Наталья Калинина - Не жди моих слез

— Не хочу. Ненавижу этот фальшивый запах домашнего очага и сытый треск поленьев. Хочу домой.

— Ты же у меня бездомная. Пошли.

— Не уговаривай. На этот раз сделаю так, как хочу.

Ты прошел мимо меня в сад, и я почувствовала себя глупой девочкой, с пеленок привыкшей капризничать и привиредничать. Потом обнаружила, что у меня по щекам текут слезы. Потом поняла, что тебе страшно хочется прижать меня к себе и ласкать как собственного ребенка, которого ты, наверное, никогда не ласкал. Мне показалось на какой-то миг, что ты так и сделаешь. А потом мне стало очень себя жаль…

Это мгновение, я понимал, решающее в моей судьбе. Стоит мне прижать тебя к себе — и все пропало. Самое страшное — мне хотелось пропасть. Раствориться, спрятаться, погрузиться в твое существо, готовое, я знал, принять меня. Я бы, наверное, так и сделал, но вдруг оступился. Я всегда трезвею от вина и резкой боли. Когда я вернулся на крыльцо, от тебя уже не пахло молоком и детской. Ты чему-то загадочно улыбалась. Я принял окончательное решение.

— Здорово бы вырваться в мае недельки на две к морю.

— О чем речь — вырвемся.

— Не против?

— Больше чем за. Давай поцелую тебя в твою умную головку.

— Целуй, целуй. Ум — великое дело.

— О, море синее, любил бы я тебя, когда б не зной…

— Люби, люби свое синее море.

Я знала — мы никуда не поедем. Я знала — это наша последняя встреча. Мне вдруг сделалось легко, бездумно, голова кругом пошла от легкости. В самом деле: зачем все на свете усложнять? Ну, встретились, полюбились, расстались — естественно, как смена времен года. Представьте себе, если на дворе круглый год будет стоять весна… Дальше хоть потоп — тем более у меня нет сил его предотвратить. Черт побери, лгать так легко, так красиво, так изящно. Нет, я неправильно выразилась — не лгать, а обыгрывать одну-единственную — самую приятную — сторону жизни, а не все ее скучное и нудное многообразие.

— Кофе принести?

— В постельку? Разумеется. Не боишься меня избаловать?

— Хочу этого больше всего на свете.

— Со мной, избалованной, тебе будет ой как трудно…

— А кто сказал, что мне нужно — легко?

Наши глаза на мгновение встретились. И тут же разбежались. Она все поняла, значит, это случилось у нас синхронно. Мне стало чего-то жаль — глупая сентиментальная жалость к тому, что невозвратно, обычно исторгает из души хомо сапиенс возвышенную и красивую любовь. Мне не хотелось терять ее прямо сейчас — я потянулся к ней губами, она мгновенно откликнулась. И как… Лучше бы она не умела так владеть собой. Моя вина — я всегда опасался чего-то, когда она на людях обнажала передо мной всю себя. Нам было хорошо как никогда: мне, ей, обоим. А потом — грустно. Не знаю, поняла ли она, я же понял раз и навсегда: нельзя отдаваться друг другу без остатка. Даже много нельзя отдавать. Совсем чуть-чуть, контролируя свой каждый порыв и жест разумом. Это закон высокоорганизованных существ, выделивший их из животного мира. Поздняя, но мудрость. Брать тоже нужно с умом — не все, что дают, а только то, что пригодится. Эгоизм чистой воды, но в данном случае не такой уж это порок — ведь не отнимаешь, а не берешь.

«Упадешь на четыре лапы, откуда бы тебя ни сбросили», — сказала мне много лет назад гадалка. Я повторяла про себя ее слова, когда возвращалась со станции. Я долго сидела на берегу, глядела на мутную реку, потом стала с остервенением бросать в нее мокрые скользкие палки. Я знала, что выживу, но в тот момент я меньше всего думала об этом. Мои ощущения невозможно передать словами — не чувствуешь ни жары, ни холода, ни голода, ни даже боли. И весны не чувствуешь — просто вокруг мокро, неуютно, чем-то пахнет, что-то светит.

А зачем вообще ее чувствовать? Весну…

Неля надевает перед зеркалом лохматую шапку, берет огрызок черного карандаша «искусство». Штрих, черточка, точка — на меня из зеркала глядят огромные затуманенные тайной глаза. Какой, интересно, тайной?..

