— Ты славная, красивая девочка, и все это поймут, — мягко сказала она.

— Спасибо, мама, — послушно ответила Бенни.

— Мало того, ты будешь там очень счастлива. Тебе не придется сидеть с детьми, как большинству студенток, и умирать с голоду в какой-нибудь лачуге. — Аннабел довольно вздохнула. — Ты каждый вечер будешь приезжать в собственный дом.

Бенни улыбнулась ей, но улыбка получилась вымученной.

Она нервничала, как на ее месте нервничала бы любая девушка, отправляющаяся в незнакомое место к незнакомым людям.

— Теперь в доме будет тихо. — Патси поставила на стол заварной чайник, накрыла стеганым чехлом и любовно погладила его.

— Надеюсь, она найдет себе друзей, — неуверенно сказала Аннабел. До сих пор у Бенни не было никаких подруг, кроме Евы; это грозило девочке бедой.

— Как вы думаете, мэм, она будет привозить их сюда с ночевкой? — Глаза Патси блестели от любопытства. Она любила размышлять.

— Я не думала об этом. Но, конечно, будет. Не может же она общаться в Дублине с людьми, которых мы не знаем и о которых даже не слышали. Она это понимает.


Мать Фрэнсис следила за дождем, мерно поливавшим монастырь, и думала о Еве. Она будет скучать по девочке. Конечно, ее нужно было отправить в дублинский монастырь; только так Ева сможет чего-то добиться в жизни. Мать Фрэнсис надеялась, что дублинские сестры станут относиться к Еве не хуже, чем к ней относились в Нокглене. Ева никогда не чувствовала себя ребенком, подобранным монахинями из милости; никому и в голову не приходило заставлять ее вступать в орден.

Отец Евы долго работал в монастыре и заранее заплатил за жилье и учебу своего ребенка, хотя сам не знал этого. Мать Фрэнсис вздохнула и молча помолилась за упокой души Джека Мэлоуна.

Время от времени появлялись другие варианты. Мать Фрэнсис и ее старая школьная подруга Пегги Пайн часто обсуждали их.

— Я могла бы взять ее к себе ученицей продавца. После этого она получила бы работу в любом магазине Ирландии. Но ведь мы хотим для нее чего-то большего, правда?

— Нет, Пегги, такая карьера не для нее, — тактично отвечала мать Фрэнсис.

— Банти, ты наверняка написала несколько писем, чтобы замолвить за нее словечко. Я права? — Мало кому разрешалось безнаказанно называть так мать Фрэнсис.

Но Пегги действительно была права. Мать Фрэнсис делала все, чтобы помочь Еве пробиться наверх. Девочка с самого начала была невинной жертвой; было бы только справедливо, если бы монахини сделали для нее все, что было в их силах.

В монастыре никогда не было денег, чтобы как следует одеть ребенка. А даже если бы деньги нашлись, монахини не были знатоками современной моды и в нарядах не разбирались. Пегги давала им советы, но Ева не любила чужой благотворительности. Однако полученное от монастыря считала своим по праву. Монастырь Святой Марии был ее домом.

По-другому и быть не могло. Коттедж с тремя комнатами, где она родилась, терял для Евы интерес по мере возрастания ее ненависти к Уэстуордам. В раннем детстве Ева протоптала к коттеджу длинную тропу, петлявшую между колючими кустами, и заглядывала в его окна.

Когда девочке исполнилось десять лет, она начала сажать у коттеджа цветы. Мать Фрэнсис тайно подкармливала их, брала из монастырского сада отростки кустов и деревьев и засадила каменистый участок вокруг уродливой скалы, с которой спрыгнул несчастный Джек Мэлоун.

Было трудно сказать, когда именно Ева возненавидела родных своей матери. Но матери Фрэнсис это казалось вполне естественным. Ребенок, выросший в монастыре, ребенок, об обстоятельствах рождения которого знал весь город, не мог испытывать теплых чувств к людям, жившим в роскошном поместье Уэстлендс. Человеком, который ездил по Нокглену на лошади с таким видом, словно город являлся частью его имения, был дедушка Евы, майор Чарльз Уэстуорд. Человек, который ни разу не поинтересовался, как живет его внучка. В последнее время его видели редко. Пегги Пайн, которая была для матери Фрэнсис единственной ниточкой, связывавшей ее с внешним миром, говорила, что со стариком случился удар и что теперь он передвигается в инвалидном кресле. А маленький смуглый Саймон Уэстуорд, которого время от времени видели в Нокглене, приходился Еве двоюродным братом. Мать Фрэнсис считала, что он очень похож на свою кузину; впрочем, может быть, это ей только казалось. В этой семье был еще один ребенок, тоже девочка, но она училась в какой-то шикарной протестантской школе в Дублине, и здесь ее никогда не видели.

