные копыта, сапоги цыган и босые ноги цыганок быстро превратили в подобие овсяного киселя. Ветви придорожных вётел затрещали от порывов пронзительного ветра, чёрная вода в дорожных колеях морщилась и дрожала от падающих на неё сухих листьев, в ней отражалось низко нависшее свинцовое небо, с минуты на минуту готовое разродиться очередным снегопадом или ледяным дождём.