Джоан Смит - Неблагоразумная леди

Любимой шуткой в доме Мэллоу была фраза, что имя Пруденс очень подходит единственной дочери семейства.

– Ты у нас такая умница-благоразумница, – обычно говорил отец, когда дочь приносила из магазина бобину шерсти, чтобы заблаговременно связать себе теплую кофту к зиме.

– О, дорогая, какое удачное имя мы выбрали для тебя, – смеясь, повторяла мать, когда Пруденс отказывалась выезжать на пикник только потому, что небо покрыто тучами.

– А вот это наша благоразумная Пруденс, – так часто представлял девочку гостям мистер Мэллоу.

Эти шутливые и часто повторяемые замечания постепенно убедили окружающих, что Пруденс было самым удачным именем в английском языке и необычайно точно передавало характер его обладательницы.

Увы, такая добродетель, как благоразумие, совершенно не была свойственна родителям девочки. Мистер Мэллоу, при его ограниченных средствах и еще более ограниченных способностях ими правильно распорядиться довел семейные дела до того, что пришлось заложить имение, а миссис Мэллоу оказалась настолько недальновидной, что не подумала обзавестись сыном в свое время, чтобы сохранить за семьей то, что осталось от владений после смерти мужа, ибо они, по семейной традиции, отходили в наследство ребенку или иному родственнику мужского пола. Так что в сорок два года она оказалась вдовой с незамужней дочерью и двумястами фунтами годового дохода – это было все, что досталось ей от покойного мужа. Пруденс сознавала, что матери придется жить на ее собственный капитал, которого тоже ненадолго хватит. Поэтому, когда мистер Элмтри, овдовевший брат матери, предложил им пристанище в своем доме, они вынуждены были согласиться.

Миссис Мэллоу предвидела, что их ожидает нелегкая жизнь в доме брата, и вскоре стало ясно, что все ее худшие опасения сбылись. Кларенс был человеком небольшого ума, нудным и к тому же порядочным скрягой. Он предоставил им крышу над головой и стол, но взамен требовал, чтобы обе леди выполняли обязанности экономки, портних, постоянно рекламировали его гениальные способности и, что хуже всего, были восторженными почитательницами его таланта. Кларенс считал себя выдающимся художником. В действительности он им не был, хотя в плодовитости ему было трудно отказать. Он рисовал портреты знаменитостей и представителей элиты и каждую весну обязательно создавал три полотна с видами Ричмонд Парка. Будучи джентльменом, он не брал платы за труды, да, по правде сказать, никто и не предлагал ему денег, но к работе своей он относился серьезно. То и дело, десятки раз в день, мисс Мэллоу и ее мать были вынуждены восторгаться его мазней, отмечать ее индивидуальность, чувство, совершенство линий и прочие качества, которых в рисунках не было.

От обеих дам также требовалось присутствие на сеансах, когда мистер Элмтри рисовал портрет леди. Он был одержим страхом, что все незамужние дамы света только и жаждут завладеть его гениальной персоной и двумя тысячами годового дохода в придачу. Так что Пруденс с матерью играли роль бдительных телохранителей, приставленных отражать атаки представительниц прекрасного пола от семи до семидесяти лет. Знакомые в глубине души считали, что именно ради этого обе дамы и были приглашены в дом на Гроувенор-Сквер. Им также полагалось воздавать неустанную хвалу его мастерству, однако здесь он сам оказывал всяческую помощь.

– Вот здесь, под носом, я положу немного охры, чтобы оттенить форму, – обычно комментировал Кларенс. – Вы когда-нибудь наблюдали нечто подобное у других художников?

Так как ни сестра, ни племянница не обладали особыми познаниями в живописи, они с готовностью признавались, что ничего столь же гениального им не приходилось видеть.

– Я считаю, что это мое открытие. Не приходилось слышать, чтобы Лоренс или другие художники пользовались подобным приемом. Ромни уж, конечно, не мог додуматься до такого. У него лица выполнены целиком в розовых тонах. Совсем невыразительны. Видите, как я оттеняю уголки глаз? Это, конечно, не мое изобретение – я взял его у Леонардо. Такие глаза у Моны Лизы.

Пруденс смотрела удивленно на два черных пятна, изображающие прекрасные глаза позирующей леди, и говорила неуверенно:

– Какая прелесть. Да, совсем как у Моны Лизы.