Чем больше Ева обижалась на свою родню, тем меньше интересовалась коттеджем. Он пустовал. Мать Фрэнсис никогда не теряла надежды на то, что когда-нибудь Ева будет жить в нем, может быть, с семьей, и вернет радость в маленький домик, где когда-то произошла трагедия.

Место было очень спокойное. Мать Фрэнсис и сама часто сидела там, когда приходила ухаживать за цветами и растениями. В монастыре Святой Марии существовал обычай, согласно которому сестры читали свою ежедневную молитву где-нибудь на природе. Человек гораздо ближе к Богу, когда он сидит под большим буком в саду, обнесенном каменным забором, и ощущает тот же аромат розмарина и лимонного бальзама, что и в часовне.

Никому не казалось странным, что мать Фрэнсис часто ходила по тропинке мимо кустов ежевики, чтобы прочитать молитву у коттеджа. Она внимательно следила за отверстиями, через которые в дом могла просочиться сырость. Если она не могла с чем-то справиться сама, то звала на помощь Мосси Руни, человека столь молчаливого и скрытного, что он даже своего имени не произносил из опасения кому-нибудь повредить.

Когда приходили люди, желавшие купить или снять коттедж, мать Фрэнсис только беспомощно пожимала плечами и говорила, что дело еще не выяснено; домик принадлежит Еве, а она сможет распоряжаться им лишь по достижении двадцати одного года. С самой Евой об этом никто не заговаривал, а что касается Мосси Руни, время от времени менявшего там оконные рамы и шпингалеты, то обращаться к нему с расспросами не имело смысла. Весь город знал, что он нем как рыба. Этот человек либо постоянно размышлял о каких-то высоких материях, либо не размышлял вовсе.

Матери Фрэнсис нравилось думать, что когда-нибудь старый коттедж станет для Евы домом; она представляла себе, что Ева приглашает на уик-энды своих университетских друзей, что они приходят в монастырь и пьют в трапезной чай.

Какая жалость, что такой симпатичный каменный домик с деревянным крыльцом, откуда открывается чудесный вид на равнину и старую каменоломню, стоит понапрасну… Собственного имени домик не имел. И, судя по тому, как оборачивались дела, мог так и остаться пустым и безымянным.

Возможно, ей следовало обратиться к Уэстуордам лично, потому что ответ на ее письмо оказался холодным. Мать Фрэнсис сознательно писала на простой бумаге, а не на бланке с роскошным грифом монастыря Святой Марии. Она провела несколько бессонных ночей, подыскивая нужные слова, которые звучали бы убедительно, но не униженно. Однако, видимо, так и не нашла их. Ответ Саймона Уэстуорда был учтивым, но решительным и недвусмысленным. Семья не возражает против того, чтобы дочь его тети воспитывалась в католическом монастыре; дальнейшая судьба ребенка их не интересует.

Еве об этом мать Фрэнсис не рассказала. Девочке и так жилось нелегко, поэтому огорчать ее лишний раз не стоило.

Монахиня тяжело вздохнула и посмотрела на своих шестиклассниц, склонивших головы над тетрадями и писавших сочинение на тему «Оборотные стороны эмиграции». Ах, если бы мать Клер ласково встретила Еву и сказала ей, что теперь ее новым домом на ближайший год будет дублинский монастырь…

Конечно, это не в духе матери Клер, но Господь милостив. Может быть, она в кои-то веки проявит доброту и душевную щедрость.

Впрочем, похоже, надеяться на щедрость матери Клер не приходилось. Ответа от Евы не было уже неделю; ничего хорошего это не сулило.


В комнате Евы не было ни тумбочки с радиоприемником, ни плотного покрывала. Там стояли маленькая железная кровать с вытертым одеялом, жесткой подушкой в чисто выстиранной наволочке и грубыми простынями, кособокий узкий шкафчик и старомодные кувшин с тазиком, без которых нельзя было обойтись, потому что ванная находилась далеко.

Это не тюремная камера, а комната для прислуги, твердо сказала себе Ева. Именно прислугой ее здесь и считают. Ершистой прислугой, приехавшей из деревни, но слишком много о себе понимающей.