Неля спит до двенадцати, потом неумытая, нечесаная, в мятой пижаме долго возится на кухне: шарит в холодильнике, шуршит обертками, чем-то звенит, что-то поджаривает, ест, пьет, снова ест, пьет уже у себя в комнате. Потом, бросив — где-нибудь на подоконнике или возле зеркала — кусок торта или огрызок сыра, с озабоченным видом втирает в лицо, шею, грудь крем: один, другой, третий. Выдавливает из носа угри, дергает пинцетом волосики над похожей на мандариновую дольку губой. Потом, надев поверх пижамы халат, непременно длинный, непременно с поясом, непременно сидящий на ней, как на усадебной барышне прошлого столетия, раскрывает пианино, берет «ля» и пробует голос.

— Жанетка, ты мне будешь сегодня аккомпанировать?

Можно бы и не спрашивать. Я уже за клавиатурой, передо мной на пюпитре мною же и выбранное из пыльной желтой кучи под тумбочкой «Уноси мое сердце в звенящую даль». Но сначала — экзерсисы: «Лебедь бе-ла-я плы-вет…» раз десять, а то и пятнадцать. Упаси боже ошибиться с аккомпанементом: Неля не ругает, Неля смотрит так, что мне после этого не хочется жить. Для сравнения: я бы так смотрела на Аллу Пугачеву, вздумай она выйти на сцену Большого театра в пачке Одетты из «Лебединого озера». Потом, если Неле нравится, как звучит ее голос, — мне это нравится буквально всегда — мы включаем магнитофон, я объявляю: «То-то и то-то исполняет двоюродная кузина Марии Каллас, партию фортепьяно — троюродная племянница Сергея Рахманинова». Потом, расположившись в тонконогих ракушечнообразных креслах и поджав под себя пятки, мы, главным образом Неля, а я мотаю на ус, перебираем достоинства и недостатки Галины Вишневской: «тонкая талия, одевается с изумительным вкусом, руки, как у семнадцатилетней девушки», — это все плюсы, «голос — сплошная химия, письмо Татьяны из «Онегина» превращает в монолог Манон Леско» — минусы, разумеется, еще какие в Нелиных глазах.

…За окном сереет, синеет, капает, чернеет, снова капает. Неля вдруг вскакивает с кресла гибким кошачьим прыжком, тормошит меня.

— Пошли гулять! Хочешь, надевай мой меховой жакет.

Еще бы! И тут начинается ритуал Нелиного превращения перед зеркалом, о котором я рассказывала выше. Мы идем бульварами, обе, не сговариваясь, представляем себя в прошлом столетии: две барышни из дома, где есть гостиная с высокими узкогорлыми вазами из сине-зеленого камня и большим роялем, где в прихожей пахнет елкой и рождественскими подарками, где в девичьей горит лампадка и обсуждаются сватовства, именины, тайная запретная страсть, где… Да, да, где можно кружиться, кружиться в длинном платье по паркетному полу, где грядущая зима сулит поездки в санях с веселыми бубенцами, балы, гадания на картах, театральные выезды…

Взгляды встречных мужчин нас ничуть не трогают — мы словно существуем с ними в разных, ни на мгновение не совмещающихся, плоскостях. Мы даже подумать не можем о том, что парень в мохнатой шапке или мужчина с длинными волосами в расстегнутом настежь пальто могут оказаться существами из плоти и крови, что их можно касаться, даже целовать, даже…

С поцелуями у меня уже был отвратительный опыт. На концерте разговорилась с одним, судя по виду и знанию музыки, студентом, шли по улицам, болтая на всякие, главным образом музыкальные, темы, он никак не выказывал особенных знаков внимания непосредственно к моей особе. В моем подъезде он почему-то решил, что меня непременно нужно поцеловать. Это прозвучало чудовищным диссонансом к настрою моей души, просветленной и вознесенной в небеса недавно слышанной музыкой. Два дня у меня тряслись руки и все валилось из них. Я никому про этот эпизод не рассказывала, тем более, упаси Боже, Неле. Она сказала бы: «Ты, Жанетка, вела себя так, что ему этого захотелось». Уж не говоря о едва уловимом движении плеч при этом — словно стряхивает с себя что-то грязное.

Неля никогда в жизни не целовалась, даже в школе. Она рассказывала мне, как один так называемый поклонник целовал ей ноги (вернее — чулки) и руки (перчатки), но больше ни на что не осмелился. Еще бы!

Неля вдруг начинает говорить о любовниках своей матери. Но без циничных подробностей, которых она в силу своего дремучего девичества не знает и не желает знать.