– Нет, ошибаешься, дорогая, – возражал Кларенс, – не совсем такие. – Пруденс радовалась проблеску благоразумия у дядюшки. – Мне кажется, что я несколько превзошел да Винчи. Он всегда забывал о ресницах, такая незадача. Если посмотреть на Мону Лизу, – у меня в кабинете есть очень хорошая гравюра с портрета, – то ясно видишь, что ее глазам не хватает ресниц. Не знаю, как это объяснить, ибо где-то читал, что Джоконду он рисовал три года, но ресницы все же упустил. Я нарисую длинные красивые ресницы миссис Херринг, но сделаю это намного быстрее, уж никак не в три года. Мне достаточно трех дней, чтобы сделать портрет. Если бы я работал пять дней в неделю, чего я, конечно, не делаю, то за год мог бы создать восемьдесят семь портретов. Лоренс не делал восьмидесяти семи таких портретов в год.

– Таких он не делал, – соглашалась Пруденс и получала благодарственную улыбку дяди за поддержку.

– Лоренс мог бы позаимствовать у меня кое-что, – не умолкал Кларенс, – но всеобщее внимание его испортило. Эта его выставка в Сомерсет-Хаус производит жалкое впечатление. Просто краснел за него, беднягу. Подумать только, что все хвалили его портреты. Да там не видно никакого сходства с моделью. На носу у леди Кассел он изобразил бородавку. Разве художник может позволить такое безобразие! Но у него нет эстетического чувства. Он может создать привлекательный портрет, только если видит перед собой привлекательную модель. Никто никогда не мог обвинить мистера Элмтри, что он изображает такие неэстетические вещи, как бородавки…или морщины…или седые волосы в лучшем случае. Он всегда старался польстить тому, чей портрет рисовал, и делал это доступным ему способом. Неважно, каким несвежим, веснушчатым или изможденным было лицо позирующей дамы, из-под кисти Кларенса оно выходило гладким и свежим. Если натура была худа, художник придавал ей округлость, если лицо было слишком вытянутым в длину, он его укорачивал, и если после шестидесяти дама оказывалась настолько безвкусна, что допускала, что ее волосы приобретали безжизненный серый цвет, на портрете они приобретали модный голубоватый или розоватый оттенок. У него был также талант «реформировать» носы и увеличивать глаза, и ни один дантист не мог сравниться с мистером Элмтри в искусстве обновления зубов в тех редких случаях, когда он разрешал своей модели улыбаться. Как правило, он настаивал на позе и выражении лица Моны Лизы.

Подобные сцены повторялись часто и так надоели Пруденс, что она стала искать спасение в чтении, пока Кларенс рисовал.

– Ха, вижу, что ты оправдываешь свое имя, Пруденс, – расхохотался Элмтри, обнаружив ее уловку. – Времени зря не тратишь. Но все же портишь глаза ради дешевой литературы… Фи! Молодые леди стали слишком много читать. Я никогда не читал романов. В книгах мало проку, пустая трата времени. Лучше подойди и посмотри, как я накладываю красную краску на желтую и получаю прекрасный оранжевый цвет. Он придает такой кокетливый вид лентам миссис Херринг. Думаю, что Тициан добивался своего великолепного оранжевого тона именно таким способом. Кстати, да Винчи не умел получать оранжевый цвет. Ему хорошо удавались голубоватый и серый, но вот оранжевый он не употреблял.

Дядюшка так часто отрывал Пруденс от чтения, настойчиво приглашая ее восхищаться очередными мазками, что девушке пришлось отказаться от этого занятия. Вместо чтения она пыталась писать письма, надеясь, в глубине души, что ее сосредоточенный вид остановит на время поток словоизлияний. Однако результат получился неожиданным. Кларенс сделал заключение: раз ей так нравится эпистолярный жанр, то имеет смысл не тратить времени зря и портить зрение, лучше постараться что-то получить за свой труд. Награда в виде ответного письма подруги не казалась ему достаточным вознаграждением.

– Если тебя увлекает процесс письма, я поговорю с приятелем, мистером Халкомбом, он писатель, пишет историю Сассекса, которую никто не будет читать. Но все равно, он прекрасный человек и недавно как раз говорил, что хочет найти переписчика. Тебе будет приятно делать нужную работу, это дает чувство удовлетворения, заодно заработаешь на булавки на стороне. Девушке в твоем положении, без денег, следует подумать об этом. Не вечно же у тебя будет дядя, который может содержать тебя и мать.