Ева сидела на кровати и осматривала комнату. В ее ушах звучал негромкий и грустный голос матери Фрэнсис. Кто сказал, что жизнь должна быть легкой? Ей остается только одно: усердно учиться, чтобы уйти из этого монастыря как можно раньше. Изучать стенографию, бухгалтерию, повышать скорость машинописи, упражняться снова и снова. Слушать и конспектировать лекции по делопроизводству. Через год, а то и раньше она получит хорошую работу и жилье.

Тогда никто не посмеет предложить ей железную койку в крошечной полутемной комнате.

Что сделала бы на ее месте Мудрая Женщина? Сцепила зубы и смирилась, сказала себе Ева. Этой фразой они с Бенни пользовались то и дело. Как бы вела себя Мудрая Женщина с Шоном Уолшем? Сделала бы вид, что его не существует. Мудрая Женщина не купила бы полфунта сливочных тянучек в кондитерской Берди Мак, потому что от сладкого портится кожа. Мудрая Женщина выполнила бы домашнее задание, потому что иначе мать Фрэнсис выйдет на военную тропу.

Через неделю Ева поняла, что Мудрая Женщина смогла бы приспособиться к окружающей обстановке только в том случае, если бы была канонизированной святой.

Мать Клер предложила ей такой объем «легкой работы», который покрывал бы сумму ее долга.

Еве пришлось признать, что долг у нее действительно есть. Она бесплатно прослушает учебный курс, за который другие платят, причем недешево. В здешнем монастыре никогда не случалось того, что случилось в монастыре Святой Марии. В Нокглене Ева помогала по хозяйству добровольно, чтобы отплатить матери Фрэнсис и монахиням за их доброту. Но тут все было по-другому.

По мнению матери Клер, «покрывать долг» Еве предстояло главным образом на кухне. Она считала, что Ева могла бы подавать завтрак и убирать со стола в трапезной, а за десять минут до ленча уходить из класса обратно в трапезную и приносить бульон другим студенткам.

Ева Мэлоун прожила в монастыре Святой Марии всю свою жизнь, но одноклассницы ни разу не видели, что она трудится на кухне. Конечно, она помогала накрывать на стол — так же, как любая девочка, живущая в собственном доме. Но мать Фрэнсис установила железное правило: другие школьницы не должны видеть, что Ева выполняет обязанности, которые могут показаться им унизительными.

Однако матери Клер такие тонкости в голову не приходили.

— Моя дорогая, но ведь ты с ними незнакома, — сказала монахиня, когда Ева вежливо попросила не сообщать остальным студенткам, что она учится за казенный счет.

— И едва ли познакомлюсь, если они узнают, что я учусь здесь на другой основе, — ответила Ева.

Мать Клер прищурилась. От этой девчонки, взятой из захудалого монастыря, можно было ожидать чего угодно.

— Ева, но ведь это так и есть. Ты учишься здесь на другой основе, — приятно улыбнувшись, ответила она.

Ева понимала, что эту битву необходимо выиграть еще до прибытия других студенток.

— Мать, я буду рада выполнять любые обязанности, но не глазах у своих соучениц. Могу я попросить вас еще раз подумать над тем, какую работу мне можно поручить?

На щеках матери Клер вспыхнули красные пятна. Это был настоящий бунт. Но после вступления в орден она участвовала во многих сражениях и понимала, когда оказывалась в невыгодной позиции. Именно так было в данном случае. Нокгленский монастырь горячо вступился бы за свою подопечную. Да и некоторые дублинские сестры тоже решили бы, что девчонка права.

— Я сообщу тебе свое решение завтра. — Она круто повернулась и пошла по коридору, подметая пол длинным черным подолом сутаны.

Ева целый день бродила по Дублину. На душе у нее было тяжело. Девушка знала, что упрямство обойдется ей дорого.

Ева смотрела в витрины магазинов и приказывала себе думать о том времени, когда она сможет позволить себе покупать такую одежду.

Допустим, она придет и купит четыре прямые юбки разных цветов. Они стоят всего двенадцать шиллингов и одиннадцать пенсов каждая. Качество ткани невысокое, но это неважно; главное — это цвет. Ярд хлопчатобумажного гингема[6] стоит два шиллинга; за шесть шиллингов можно сшить себе роскошную блузку. Следовательно, четыре блузки в тон юбкам будут стоить двадцать четыре шиллинга.

Суконные куртки Ева отвергла. Она слишком маленькая, а куртки слишком просторные, она в них утонет. Лучше купить шесть модных нейлоновых, по пять шиллингов каждая. И брюки-дудочки винного или темно-синего цвета, в которых здесь ходят почти все. Цена разная, но в среднем фунт.