— Мать наверняка холодная женщина, — выносит свои неумолимый приговор Неля. — Она отдается за подарки, от скуки, из престижа, но только не по страсти. Я слышала, она рассказывала по телефону какой-то своей приятельнице, что никогда в жизни не испытывала оргазма. Мне тогда было пять лет, я ничего не поняла, но слово это запомнила. Жанетка, знай: холодность — отличительная черта развратных женщин.

«Зачем же они тогда этим делом занимаются?» — недоумевала я. Подарки, престиж и прочие объяснения звучат для меня архинеубедительно.

— А вот мне, — продолжает Неля, — никогда не хочется этого. И нелюбопытно вовсе. Но я точно знаю, я не в мать — я очень страстная.

— Может, тетя Лена не встретила того, кого ей суждено было встретить? — робко предполагаю я.

— Моя мать не встретила? — Неля издает громкий и вполне натуральный смешок. — И что бы она с ним, с этим, которого ей, как ты говоришь, суждено было встретить, делала? Ну да, пилила бы из-за денег, кокнутой вазы, попрекала бы, что у нее нет норковой шубы и кремлевского пайка.

Внезапно нам обеим становится нестерпимо скучно продолжать начатый разговор, мы точно по команде беремся за руки и бежим вниз, к Трубной, где от маленьких домишек по обе стороны бульвара все еще веет сказочным уютом неистребимой, несмотря на все старания, московской старины.

— Жанетка, мне давно пора замуж, а я этого не хочу, не хочу! — орет Неля мне в самое ухо. — И даже за Него не хочу. Не веришь?

Я и в это верила. Я каждому Нелиному слову верила. Еще мне верилось непоколебимо, что моя и Нелина жизни будут развиваться по каким-то неведомым, еще никем не написанным сценариям, о создании которых давно решено где-то в высших, — разумеется, небесных — сферах, что наши роли не включают в себя кухонные хлопоты, детские пеленки, супружеские спальни и тому подобное, именуемое семейной жизнью.

— Жанетка, давай съедим мороженого.

Мы заходим в кафе, садимся за столик возле окна. В темной его поверхности отражается елка, Нелина лохматая шапка, ее благородный профиль, мои распущенные по плечам волосы — все это прямо-таки вопиет о наличии какого-то волшебного, восхитительного, полного удовольствий мира, который существует совсем рядом, который даже соприкасается с нашим, вливается в него, течет какое-то время с ним в одном русле, а потом… Силуэт в окне, запах новогодней елки, отзвуки скрябинского этюда.

Наш столик притягивает к себе взоры, которые нам не нужны, которые нас обижают, ранят, напоминают о том, что мы, как и другие, из плоти. Какой-то тип тарзанисто-евтушенковской внешности выныривает из полумрака и движется в нашу сторону.

Неля, посасывая с ложечки мороженое, прищуривает глаза, облизывает губы и сосредоточивает на типе свое внимание, то есть взгляд. Я не в состоянии его описать — в нем и сожаление о том, что ей приходится тратить время на такое ничтожество, и презрительная жалость (к ничтожеству), и брезгливость к себе (что она на ничтожество гладит), и… Тип, издав жалобный рык на манер позднего Высоцкого, растворяется в сочувствующем ему полумраке.

— Пошли, Жанетка. — Неля, довольная собой, торжествующе глядит на себя в зеркальце пудреницы. — Здесь становится неуютно.

Теперь самое время удариться в псевдолирические отступления…

Мои родители очень обеспокоены тем, что я попала под влияние Нели, что я часто говорю ее словами, живу ее представлениями о жизни, в которых нет места тому, чем должно жить девушке так называемого нашего круга, ну, и так далее. Что я, как и она, могу в один прекрасный день бросить институт, затвориться наглухо от всего мира, крутить ночи напролет пластинки с «рухлядью», то есть музыкой, которую именуют похороннобезнадежным словом — классика, стать мужененавистницей.

Мне на самом деле тягомотно каждодневное притворство в институте, я, получив свои законные троечки, лечу сломя голову к Неле на Патриаршие пруды, покупаю по пути хлеб, апельсины, пирожные, хотя она никогда меня об этом не просит и всегда возвращает половину истраченных денег.

— Жанетка, — говорит она, — сегодня будем с тобой гадать. — Вижу на журнальном столике напротив зеркала две тарелки, приборы. — В полночь. А сейчас давай читать «Черную и белую магию».

«Родившимся под знаком Козерога, — это уже Неля читает по каким-то переписанным от руки листкам, — присуща интенсивная духовная жизнь, стремление в высшие сферы, любовь к трансцендентному; им сопутствует на протяжении всей их жизни непонятостъ окружающими, неудовлетворенность собой».