Работа переписчицы не вдохновляла Пруденс, но перспектива иметь собственные деньги, пусть небольшие, казалась заманчивой, и она согласилась. Оказалось, что мистер Халкомб написал только три главы по десять страниц каждая. Пруденс переписала их за два дня. Но мысль о работе не покидала девушку, и мистер Халкомб обещал поговорить с издателем – возможно, другие писатели воспользуются ее услугами. Вскоре Пруденс включилась в активную работу по переписке начисто писательских черновиков. Недостатка в заказах не было, работа ей нравилась, особенно увлекали романы. Пруденс принимала близко к сердцу развитие сюжета, ее живо занимала судьба героини, попавшей в, казалось, безвыходную ситуацию, она не могла дождаться развязки.

Незаметно Пруденс сама начала фантазировать – придумывала своих героинь, изобретала хитроумные интриги. Однажды она постаралась пораньше закончить переписку, но чтобы обмануть дядю, продолжала делать вид, что работает, так как только таким способом можно было получить его одобрение. Однако в это время девушка занялась тем, что начала писать собственный рассказ. Окончив восемь страниц – свою законную норму переписки, – Пруденс продолжила работу. Так стало повторяться ежедневно. Когда дядя завершил сороковой портрет, Пруденс закончила первый литературный труд. Затем переписала его начисто безупречным каллиграфическим почерком и представила на суд мистеру Маррею.

Пруденс уже была знакома с издателем. Она видела его несколько раз, когда приносила или забирала рукописи, и у него сложилось хорошее впечатление о девушке. Так что, когда она робко вручила ему рукопись, он отнесся к ней благосклонно. Стиль был не совсем в духе времени – читающая публика была захвачена романами Вальтера Скотта. У Пруденс не было ни племенных вождей, ни войн и воинов, ни даже захватывающей любовной интриги. Но она прекрасно чувствовала диалог и обладала острым умом, позволявшим излагать наблюдения в форме занимательного сюжета. Издатель решил, что надо попробовать начать с негромкой рекламы, но в перспективе надеялся получить немалый доход.

Мистер Маррей считал, что Пруденс не сразу завоюет широкого читателя, как сделали это мисс Верни и Скотт или лучший из его писателей лорд Дэмлep и не ошибся. Книга мисс Мэллоу сначала медленно раскупалась, но спрос на нее был стабильным. Когда год спустя вышла ее вторая книга, она пошла лучше, и он первый поздравил Пруденс с успехом. В день ее двадцатичетырехлетия вышла ее третья книга, и Пруденс почувствовала, что ее позиции укрепились. Она нашла свое место в жизни, к сожалению, все еще оставаясь под крышей дядюшки. Гонорар за издания не позволял содержать приличный дом для себя и матери. Это не давало ей пока положения в обществе или интересной личной жизни, но работа компенсировала все неудачи. Она была вполне довольна своим жребием к тому же Кларенс стал гораздо лучше относиться к обещающей писательнице, чем к бесприданнице.

Если какие-то сомнения и посещали Пруденс по ночам, когда она лежала без сна в широкой кровати с пологом, ей удавалось отогнать их разумными рассуждениями. Не молода, не очень красива, не богата и не замужем. Она была готова к тому, что останется старой девой. Ну, что ж, она сумеет справиться с этим. Надежды на удачный брак в Лондоне угасали медленно, но спустя четыре года Пруденс вынуждена была признаться себе, что последняя искра угасла. После двадцать четвертого дня рождения она впервые туго стянула на затылке волосы и натянула на голову чепец. Красивый чепец, с голубыми лентами, гармонировавшими с цветом ее глаз, – все так, но это был чепец тем не менее, что было эквивалентно признанию: она обрекает себя на тоскливую жизнь старой девы.

– О, Пру, – горестно воскликнула мать, увидев чепец, – ты еще молода! Кларенс, пожалуйста, уговори ее снять это безобразие.

Кларенс готов был приступить к выполнению просьбы сестры, но Пруденс не посоветовалась с ним, он воспринял ее жест как пренебрежение к его авторитету и позволил эгоизму победить порыв. Ему улыбалась перспектива жить под одной крышей с писательницей. К тому же женское присутствие делало дом уютнее и теплее. Во-вторых, всегда под рукой был кто-то, кого можно было рисовать или кто мог присутствовать на сеансе в студии. Было кого спросить, что интересного произошло, пока он прогуливался в парке, кому продемонстрировать новый сюртук и посоветоваться, нужно ли переставить пуговицы, а его сестра Вилма оказалась прекрасной экономкой, хотя и тратила слишком много денег на питание.